Полное собрание романов и повестей в одном томе

Голубые, эфирные поля небес, засеянные розами зорь с шипами звёзд. Тоска по райскому саду...
Герои этой экзистенциально-фантастической повести ищут рудименты рая : счастье, красоту, любовь, власть.
Гениальный учёный, с символичной фамилией "Попов", делает открытие о том, что вся вселенная - жива, что электроны- это некие микробы сознания, но процесс этой жизни столь медлителен, что для человека он кажется мёртвым.
Незадолго до открытия того, как убыстрить этот процесс, дабы все увидели, что вселенная жива, Попов разговаривает с собой, с грустно улыбающимися предметами в комнате, и видит образы из детства, что-то о матери...
Докопавшись до истины, Попов кончает с собой, оставляя своего ученика Кирпичникова, из мрачного города Гробовска, наедине с обрывком истины, написанной им на листке.
Жена, ребёнок, милый дом... что ещё нужно для счастья? Не есть ли любовь - эфирный путь небес? В душе любимого человека сокрыт целый мир! Но почему же искушающий демон скитаний, порой влечёт нас к иным мирам, иной любви?
Кирпичникову мало любви, семьи. Его душа томится в этом мире и теле, словно заживо погребённая. И вот, ночью, он покидает семью, уезжая в Америку, где растут поля из роз. Странствуя, брéдя и бредя́ сердцем по миру, он, как и многие из нас, ищет нечаянного блеска живого мига ли, улыбки прохожей, которые бы отразили на миг нашу душу, направив её на нужную мысль.
Размышляя о Будде, Сократе, Спинозе, Шпенглере ( печальные ступеньки мыслей, ведущие к закату мира), он думает о том, что все они хотели догадаться до истины, припомнить её... но она всегда оставалась вне их, как зеркальная гладь пруда, над которой они склонялись уже не собой, но... цветком ли, звездою, красотой мысли...
Кирпичников, словно продолжая в судьбе и душе свою мысль, слагает некое мироздание. Истину, душу мира,- думает он, - нужно пропустить сквозь персты, лепя и творя, досотворяя из неё то, о чём грустно молчит природа, порой смотря и моля человека о чём-то заветном, печальными глазами животных, цветов..
Почти набоковский образ некой памяти сердца, смутно ощущающей иные свои движения мысли, желаний, как воспоминание о нас же самих, когда мы были частью звёзд, цветов, животных, и чувствующей ответственность и долг перед миром, мучительно желая вспомнить, что оно, сердце, не просто так дышит и бьётся, но что оно должно что-то сделать для мира.
На своём пути в Америку, Кирпичников встречает очередного гения, живущего в глуши, и докопавшегося до истины волновой природы мыслей, которые излучает мозг, а значит, если хорошо и сосредоточенно думать, то мысль, взаимодействует с электронами, с жизнью материи, и человек, словно парализованный ангел, начинает шевелить крылом : грозами, деревьями, звёздами...
Но готов ли человек к такой власти над миром? Ангел, или же демон пробудится в человеке?
Когда человек в гневе, он может ранить нечаянным словом даже любимого, но он может зажать себе рот. Но чем, какими крыльями зажать, обнять душу, мыслящую во все концы света тёмные, светлые, безумные, порочные мысли, которые грозят сбыться?
Апокалиптическая, мощнейшая сцена в повести : "злой гений", могущий повелевать миром, ложится в померкшей тишине комнаты на пол, и сквозь потолок, облака и ночь, начинает мыслить страшное, давая духу дьявольскую свободу : где-то в бездне вселенной, гаснут и расцветают сверхновыми звёзды, сталкиваются планеты... человек, словно бог, участвует в пересотворении этого безумного мира. В мозгу гения проносится грустный образ матери-природы, из глаз которой текут кровавые слёзы...

