Или-или. Фрагмент из жизни

Живущий эстетически ожидает, что всё придет извне. Отсюда и тот болезненный страх, с которым многие говорят о том, как это ужасно — не найти
своего места в мире. Кто же станет отрицать, — конечно, бывает радостно, если в этом отношении нам удается удачно поймать что-нибудь подходящее; но ведь подобный страх всё равно указывает на то, что человек ожидает всего от места, а не от самого себя. Тот, кто живет этически, также озаботится тем, чтобы правильно выбрать свое место; однако стоит ему заметить, что он ошибся или же что возникли препятствия, выходящие за пределы его возможностей, он не потеряет мужества; ибо с властью над самим собой он никогда и не расставался. Он тотчас же увидит свою задачу, а потому мгновенно начнет действовать.

В этом, собственно, и заключается вечное достоинство человека: он может обрести историю; в этом и состоит Божественное в нем: он сам, если того пожелает, может сообщить этой истории непрерывность; ведь история обретает непрерывность, только если она не просто представляет собой совокупность того, что со мной произошло или случилось, но если она есть и мое собственное деяние, — таким образом, что даже случившееся со мной преобразуется мною и переносится из необходимости в свободу. Это достойно зависти в человеческой жизни, что человек может прийти на помощь божеству, может его понять, — притом что единственным достойным человека способом понять его будет умение присваивать себе в свободе всё, что нам встречается, — всё радостное, равно как и всё печальное.

С другой стороны, в наши дни особенно часто можно встретить людей, несущих в своем сердце отчаяние и тем не менее уже победивших сомнение. Это порой поражает меня, особенно когда я гляжу на некоторых немецких философов. Их мышление спокойно, объективная логическая мысль приведена к успокоению в соответствующей ей объективности, — и всё же, сколько бы они ни развлекались объективным мышлением, они пребывают в отчаянии, ибо человек может развлекаться многими способами, но едва ли тут существует средство более отупляющее, чем абстрактное мышление, так как оно целиком основано на том, чтобы держаться возможно безличнее.

Можно вспомнить, что Гегель в своих «Лекциях по истории философии» приветствовал введение картезианского принципа сомнения как начало «новой эпохи в философии». Й. Мартенсен, датский гегельянец, читал специальный курс об этом в Копенгагене зимой 1837/1838 г. Кьеркегор, тщательно конспектировавший лекции своего профессора, тем не менее внутренне всё более отдаляется от такого «чисто негативного» принципа, полагаемого в основу мышления. В 1838 г. он записывает набросок вполне антигегельянской пьесы под названием «Борьба между старой и новой мыльной лавкой»; в дальнейшем, в переработанном виде, этот эскиз вйдет в первую часть книги Кьеркегора «Иоганнес Климакус, или De omnibus dubitandum est [Во всем
сомневающийся] ».

Стало быть, поэтическое существование как таковое — это существование несчастное, оно выше конечного и все же не является бесконечностью. Поэт созерцает идеалы, однако ему приходится бежать от мира, чтобы радоваться им, — он не может нести в себе эти божественные образы60 посреди смятения жизни, он не может спокойно идти своей дорогой, не обращая внимания на карикатуры, которые окружают его со всех сторон, — не говоря уж о том, чтобы найти в себе силы и самому облачиться в эти идеалы. Потому жизнь поэта часто служит предметом убогой жалости для людей, надеющихся пересидеть собственное существование в надежном месте оттого, что они пребывают в конечном.

Только когда у любви пробудится представление о ее собственной диалектике, представление о ее собственной пафосной борьбе, о ее отношении к этическому, к религиозному началу, — тогда лишь окажутся не нужны жестокосердые отцы, девичьи 6ашни,заколдованные принцессы или же тролли и чудовища, которые сейчас совершенно необходимы, чтобы дать любви возможность полностью проявиться. Правда, в наши дни редко встретишь таких жестоких отцов или ужасных чудовищ, и потому, коль скоро уж новейшая литература моделирует себя по образцу прежней, средой, создающей препятствия, стали деньги, — сквозь эту среду и продвигается теперь любовь, так что опять мучаешься на протяжении четырех актов, не зная, существуют ли основательные виды на то, что в пятом помрет наконец богатый дядюшка.

После многочисленных преодоленных препятствий любящие наконец падают друг другу в объятия, занавес опускается, книга окончена, читатель же остался с тем, что у него было; ибо, когда любовь находится в своем первом сиянии, невелико искусство обладать достаточным мужеством и хитростью, чтобы изо всех сил сражаться за благо, которое почитаешь единственным, — и напротив, очень часто потребно особое самообладание, мудрость и терпение, чтобы преодолеть крайнюю усталость, которая так часто следует за осуществлением желания.