Психология переживания

Роль Другого в пере-
живании особенно наглядно видна в исторической
перспективе. Если человек, принадлежащий совре-
менной городской культуре, переживая, например,
смерть близкого, часто стремится к уединен юи [155;
217] и воспринимает порой коллективные акты похо-
рон и поминовения покойного просто как дань тради-
ции, обычаю, не имеющим ровно никакого отношения
к его интимному переживанию утраты, то в к льтурах у ,
существенным моментом воспроизводства которых
является постоянное ф нкционирование у и трансля-
ция ритуально-мифологической практики, исполне-
ние погре ального б обряда [80; 134] и, стало быть,
подключение к соответствующим символизмам и яв-
ляется, собственно говоря, самим актом осуществле-
ния переживания [ср.: 101, с. 135]. Все важные, по-
воротные, переломные моменты человеческой жизни
всегда тяготели к коллективному их принятию и пе-
реживанию. С этой точки зрения перед исследовате-
лем психологии переживания открывается широкое
поле деятельности в психологическом изучении об-
рядов, связанных с рождением, смертью, инициаци-
ей, свадьбой и пр. [38; 127; 134; 143 и др.].

Та же задача — освобождения от «тирании настоящего» —
возникает и во время так называемой психалгии, острой душев-
ной боли, потому что «при психалгии нарушается равновесие в
соотношении временных периодов — настоящего, прошедшего и
будущего. Представление о единстве времени распадается: вос-
принимается главным образом период настоящего, отвлекая че-
ловека от воспоминаний о прошлом, т. е. дезактивируя таким
образом его прошлый жизненный опыт, лишая его возможности
воспользоваться имеющимися у него социальными и адаптацион-
ными навыками, критериями, установками. Это обусловлено ин-
тенсивностью отрицательного переживания, переключающего...
психическую деятельность на эмоциональный регистр» [10,
с. 79]. Приведенные наблюдения А. Г. Амбрумовой интересны
для нас тем, что показывают, что «отдаление» болезненного на-
стоящего необходимо не только для обретения осмысленного бу-
дущего, но и для свободного использования прошлого опыта.

И в этом смысле воля —
это б рьба о с борьбой моти ов в .
Разумеется, это не значит, что воля, взяв под свое
покровительство определе ную н деятельность, пере-
стает видеть все время меняющуюся психологиче-
скую ситуацию, без обсуждения отметает все появля-
ющиеся возможности и намерения и независимо ни
от чего постоянно подстегивает осуществляющуюся
деятельность, одним словом, что воля — это слепая
сила. В воле, на наш взгляд, вообще меньше силы,
чем обычно считается, а больше «хитрости». «Силой
против чувственности ничего нельзя добиться, —
говорил И. Кант, — ее надо перехитрить...» [74,
с. 385].

Но и в тех случаях, когда при санкционировании
данной деятельности не было никакой нерешительно-
сти, стоит ей натолкнуться на значительные затруд-
нения, как начинают оживать и активизироваться
определенные мотивационные процессы. С одной сто-
роны, внутри самого этого жизненного отношения
происходит временное снижение, так сказать, эмо-
циональной интенсивности смысла, что выражается в
утрате воодушевления, ощущении усталости, пресы-
щения, лени и пр. Все это может создать «отрица-
тельное» побуждение — не просто отсутствие жела-
ния заниматься данной деятельностью, а интенсив-
ное нежелание ею заниматься. С другой стороны, с
этим процессом «отвращения» от деятельности спле-
таются, поддерживают его и придают ему опреде-
ленную позитив ую н направленность всевозможные
желания, порывы и намерения, которые могут быть
названы «отвлекающими»
31
Это прекрасно известный из повседневного опыта фено-
мен: столкнувшись с труднопреодолимым затруднением в рабо-
те, я вдруг ощущаю желание напиться воды, позвонить прияте-
лю, просмотреть газету и т. п., — в ход идет любое легко осу-
ществимое и привлекательное намерение.

