Опыты

Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, как
законы. Тот, кто повинуется им потому, что они справедливы, повинуется им не
так, как должен. Наши французские законы по своей неупорядоченности и
нечеткости весьма содействуют произволу и коррупции у тех, кто их применяет.
Сформулированы они так темно и неопределенно, что это некоторым образом даже
оправдывает и неподчинение им, и все неправильности в их истолковании,
применении и соблюдении. Поэтому можно сказать, что как ни полезен для нас
опыт вообще, не много пользы принесет нашему жизнеустройству тот, который мы
черпаем у иноземцев, если мы оказываемся не способными извлечь выгоду из
нашего собственного: ведь свое нам все-таки ближе и, конечно, в достаточной
мере может научить нас тому, что нам насущно необходимо.

До крайности ленивый, до крайности любящий свободу и по своему
характеру и по убеждению, я охотнее отдам свою кровь, чем лишний раз ударю
пальцем о палец. Душа моя жаждет свободы и принадлежит лишь себе и никому
больше; она привыкла распоряжаться собой по собственному усмотрению. Не зная
над собой до этого часа ни начальства, ни навязанного мне господина, я
беспрепятственно шел по избранному мной пути, и притом тем шагом, который
мне нравился. Это меня изнежило и сделало непригодным к службе другому.
У меня не было никакой нужды насиловать мой характер - мою
тяжеловесность, любовь к праздности и безделью, - ибо, оказавшись со дня
рождения на такой ступени благополучия, что я счел возможным остановиться на
ней, и на такой ступени здравомыслия, что это оказалось возможным, я ничего
не искал и ничего не обрел:

Non agimur tumidis velis Aquilone secundo,
Non tamen adversis aetatem ducimus Austris:
Viribus, ingenio, specie, virtute, loco, re,
Extremi primorum extremis usque priores.

{Мы не летим на парусах, надутых попутным ветром, но и не влачим свой
век под враждебными ветрами. По силе, дарованию, красоте, добродетели,
рождению и достатку мы последние среди первых, но вместе с тем и первые
средь последних [36] (лат. ).}

Я нуждался для этого лишь в одном - в способности довольствоваться
своей судьбой, то есть в таком душевном состоянии, которое, говоря по
правде, вещь одинаково редкая среди людей всякого состояния и положения, но
на практике чаще встречающаяся среди бедняков, чем среди людей
состоятельных. И причина этого, надо полагать, заключается в том, что жажда
обогащения, подобно всем другим страстям, владеющим человеком, становится
более жгучей, когда человек уже испробовал, что такое богатство, чем тогда,
когда он вовсе не знал его; а, кроме того, добродетель умеренности
встречается много реже, чем добродетель терпения. Я не нуждаюсь ни в чем,
кроме того, чтобы мирно наслаждаться благами, дарованными мне господом богом
от неисповедимых щедрот его. Мне никогда не случалось нести какого-нибудь
тягостного труда. Мне почти всегда приходилось заниматься лишь собственными
делами; а если порою и доводилось брать на себя чужие дела, то соглашался я
на это только с тем условием, что буду вести их в удобное для меня время и
по-своему. Так оно и бывало в действительности, поскольку дела эти поручали
мне люди, исполненные ко мне доверия, знавшие, что я представляю собой, и не
толкавшие меня в спину. Ведь люди умелые извлекают кое-какую пользу даже из
строптивой и норовистой лошади.

Я уже имел случай говорить, что для себя лично принял просто и без
обиняков древнее правило: мы никогда не ошибемся, следуя природе; высшая
мудрость в том, чтобы ей повиноваться. Я никогда не исправлял, подобно
Сократу, силою разума своих природных наклонностей, никогда ни в чем не
ставил им искусственных преград. Я плыву по течению, ни с чем не борюсь, обе
мои главные страсти живут между собою в мире и согласии, но с молоком моей
кормилицы, слава богу, я впитал здравомыслие и умеренность. Скажу между
прочим: по-моему, мы слишком высоко оцениваем некий весьма распространенный
среди нас тип честного ученого, раба правил и предписаний, придавленного
надеждой и страхом. Такого рода ученость я одобряю в том случае, если она
умеет поддерживать себя без помощи извне, если она естественно укоренилась в
нас, зародившись от семени всеобщего разума, которое таится в душе каждого
не извращенного человека. Это тот разум, который сгладил в душе Сократа
последние складки порочности, заставил его покориться людям и богам,
властвующим в его родном городе, и мужественно встретить смерть, притом не
потому, что душа его бессмертна, а именно потому, что он смертен.