Гений и злодейство - две вещи несовместные? Но что, если ум и гениальность, это и есть зло?
Та тёмная воля к творчеству, которая расщепляет, распинает луч, на радугу, жизнь - на искусство, счастье, любовь. Но они не могут остановиться, словно Фауст, сказав мгновению "Замри!", и распинаются уже любовь, счастье, искусство... и дальше, дальше, и нечто в человеке и жизни, самые яркие и нежные чувства, разлетаются друг от друга, словно звёзды, туманности, и вот, возвращённый рай в тысячный раз утрачивается, душу заполняют пустота и скука : два человека рядом, а меж ними - звёздные, тёмные пространства, и не докричаться им друг до друга уже никогда.

Послесловие

После прочтения повести, на ум приходит жуткий образ : а не потому ли природа нам кажется равнодушной и мёртвой, что она - это некий ангел, бог, или даже мы сами в грядущем, но она боится мыслить, шевельнуть крылом мысли, ибо самая кошмарная, случайная мысль может кошмарно сбыться войнами ли, землетрясениями ли...
Бесконечное одиночество ангела, лежащего среди ночи и роз, и слеза, сверкающая падшей звездой.

«Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот;
но русский - это человек двухстороннего действия: он может
жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел».

А.Платонов, «Чевенгур»

Роман Андрея Платонова "Чевенгур" - это скала, карабкаясь на которую легко сорваться. Сорваться, потому что это очень прямолинейное произведение, при этом переполненное подчас парадоксальными образами. Образы вырастают не только из фигур повествования, но из свойственного писателю использования слова в непривычном, но понятном из контекста значении. В своей прямолинейности роман обнажает то, что многие авторы не могли вскрыть при помощи самых красивых и гладко сложенных образов – загадочную русскую душу во всей ее эклектичности и противоречии. Добрую, язвительную и несуразную.

«Чевенгур» перекликается с несколькими важными романами XX века. Ни на что не похожий, будто вырванный из почвы, роман Платонова – это «Сто лет одиночества» в эпоху до, во время и после революции, обрусевшее произведение Маркеса, главный герой которого – крестьянский доктор Живаго, ожидаемый в булгаковской Москве Софьей Александровной. Эта Соня напоминает другую мудрую героиню – из Достоевского, который, в довершение переклички, становится героем «Чевенгура» (один из персонажей решил, что при коммунизме каждый может зваться, как ему угодно). Продолжая литературные параллели, можно сравнить лошадь Пролетарскую силу, верой и правдой прослужившую Копенкину, с Росинантом Дон Кихота. Коммунистическое парнокопытное выдумано Платоновым как антоним клячи Сервантеса. Пролетарская сила продолжает свой путь, даже когда все пролетарии побиты и изувечены. Это могучее и верное создание прошло через все произведение и покинуло его, направляясь к безлюдному Чевенгуру после прощания с Александром Двановым.

За прямотой мифа автор прячет панораму человеческой жизни. Практически нет жизненных вопросов, которые не затронуты в романе, а между тем, смещая акценты с народа на загадочный город Чевенгур, Андрей Платонов пишет одно из точных описаний наследников славян и скифов. Бездомные сироты, живущие с недостатком любви, компенсируя его трудом («в труде каждый человек превышает себя»), находят город, в котором можно жить с относительным счастьем. Лишенные, в первую очередь, отцовского воспитания, герои романа ищут черты родителя в окружающих людях. Затем вместо жен они находят матерей, сестер и дочерей. Платонов не рисует шарж на новоиспеченных коммунистов – он вскрывает многовековую боль. Носители этой боли безлики, в большинстве не удостаиваются описания, но отчетливо вырисовываются из своих поступков. Объединяет их одно: «…как ни зол, как ни умен и храбр человек, а все равно грустен и жалок и умирает от слабости сил».
При определенном положении труда и отношений между людьми трудно описать роль религии в «Чевенгуре». С одной стороны, храмы используют как самые паршивые здания, мужики тащат кресты с кладбищ, чтобы разжечь печь, но с другой – эпизод с богом ставит под вопрос правильность всех деяний людей. «Попомни меня, - сказал бог и опечалился взором. – Вот мы навсегда расходимся, и как это грустно - никто не поймет. Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души». Грустная платоновская ирония в том, что богом именуют человека, который так себя называет. Финал книги показывает, что бог был прав, а отрекшиеся от него большевики и крестьяне – нет. И через новую боль и новые ошибки они пришли к этому.

