Сюжет Гоголя

АВТОРСКИЙ СУД И ОЧИСТИТЕЛЬНОЕ ПРИ­МИРЕНИЕ. Поэма становится очистительным гоголевским судом над миром, но, при всей резкости намеченной альтер­нативы, судом сравнительно милостивым, и, как в Вечерах..., на­правленным на избавление персонажей от власти дьявола.   Поскольку гегелевская идея синтеза, замешанная в Рос­сии второй половины 1830-х годов на натуралистической по­этике, подтягивалась у Гоголя к идее примирения с действи­тельностью (сложно взаимодействовавшей всё с той же зада­чей очищения этой действительности), постольку благодушно смягчалась у него и общая рисовка карикатурных образов, по­данных, как известно, в тонах диккенсовского и филдинговского юмора. В этом смысле Чичиков, помещики и пр. поль­зуются бесспорной симпатией автора, несколько подрывающей все его обличительные тирады. Здесь наиболее ярко сказыва­ется та любовь автора к «детям своего воображения», в отсут­ствии которой Гоголь позднее упрекал Лермонтова.

«ВСЕЧЕЛОВЕК» И ВОПЛОЩЕНИЕ РОССИИ.
Теперешние чичиковские операции с именами вроде бы по­зволяют сопоставить этот «хвост» со «страшным червем» пред­принимательства, скрывающимся под приятной личиной, но все дело в том, что к маскировке облик героя целиком не сво­дится. Безличный, почти статистически усредненный образ Чи­чикова есть одновременно фокусированное, персонифициро­ванное усреднение всей России и некоего общечеловеческого типажа, стадиально развернутого в портретах помещиков и оби­тателей города.

Эта общечеловеческая суть якобы таинствен­ного героя — весомая лепта в масонский генезис поэмы, и, если читателю предлагается отыскивать в себе «частицу Чи­чикова», то здесь мы имеем только повторение херасковской сентенции, замыкающей похождения Неизвестного в «Бахариане»: «Знай, что повесть странная сия / Может быть исто­рия твоя».

... беззаконные махинации Павла Чичикова, претворяющего мертвые, бумаж­ные, «несуществующие» души в живительную реальность «при­обретения», имеют и обратный, глубоко позитивный смысл, в рамках которого фигура протеического «приобретателя» душ обнаруживает функциональное сходство <...> с образом другого «приобретателя» — апостола Павла, давшего себе такую характеристику: «Бых Иудеем яко Иудей, да Иудея приобрящу, подзаконным яко подзаконен, да подзаконныя приобрящу, беззаконным яко беззаконен <...> да приобряшу беззаконныя <...> Всем бых вся, да всяко некия спа­су» (I Кор 9:20-22)
<...>
тема освобождения души и слова здесь трансформируется в фиктивные купчие со списками кресть­янских имен, выполняющие ту же функцию, что и фальши­вый паспорт беглеца-Носа или пародийные паспорта сектантов-«странников» («бегунов») — самого бескомпромиссного от­ветвления старообрядчества.
<...>
Покидая со списком мертвых и беглых душ последнего, пятого помещика, Чичиков издает носом трубный глас, кото­рый, как мы помним по Библии, возвещает свободу обитате­лям земли (Лев 25) и Страшный Суд. В то же время этот труб­ный звук, как подметили С. Гончаров и А. Гольденберг, род­нит Чичикова с его новозаветным патроном, Апостолом Пав­лом. Ибо, согласно Сковороде, Павел, стремящийся «приобре­сти человека» и воскрешающий его из мертвых, — это «труба вселенной» («Разглагол о древнем мире»).