Критическая ситуация, каков бы ни был ее конкретный характер, делая невозможным выбор, «повреждает» психологическое будущее или даже уничтожает его. А будущее — это, так сказать, «дом»
смысла, ибо смысл хотя и вне-временен сам по себе,
все же «не индифферентен ко времени» [23, с. 107],
воплощается во временной форме, а именно как
«смысловое будущее». Смысл, вообще говоря, пограничное образование, в нем сходятся сознание и бы-
тие, идеальное и реальное, жизненные ценности и
бытийные возможности их реализации. В отношении
к действительности, к реальному смысл воплощается
в различных формах смыслового будущего, в отношении же к идеальному, к в е неврем нному он отражает
в себе ценностную целостность о индивидуальной
жизни.

Если бы все эти изменения были предучтены им
в акте выбора, входили бы в его замысел, то они не
представляли бы для него никакой проблемы. Но в
том-то и дело, что выбор всегда сомнителен, всегда
отчасти рискован, и не только потому, что невозможно заранее учесть всех связей и зависимостей внеш-
ней реальности, а и потому, что, по крайней мере до
достижения высших ступеней ценностного совершен-
ствования, всегда остается не вполне понятной (а то
и вообще непонятной) собственная становящаяся
мотивационно-ценностная система и, стало быть, невозможно наперед внутренне прочувствовать подлинное жизненное значение для своей личности даже
предвосхищаемых событий до тех пор, пока они реально не войдут в бытие, не столкнутся с мотивами
и не вызовут изменения жизненных отношений.

Каждый выбор здесь траги-
чен, поскольку решает дилемму между мотивами.
Трагизм в том, что субъект стоит перед задачей, с одной стороны, жизненно важной, а с другой — логически неразрешимой. Раз задача выбора стала перед
ним, ее нельзя не решать, а решить ее невозможно.
Почему? Во-первых, потому, что к ждая а альтернатива является в данном случае жизненным отношением или мотивом, словом, тем, что не случайно, как
конкретное средство или способ действия, а органически и необходимо входит в данную форму жизни
и от положительной реализации чего можно, следо-
вательно, отказаться только ценой дезинтеграции или
даже полного распада этой формы19; а во-вторых,
потому, что для предпочтения одного отношения (или мотива) другому нет и не может быть рационально убедительного основания. Последнее возмож-
но только там, где есть общая мера вещей, а ведь отдельные жизненные отношения и мотивы принципиально разнородны, у них нет ничего общего, кроме
того внешнего их содержанию обстоятельства, что
они принадлежат одному субъекту. Сознание, таким
образом, вынуждено решать парадоксальные с логи-
ческой точки зрения задачи, сопоставлять несопоставимое, соизмерять не имеющее общей меры.
Подлинный выбор, чистая культура выбора — это
лишенный достаточного рационального основания, рискованный, не вытекающий из прошлого и настоящего акт, действие, не имеющее точки опоры.
Разумеется, таково лишь предельное выражение
выбора. В конкретной действительности психологическая ситуация выбора всегда насыщена многочисленными «аргументами» «за» и «против». Это и ситуативные соблазны, и искушения, и ходячие представления о моральности и нормальности поведения, и
универсальные императивы, и «исторические» образцы и социальные нормы поведения. Но выбор тем бо-
лее приближается к своей сущности, чем меньше человек перекладывает груз ответственности за него
на все эти перечисленные «подсказки» или уже готовые решения. Все они в подлинном выборе должны
быть не более чем ответом в конце задачника, который нельзя взять готовым — к нему нужно прийти
решением самой задачи.