Зрелость имеет свои темные стороны, как и юность, и даже худшие. И для
этого рода деятельности старость так же неблагоприятна, как и для любого
другого. Тот, кто рассчитывает выжать что-нибудь из своей дряхлости, -
безумец, если надеется, что полученное им масло не будет затхлым,
заплесневелым и безвкусным. Ум наш к старости коснеет и тяжелеет. О
невежестве я расуждаю велеречиво и красно, о знании - мелко и убого. Одно я
как бы случайно, мимоходом затрагиваю, о другом говорю всерьез и по
существу. Ничто я не обсуждаю так основательно, как Ничто, и единственное
знание, о котором я говорю, - это неведение. Я выбрал время, когда жизнь
моя, которую я стремился изобразить, вся у меня перед глазами. Все, что мне
остается прожить, уже больше касается смерти. И если, умирая, я окажусь
таким же болтливым, как многие другие, то и о смерти своей охотно сообщу
людям все, что только смогу.

Если бы я стремился говорить как ученый, я заговорил бы раньше: я начал
бы писать в годы, более близкие к годам моего учения, когда ум мой был
изощреннее, а память лучше, и если бы труд писателя я пожелал сделать своим
ремеслом, то задача эта была бы моему юному возрасту более по силам, чем
теперешнему. И кроме того, если бы благодаря моему труду мне улыбнулось
счастье, оно бы выпало в гораздо более благоприятное для меня время. Двое
моих знакомых, люди в этой области выдающиеся, наполовину, по-моему,
потеряли, не выступив со своими произведениями, когда им было сорок лет, а
предпочтя дожидаться шестидесятилетнего возраста.

Это значит не доказать людям свою способность написать
книгу, а обнаружить перед ними полнейшую неспособность сделать что-либо
подобное, если они паче чаяния в этом сомневались. Некий председатель
парламента хвастался в моем присутствии тем, что в одном из своих
постановлений использовал более двухсот чужих мнений. Выбалтывая это всем и
каждому, он, по-моему, сам у себя отнимал славу, которую ему воздавали:
хвастовство это для такого лица и по поводу таких вещей, на мой взгляд, -
крайне ребяческое и нелепое. Я же если и заимствую многое, то радуюсь каждой
возможности скрыть это, всячески переряжая и переиначивая заимствованное для
нового употребления. Даже идя на то, что могут подумать, будто я плохо понял
чужой текст, я стараюсь видоизменить его таким образом, чтобы он не слишком
резко выделялся из всего прочего. А есть такие люди, которые хвалятся своим
воровством и гордятся им; судят о них поэтому гораздо благожелательней, чем
обо мне. Мы, сторонники природы, полагаем, что слава изобретателя
несравненно выше славы ловкого начетчика.

Кто-нибудь, пожалуй, скажет, что и я здесь только собрал чужие цветы, а
от меня самого - только нитка, которой они связаны. И правда, подчиняясь
вкусам общества, выступил я в этих заимствованных уборах, но при этом отнюдь
не допускаю, чтобы они заслоняли и скрывали меня самого. Это совершенно
противно моим намерениям, ибо я хочу показать лишь свое, лишь то, что
свойственно моей натуре, и если бы я с самого начала поступил, как мне
хотелось, то говорил бы только от себя. И, несмотря на первоначальный свой
замысел и способ изложения, я каждый раз взваливаю на себя все больший груз,
уступая природе своего времени и различным побуждениям со стороны. Если меня
самого эти ссылки не украшают, как я и думаю, - пускай: другие могут извлечь
из них пользу. Есть люди, которые цитируют Платона и Гомера, а между тем
творений их и в глаза не видели. Да и сам я нередко черпаю отнюдь не из
первоисточника. Обложенный тут, где я пишу, бесчисленными томами, я мог бы,
если бы захотел, без труда и без особых познаний надергать у доброй дюжины
этих начетчиков, которых даже не перелистываю, сколько угодно цитат, чтобы
разукрасить свой трактат о физиогномии. Достаточно мне прочесть предисловие
какого-нибудь ученого немца, и я уже буду весь напичкан цитатами. Многие из
нас любят лакомиться славой, которую добывают таким способом, мороча
дураков.

Для чего нам призывать себе в помощь силу науки? Обратим взор свой к
земле, на бедных людей, постоянно склоненных над своей работой, не ведающих
ни Аристотеля, ни Катона, никаких примеров, никаких философских поучений:
вот откуда сама природа каждодневно черпает примеры твердости и терпения,
более чистые и более ясные, чем те, которые мы так любознательно изучаем в
школе. Сколько приходится мне видеть бедняков, не боящихся своей бедности!
Сколько таких, что желают смерти или принимают ее без страха и скорби!
Человек, работающий у меня в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Даже
слова, которыми простой человек обозначает болезни, словно смягчают и
ослабляют их тяжесть. О чахотке он говорит "кашель", о дизентерии -
"расстройство желудка", о плеврите - "простуда", и, именуя их более мягко,
он и переносит их легче. Болезнь для него по-настоящему тяжела тогда, когда
из-за нее приходится прекращать работу. Эти люди ложатся в постель лишь для
того, чтобы умереть. Simplex illa et aperta virtus in obscuram et sollertem
scientiam versa est {Эта простая и понятная добродетель превратилась в
таинственную и мудреную науку [14] (лат.).}.