Герои книги - жители охваченных «пламенем» революции деревень и славного коммунистического города Чевенгур - скорее не люди, а рыбы. Но эти рыбы не способны плавать. Отец Александра Дванова (безымянный рыбак, не оставивший сыну даже фамилию – та Саше досталась от отчима) не выдержал такой жизни и прыгнул в озеро Мутево – и поплыл! – только ко дну. Он же чуть ранее скажет Захару Павловичу, который после его смерти будет заботиться о Сашке: «Гляди – премудрость. Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит без выражения». В конце книги большинство рыб выбросятся на берег. Одни – веря в правое дело коммунизма, другие – как Симон Сербинов – оттого, что революция лучше их, как и наступивший коммунизм. Сербинов считал, что «похож на камень в реке, революция уходит поверх его, а он остается на дне, тяжелым от своей привязанности к себе».
Концовка романа, как и вся композиция, хаотична, но выверена и точна. Начавшись недалеко от озера Мутево, «Чевенгур» завершает свое повествовательное течение там же, недалеко. Это слово только условно отражает положение в пространстве, но очень точно характеризует разные точки на российском просторе. Разрозненный путь героев – Двановых (Саши и Проши, шедших туда порознь), Копенкина, Чепурного и прочих – замедлялся по приближении к загадочному Чевенгуру. В самом городе время будто остановилось. В определенный момент единственным, кто работал и являлся примером рабочего, было солнце. Равняясь на него, жители Чевенгура стали делать различные поделки и чинить дома ради товарища. Ради Якова Титыча Гопнер латает крышу, а потом совместным трудом в городе они стараются построить мельницу и машину для переработки солнечного света в электричество. Остывающая революция вернула крестьян к их привычному труду - созданию таких вещей, как деревянные сковородки, которые отчего-то в огне не горят. Феноменальный мужицкий труд, который перекликается с лесковским «Левшей». Тот герой, конечно, не свет в электричество перековал, но блоху в подковы обул.
Затянувшаяся стадия подготовки чевенгурцев к атаке неизвестного врага напоминает компьютерную игру. Книжная версия Civilization позволяет героям создавать новые механизмы, заготавливать оружие. Однако, как часто бывает, игрок-пацифист, привыкший к равномерному развитию, в столкновении с внешним расчетливым агрессором терпит фиаско.
Созерцательное и динамичное сражение за Чевенгур заканчивает коммунистическую часть истории. Переходя от схватки к схватке, Платонов выжигает из жизни своих героев, как муравьев солнечным светом при помощи лупы. Каждый погиб таким, каким был – с той толикой человеческого в рыбьей сущности чевенгурца. И в завершении Дванов на Пролетарской силе отправляется обратно к озеру Мутеево, находит удочку, забытую тут в детстве, и едет прочь. Тут же сходятся желание покойного Копенкина увидеть Прошу Дванова со слезами на глазах (капиталистический коммунист Чевенгура, расчетливый с самого детства) и просьба Захара Павловича найти Сашу. Теперь Проша, узнавший коммунизм, отказывается от рубля - «Даром приведу». Укрепляя слова с каждой жизнью и событием, Платонов строит величественный мавзолей словам «Человеку нужен человек и это главное». Для того чтобы понять это, каждый герой романа прошел через определенные лишения и смерти.

Мифический в своем иносказательном реализме роман, лишенный интеллектуального размышления о судьбах и нравах. Нравы и судьбы разворачиваются без лишних комментариев, в тишине существующих, мыслящих и стремящихся быть друг рядом с другом рыб-сирот.

Небольшую, но ёмкую повесть Город Градов, Андрей Платонов написал в 1927 году. В тяжёлый для себя период жизни, когда он столкнулся с непониманием окружающих, увольнением и травлей, работая в Тамбове в отделе мелиорации. Тамбов и стал прототипом Города Градов. Где ему приходилось существовать одному против всех.

