Der Einzige und sein Eigentum

Из главы "Новые"
Если выше сказано: для древних истиной был мир, то теперь мы должны сказать: для новых истиной был дух, но и здесь, как и там необходимо добавить: истиной, неистинность которой они стараются познать и наконец познают... Такое же развитие, которое намечалось в древности, можно проследить и в христианстве: в период, предшествовавщий дореформационной эпохе, рассудок был в плену у христианских догматов, а в предреформационный он поднялся до софистики и стал вести еретическую игру со всеми догматами веры... Реформация, как Сократ, взялась за воспитание сердца, и с тех пор заметно ослабело христианство в сердцах...Тем, что Лютер научил принимать дело христианства ближе к сердцу, этот шаг реформации неминуемо привел к тому, что и сердце облегчилось от тяжкого груза христианства...Сердце беспощадно критикует, обрекая на смерть все, что хочет вкрасться в него, и не способно ни на какую дружбу, ни на какую любовь, кроме только бессознательной, захватившей ее врасплох. Да что и любить в людях, если все они "эгоисты", если никто из них не истинный человек, то есть не исключительно дух! Христианин любит только дух, но что сталось бы с человеком, который бы действительно был только духом?...чистая сердечность ни к кому не сердечна, это только теоретическое участие, близость к человеку, как к человеку, а не личности. Личность ей противна, потому что она "эгоистична", потому что она не идея человека, не человек в идее. А теоретический интерес может относиться только к идее... Дойдя до этого крайнего обострения сердечности, очистившейся от всяких интересов, мы наконец приходим к тому, что дух, то есть то единственное, что любит и христианин, - ничто, или что дух - ложь...Что хотели постичь новые? Не мир, так как это было делом древним, а Бога, "который есть дух" и все, что относится к духу, все духовное. Но деятельность духа, который исследует глубины божества, это - Богословие. Если древние не дали ничего кроме житейской мудрости, то и новые не шли и не идут дальше богословия. Мы впоследствии увидим, что даже новейшие возмущения против Бога - не что иное, как крайние напряжения "богословия", то есть богословские мятежи.

Из главы "Древние"

Мы хорошо знаем того революционного новатора и непочтительного наследника, который уничтожил даже субботу отцов своих, чтобы освятить свое воскресение, и остановил бег времени, чтобы начать собой новое летоисчисление. Мы знаем его и знаем, что он - Христос. Но останется ли он вечно юным, и нов ли он ещё и ныне или же он тоже устареет, как из-за него устарели древние? Очевидно, сами же древние родили на свет молодого, который их похоронил...древние сами превратили свою истину в ложь...

Отцы были так долго порабощены властью существующего, что потомки, наученные горьким опытом, захотели наконец чувствовать себя. Поэтому-то софисты и стали поучать с отважной дерзостью: противопоставляй всему свой ум, свое остроумие, свой дух; при помощи ума легче всего всего прожить жизнь, уготовить себе наилучшую долю, приятнейшую жизнь. Они признают, что наилучшее орудие человека в борьбе против мира - дух... Но они далеки еще от признания святости духа; дух для них только средство, орудие, такое же, как для детей хитрость и упрямство: их дух - неподкупный рассудок.

Если сердце вместилище разнообразнейших похотей, то свободный рассудок неминуемо служит и злому сердцу и готов оправдать всё, что жаждет сердце. Вот почему Сократ говорит: будьте чисты сердцем, если хотите, чтобы почитали ваш ум. С этого момента начинается второй период греческого освобождения духа, период сердечной чистоты... Сократ положил начало проверке сердца, анализу всего его содержания. В своих последних и крайних напряжениях древние выбросили из сердца всё его содержание, так что оно перестало биться для чего бы то ни было; это было делом скептиков. Результатом, достигнутым софистами было то, что рассудок уже ни перед чем не останавливается; скептики же достигли того, что сердце ни от чего не бьется. Дух бесплотен и не имеет отношений с миром и с плотским, для него не существует ни мира, ни естественных уз, а есть только духовное и духовные узы. Поэтому человек должен был сделаться таким беспощадным, таким отчужденным от чего бы то ни было, каким он рисуется в скептическом понимании жизни, таким равнодушным к миру, что его не тронуло бы даже его крушение, тогда только он может почувствовать себя вне мира, то есть духом. И результат гигантской работы древности и состоит в том, что человек познал себя как существо вне всяких связей, вне мира - то есть как дух.

