Сюжет Гоголя

...вдобавок ко всему отрицает и животворный подвиг Петра Великого, которому приписывалось богатырское преоб­ражение России. Петр, напротив, наделяется у Гоголя демоно­логическими коннотациями и связывается с европейским «чис­тилищем» (переиначенный Петр-Ключарь); все его усилия ока­зались бесплодны:

«Вот уже почти полтораста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещенья европейского <...> и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бес­приютно и неприветливо все вокруг нас, точно, как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родной нашей кры­шей, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России <...> почтовой станцией». Спаситель­ ное же «богатырство» он вновь переносит с Петра отчасти на
самого себя, отчасти на будущих подвижников «званья и мес­та» — спасителей России.

Госу­дарственной службой для него (Гоголя) стала литература. Отныне на­мечается четкое должностное распределение: смех направля­ется на изобличение «недостатков русской природы», а мелан­холическое начало — на воспевание русских достоинств. Но для того чтобы уяснить и те, и другие, ему потребовалось познать человека при содействии книг «различных душеведцев», кни­ги же привели его ко Христу, поскольку «в Нем ключ к душе человека».

Параллельно Гоголь анализировал собственную душу и пришел к выводу, что «писать о высших чувствах и движени­ях человека нельзя по воображению». Так он начал «наблюдать над собой, как учитель над учеником».   Следует психоло­гический синтез: Гоголь занимается «человеком и душой че­ловека вообще, ее законами».

Мимикрия Чичикова в этом смысле тоже есть выражение идеи русского «синтеза». Ее преломлением в Мертвых Душах  Гоголь кон­ца 1830 — начала 1840-х годов мог быть обязан  своему ново­му другу Шевыреву. Последний в «Истории русской словесно­сти» писал, возвращаясь к своей любимой идее, что уже на за­ре русской истории богатырские песни народа указывали на его грядущее предназначение — посредничать между Азией и Европой. Причем, по Шевыреву, этот синтетический дар, о ко­тором говорили тогда по любому поводу, облекался именно в протеические формы, ибо сулил, что русский народ «прики­дываться будет оборотнем, то италиянским, то французским, то немецким, то английским, то каким хотите, не изменяя в  целом своей народной самостоятельности». Эта, высказанная еще де Сталь, мысль о постоянной русской мимикрии, потом, в период "Выбранных мест из переписки с друзьями", перельется у Гоголя в оценку Пушкина; у Дос­тоевского она, наряду с прочими идеологическими банально­стями, станет основой охранительной мифологемы о «всечеловечности» русского человека.

Чичиков бесконечно далек от этого идеала, но в своем приспособленчестве и «духе общения» он тоже подвержен его воздействию. С гладким и безликим лицом-копилкой, вобрав­шим в себя все типы, все протеические метаморфозы россий­ских равнин, и отождествлена у Гоголя его вышеупомянутая «маска», постоянно отодвигающая образ в «тайну», известную только автору. В Мертвых Душах этот всеведущий автор принимает на се­бя самого сотериологическую миссию, возлагавшуюся им ра­нее на художников — Вакулу и отца Григория.

ГОГОЛЬ И ЧИЧИКОВ. Скрытым, а потом явным опе­ратором превращений выступает сам повествователь, подви­зающийся то в непритязательном обличье скромного «холос­тяка», скитающегося по сирым российским просторам, то в ро­ли грозного мага и визионера, взмывающего над заворожен­ной Русью. Оба амплуа проецируются также на Чичикова, и, аккумулируя в себе два варианта бесконечности, он словно сжимает их в образе путешествующего «господина средней ру­ ки», «ни толстого, ни тонкого», чтобы затем, в беге символи­ческой тройки, вырасти в олицетворение русскости и тогда ус­тупить место самому повествователю как своему метафизиче­скому alter ego.

С точки зрения русской специфики существенно, что ловля и скупка душ, про­изводимые Чичиковым, строящим богатство на трупах («наро­ду, слава Богу, вымерло немало»), в старообрядческом и вооб­ще народно-религиозном мифотворчестве прямо ассоцииру­ются, как настойчиво подчеркивает сам Гоголь, с деяниями Ан­тихриста; последний мотив вновь заставляет нас вспомнить, конечно, о Петре Первом и его пресловутой подушной пода­ти, которую сектанты связывали с «Рукописанием Адамовым» и со старой богомильской темой захвата душ Сатаной.

Если мотивы маниловской скуки и уныния сплетены именно с этой травелогической темой, то с другой сопряжено приторное и вязкое радушие хозяина. В этом втором своем зна­чении — как начальная станция паломничества — «Заманиловка» выказывает не менее очевидное родство со всеми коварны­ми локусами, единственная функция которых, особенно на ран­них этапах восхождения, состояла в том, чтобы заманить к се­бе неопытного путника, соблазнить, околдовать его. <...> Прообраз таких пространств — всевозможные оазисы мнимого блаженства, античные острова искусительниц и т. п.     В случае Манилова вся эта утопическая линия отнесена к сфере его пустых и приятных грез об идил­лии неразлучной дружбы с Чичиковым.

Задрапированный в пародийно-сентименталистские тона образ Манилова, который открывает собой помещичью кунсткамеру, несет, однако, наибольший символический заряд и наделен наибольшей сложностью с точ­ки зрения своего религиозного генезиса и пространственной се­мантики.   В нем, среди прочего, скрестились две травелогические модели, задействованные в Мертвых Душах, точнее, два отправных пункта каждой из них: один, уже упомянутый, — это первая фаза нисхождения в ад;   другой — исходная точка паломниче­ства, духовных скитаний. Итак, в первом своем амплуа усадь­ба Манилова — это типичный лимб, бесплодный, окантован­ный пеплом и выдержанный в тускловато-бесцветной ауре:
«Темнели вдоль и поперек серенькие <...> избы <...> нигде между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде гля­дело только одно бревно <...> День был не то ясный, не то мрач­ный, а какого-то светло-серого цвета».
Это гуманизированный фон того же самого загробного царства, которое у Штиллинга дано как первая страна ада:
«Безмолвный сумрак простирался по всему небесному прост­ранству! <...> Все кажется тень только»; «Здесь не видно никакой травки; все, что инде прорастает, носит на себе печать смерти и тле­на; и земля сама кажется черным хрящем и пеплом».

Многолетняя эмиграция начинается в 1836 году с того, что Гоголь после представления Ревизора бежит из России от ос­меянных им чиновников, как Левко — от разъяренного Голо­вы. Любовь к отчизне, которую с тех пор он тоже деклариру­ет в некоторых своих посланиях, предусмотрительно ограни­чивается чисто спиритуальным единением с нею.

«Ни за что на свете не возвращусь скоро. Долго, как можно долее буду в чужой земле, — пишет он из Гамбурга Жуковскому летом 1836 года. — И хотя мысли мои, мои труды будут принадле­жать России, но сам я, но бренный состав мой будет удален от нее».