Каковы эти цели, мы уже знаем — защитные процессы стремятся избавить индивида от рассогласован-
ности побуждений и амбивалентности чувств [188],
предохранить его от осознания нежелательных или болезненных содержаний [195; 204; 208; 241] и, главное, устранить тревогу и напряженность [199; 203; 204; 210 и др.]. Однако средства достижения этих целей, т. е. сами защитные механизмы, представлены
ригидными, автоматическими, вынужденными, непроизвольными и неосознаваемыми процессами, дейст-
вующими нереалистически, без учета целостной ситуации и долговременной перспективы [103; 199; 213;
226; 238 и др.]. Неудивительно, что цели психологической защиты если и достигаются, то ценой объектив-
ной дезинтеграции поведения [210], ценой уступок, регрессии, самообмана [130; 201; 213] или даже невроза.
Словом, по формулировке Т. Крёбера, самое большое, на что может рассчитывать человек, «обладающий даже адекватными защитными механизмами, но не имеющий ничего сверх того, — это избежать госпитализации...» [213, с. 184].

Каковы же его наиболее существенные, центральные характеристики? Монография Н. Майера [220] отвечает на этот вопрос уже своим названием — «Фрустрация:
поведение без цели». В другой работе Н. Майер [221] разъяснял, что базовое утверждение его теории состоит не в том, что «фрустрированный человек не
имеет цели», а «что поведение фрустрированного человека не имеет цели, т.е. что оно утрачивает целевую ориентацию» [221, с. 370—371]. Майер иллюстрирует свой тезис примером, в котором двое людей, спешащих купить билет на поезд, затевают в очереди ссору, затем драку и оба в итоге опаздывают. Это
поведение не содержит в себе цели добывания биле-та, поэтому, по определению Майера, оно является не адаптивным (= удовлетворяющим потребность), а «фрустрационно спровоцированным поведением».
Новая цель не замещает здесь старой [там же].
Для уточнения позиции этого автора нужно оттенить ее другими мнениями. Так, Э. Фромм полагает, что фрустрационное поведение (в частности, агрессия) «представляет собой попытку, хотя часто и бесполезную, достичь фрустрированной цели» [192, с. 20].

Индивидуальная тайна — это язва, изнутри разлагающая
общение. Полнокровное человеческое общение предполагает стрем-
ление к максимальной открытости сознания. В нем — постоян-
ная борьба за предельное самовыражение, включение в обще-
ние всего человека, всей полноты его души. Нити ассоциаций,
проявляющихся в общении, как бы пронизывают человека, про-
свечивают его для самого себя и для другого. Они должны в
идеале охватить всю временную полноту его жизни, все ряды
причин и мотивов поступков, планов и перспектив, должны очер-
тить его жизненную позицию, высветить содерж ние его внут-
реннего мира. Тайна одного из общающихся — это некот рая
дыра, точнее, непрозрачная инородная капсула в теле общения,
место, в котором прерываются ходы беседы, взаимных объяснений
поступков, воспоминаний, планов и т. д. В результате с разви-
тием общения тайна вольно или невольно «пеленгуется» с разных
сторон, превращаясь таким образом в секрет (тайна типологически отличается от секрета тем, что в ей скрывается некото-
рое содержание, и сам факт его сокрытия, в то время как при
секрете известно (или даже нарочито извещается), что нечто
скрывается, но неизвестно, что именно). Если происходит даль-
нейшее углубление общения, оно ведет к полному выталкиванию
тайны на поверхность. Можно сказать, что в стихии общения
тайна тяготеет к постепенному обнаружению, которое в конце
концов отливается в различные культурные формы явленности
тайны — от интимного признания вплоть до полной публикации,
когда она органически входит во все поле общения человека, не
требуя больше специальных усилий по ее сокрытию, постоянному
заслону от света общения. Катарсис исповеди и признания и
заключается отчасти в этом очищающем тело общения превра-
щении ч жеродных му ингредиентов в сродственные ему. Сохра-
нить тайну в душной замкнутости изолированного индивидуального сознания можно только ценой отказа от подлинного, про-
никновенного человеческого общения.