... пять гоголевских помещиков являют собой как бы суммарный образ падшего ангела, кор­респондирующий с образом России как падшей Софии.
В валентинианском мифе София, отлученная от горнего света, претерпевает ряд тягостных эмоциональных состояний.
Это: 1) печаль, тоска, вызванная неспособностью удержать свет;
2) страх потерять жизнь; 3) замешательство, смятение либо оже­сточение, исступление, ярость; 4) невежество или неведение, объединяющее на своей основе все предшествующие состоя­ния; и наконец, 5) переходная стадия — обращение, поворотный пункт, источник бытия, промежуточного между материей и духом, тьмой — и утраченным светом. <...>

Этой стадиальности у Гоголя в какой-то мере отвечает сама последовательность расположения портретов, заслужива­ющих теперь нового, более обстоятельного рассмотрения под углом теософских концепций, отождествлявших преисподнюю с царством страстей.

Итак, Чичиков посещает:
1) скучнейше­ го Манилова, в «пепельном» облике которого преобладают чер­ты мечтательной меланхолии;  2) охваченную страхом Коробоч­ку («помещица испугалась необыкновенно»); 3) вспыльчивого и сварливого Ноздрева, чье поведение, как и ответное замеша­тельство героя, не требует, видимо, комментариев; 4) косного невежду Собакевича («Толкуют — просвещение, просвещение, а это просвещение — фук!»); 5) Плюшкина, в котором матери­альное начало разложилось в «прореху», а с другой стороны — в символический сад. Именно последнему помещику, замыка­ющему собой портретную галерею, предстояло духовно возро­диться (да и главу о нем Гоголь читал на Страстной, «перед са­мой заутреней Светлого Воскресения»).

Основание для сближения демонов с омертвевшими и ог­лупевшими душами Гоголь мог без труда почерпнуть в христи­анской антропологии, к примеру у св. Григория Синаита, в том месте, где, рассуждая о пяти видах «восстания страстей и брани плотской», он говорит об их демонах — «князьях зло­бы»: «Были и они некогда умами; но отпадши от оного безвеществия и тонкости, вещественную некую дебелость стяжал каждый из них, отелесясь по чину и действу, коим окачествился действенно <...> И дивиться сему нечего, когда и наша, по образу Божию созданная душа, знать Бога не захотевши, сде­лалась скотскою, бесчувственною, по причине наслаждений ве­щественным»

...глубинная идеологическая подоснова гоголевско­го абсурдизма 30-х годов — утрата миром Логоса: мудрости, кра­соты и истины как организующего, связующего сакрального начала <...>
Вместо былого синтеза духовной и материальной сфер дано — гностическое по происхождению — соединение элемен­тарной, разбухшей вещественности с примитивными психиче­скими импульсами (страстями).

Дух исторгнут из мира вместе с Логосом. Если, как ска­зано в Старосветских Помещиках, «душа стосковалась за человеком», то бесспорным выводом из этого будет тот парадоксальный факт, что человек вполне может обходиться без души. Но под «душой» у Гоголя подразумевается именно дух -  сокровен­ный внутренний человек,<...> противопос­тавленный у Павла и христианских мистиков-дуалистов, древ­них (Иустин-Мученик, Макарий Великий, Августин и пр.) и новых (включая сюда Сковороду и русских «духовных христи­ан», а также масонов вроде Лопухина), душе как мертвенной ментальной оболочке «страстей» или животному началу.

...российские идеологические те­ чения 30-40-х годов (XIX века)были частью европейского умонастрое­ния, охваченного тягой к примирению веры и знания и рели­гиозно-социальным утопизмом. Сама установка различных рус­ских идеологов и писателей на синтез духовного начала с по­ вседневной жизнью, на «просветление» Промыслом природы и социума обусловливала, в свою очередь, некоторую встреч­ную «католизацию» общественного мышления (весьма после­довательно и потому шокирующе достигнутую Чаадаевым).

Осо­бенно дружественно уваровское министерство изначально от­носилось к аббату Ботену. Обличая хаотические западные раз­доры и нескончаемую свару ложных авторитетов, объясняемую повсеместным эгоизмом, слепым культом своего «я», Ботен, в качестве альтернативы, призывает к всехристианскому сплоче­нию человечества и к обретению целостного соборного знания (тут, кстати, еще один источник теории «целостной личности» И. Киреевского и вообще славянофильской доктрины), кото­рое должно опираться на несокрушимую веру.