Моя жизнь

Лишь чистое небо смотрело как я, грешник, трепеща, кусал сочное яблоко и объедал его до самой сердцевины.

Отец, сутулый, задыхающийся, собирается в синагогу и перед уходом показывает матери загнутые страницы в молитвеннике:
«Вот отсюда досюда».
Он садится за стол, отчеркивает нужные места карандашом или ногтем.
И пишет в уголке: «Начинай здесь».
В особо драматическом месте помечает: «Плачь». В другом: «Слушай кантора».
И мама шла в синагогу, уверенная, что не станет рыдать невпопад.

Да простит мне Господь, если в эти строки я не смог сложить всю щемящую любовь, которую питаю ко всем людям на свете.
А мои родные - самые святые из них.
Так я хочу думать.

Он похож на деревянный дом с прозрачной крышей.

Один Рембрандт мог бы постичь, о чем думал этот старец - мясник, торговец, кантор, - слушая, как сын играет на скрипке перед окном, заляпанным дождевыми брызгами и следами жирных пальцев.

Совсем другое дело - тетя Реля.
Ее носик похож на огурчик-корнишон. Ручки прижаты к обтянутой коричневым лифом груди.
Она гогочет, смеется, вертится, егозит.
Из-под верхней юбки торчит нижняя, из-под одной косынки - другая; вспархивает белозубая улыбка, в волосах запутались гребни и шпильки.

Мне больше нравился Есенин, с его неотразимой белозубой улыбкой.

Он тоже кричал, опьяненный не вином, а божественным наитием. Со слезами на глазах он тоже бил кулаком, но не по столу, а себя в грудь, и оплевывал сам себя, а не других.

Есенин приветственно махал мне рукой.

Возможно, поэзия его несовершенна, но после Блока это единственный в России крик души.

Когда меня бросают, придают старые друзья, я не отчаиваюсь; когда являются новые - не обольщаюсь... Храню спокойствие.

«Меня зовут Марк, у меня слабый желудок и совсем нет денег, но, говорят, у меня есть талант»

Нигде мне не было так вольготно, как в камере, куда меня привели облаченным в арестантскую робу, предварительно раздев догола.

Мне нравился цветистый жаргон воров и проституток.

И они не задирали, не обижали меня! Напротив, относились с уважением.