Лучшая пора детства протекает без необходимости сражаться с разумом...Но зато мы с трудом можем устоять против ласк, наказаний и всего другого в этом роде...Дух - первое самонахождение, первое обезбоживание божественного, то есть страшного, волшебного, "высших сил"... Мы предаемся теперь нашим мыслям и следуем их велениям, как прежде повиновались велениям родительским и человеческим. Наши действия сообразуются с нашими мыслями (идеями, представлениями, верой), как в детстве с приказаниями родителей... В детстве мысли не были исключительно мыслями, небом сами по себе, чистым миром мыслей, логическими мыслями... Выявить чистую мысль или отдаться ей - в этом радость юность, и все светлые образы мира мыслей, такие, как истина, свобода, человечность, человек и т.д., освещают и вдохновляют молодую душу...Но когда самым существенным признан дух, то большая разница беден дух или богат, и поэтому стараются обогатиться в духе: дух хочет расшириться, основать свое царство, царство не от мира сего, не от только что преодоленного мира...Но этим я, только что нашедший себя как дух, снова теряю себя тем, что преклоняюсь перед совершенным духом, как не перед моим собственным, а потусторонним собой, то есть чувствую свою пустоту...Возмужалый человек тем отличается от юноши, что принимает мир, каким он есть, вместо того чтобы все в нем осуждать и исправлять, стараться переделывать его сообразно своему собственному идеалу. В зрелом человеке укрепляется взгляд, что нужно руководствоваться своими интересами, а не своими идеалами... Главное же то, что он гораздо более считает себя центром всего, чем юноша, который "мечтает" о другом, например о Боге, отчизне и т.п. Возмужалость, таким образом, означает второе самонахождение. Юноша нашел себя как дух и потерял себя во всеобщем духе, в совершенном святом духе, в человеке как таковом, в человечество, короче говоря, во всех идеалах; возмужалый же человек находит себя как духа во плоти.

Моя свобода становится только тогда совершенной, когда она обращается во власть, и тогда я перестаю быть только свободным и становлюсь собственным. <...> всякая свобода, в сущности, – самоосвобождение, то есть что я могу иметь лишь столько свободы, сколько добуду себе благодаря моему своеобразию. <...>
Если же <...> все же дают вам свободу, то они плуты, которые дают больше, чем имеют: они не дают вам тогда ничего им принадлежащего, а лишь краденый товар, дают вам вашу собственную свободу, свободу, которую вы сами должны были бы взять себе, и они дают вам ее только для того, чтобы вы ее сами не взяли и прежде всего не притянули к ответственности <...>. В своей хитрости они отлично знают, что дарованная свобода все же не есть свобода, ибо только та свобода настоящая, <...> которую сами себе берут, <...>.

У врат нового мира стоит «богочеловек». Рассыплется ли в прах в конце этой эпохи Бог в богочеловеке, и может ли действительно умереть богочеловек, если умрет в нем только Бог?
Над этим вопросом не задумывались и считали, что покон­чили с ним, проведя победоносно до конца работу просвеще­ния – преодоления Бога, не заметив, однако, того, что человек убил Бога, чтобы стать отныне «единым Богом на небесах». Потустороннее вне нас уничтожено, и великий подвиг просве­тителей исполнен, но потустороннее в нас стало новым небом, и оно призывает нас к новому сокрушению его: Бог должен был уйти с дороги, не нам уступил он путь, а Человеку. Как можете вы верить, что мертв богочеловек, пока не умрет в нем, кроме Бога, также и человек?

Почему же, однако, эгоизм тех, которые утверждают личный интерес и всегда прислушиваются к нему, постоянно подпадает под власть <...> идеального интереса? Их личность кажется им самим слишком маленькой, слишком ничтожной (и в действительности она такова) для того, чтобы подчинить себе все и всецело отстаивать себя. Верный признак этого заключается уже в том, что они сами разделяют себя на две личности – временную и вечную – и каждый раз заботятся только об одной: в воскресенье – о вечной, в будни – о временной, в молитве – о первой, в работе – о второй.

... нравственность совершенно порвала с религией, из которой она произошла исторически, то ей ничего не препятствует стать самостоятельно… религией же. Ибо между религией и нравственностью до тех пор существует разница, пока наши отношения к человеческому миру устанавливаются и освящаются нашим отношением к какому-нибудь сверхчеловеческому существу <...> Когда же дело дошло до того, что «человек человеку – высшее существо», то разница исчезает, нравственность возвышается <...> и сама становится… религией.