Градов-град… Городишко, что вырос меж пыльных дорог, словно гриб после дождя – нелепый, но живучий. Здесь даже чернозём ленится траву родить, а чиновники плодятся, будто мыши в амбаре.

В Градове святыни – не иконы, а мощи Евфимия-ветхомещерника да Петра-женоненавистника. Но главный храм здесь – канцелярия, где вместо молитв – циркуляры, вместо чудес – протоколы. Хочешь колодец вырыть? Сперва Карла Маркса вызубри, да чтоб наизусть! А то, не ровен час, вода ослушается и польётся не в ту сторону.

В Градов приезжает Иван Федотович Шмаков освежить губернские дела здравым смыслом. Шмаков убежден, что Градов - оскуделый город, что даже чернозём травы не родит. Но Градов его пережуёт и выплюнет, как старый сухарь. Ибо Градов – не место, а состояние души. Это Русь, застрявшая меж прошлым и будущим, где сухари сушат «на войну», а сапоги живут дольше людей.

В конце Градов не стал областным центром. Потому что 4000 служащих да 2837 безработных – это не статистика, а притча.

Платонов сознательно деформирует язык, создавая ощущение «неумелой», но предельно искренней речи. Его герои говорят и мыслят коряво, но за этим скрывается глубокий трагизм.

- Канцеляризмы и бюрократический абсурд.

В «Городе Градове» изображен чиновничий аппарат, где язык становится орудием бессмыслицы. Персонажи говорят штампами, но за ними – пустота. Здесь видна пародия на советскую риторику, где высокие лозунги теряют связь с реальностью.

- Нарочитая «неграмотность» синтаксиса.
Платонов использует обрывистые, «спотыкающиеся» фразы, передающие мучительный процесс мышления.

2. Гротеск и абсурд как отражение эпохи.

«Город Градов» – сатира на советскую бюрократию, доведенную до абсурда. Чиновники заняты бессмысленными отчетами, а жизнь города парализована бумажной волокитой.

Платоновский стиль – это попытка говорить на руинах старого языка, создавая новый, более честный.

Платонов остается писателем, которого невозможно спутать ни с кем: его проза – это крик души...
...

В "Эфирном тракте" научный поиск обретает черты религиозного откровения: микробы, питающиеся эфиром, термические туннели в вечную мерзлоту, электромагнитное поле мысли — всё это не столько проекты, сколько молитвы, обращённые к пустоте. Платоновский герой — всегда апостол прогресса, но прогресса трагического, ибо его вера в технику есть лишь сублимация неутолённой жажды смысла.

После внезапной смерти своего наставника ученого Попова, его неоконченный труд об искусственном размножении электронов микробов и технически исполнить эфирный тракт, чтобы на нём прилить эфирную пищу к пасти микроба и вызвать в нём бешеный темп жизни, решается Михаил Кирпичников. Попутно Кирпичников в составе рабочей бригады роет термический туннель в Якутии, для высвобождения тепла.... Сюжет с героями меняется очень скоротечно. Появляются новые смыслы. Рождаются и умирают. Отец искал эфир, но не нашёл. Сын нашёл, но потерял. ..

Уникальность Платонова — в его способности превращать технические термины в поэтические образы. "Эфирная пища", "электронные микробы", "термический туннель" — эти словосочетания существуют на грани лексического распада, где профессиональный жаргон сливается с мифопоэтикой.

Это не просто стилистический приём, а отражение кризиса сознания: герои говорят на языке науки, но мыслят категориями магического мышления. Их "эфирный тракт" — это попытка построить мост между рациональным и иррациональным, который неизбежно рушится, ибо сама эта дихотомия в платоновском мире ложна.

Все технические утопии в повести:
- Размножение электронных микробов
- Добыча тепла из вечной мерзлоты
- Управление природой силой мысли
— представляют собой вариации на тему вавилонского столпотворения. Герои строят свои "башни" (в прямом и переносном смысле — тот же термический туннель), но вместо обретения абсолютного знания получают лишь подтверждение собственной конечности.

Финал повести, ставящий читателя в тупик своей внезапностью, — не художественный каприз, а логическое завершение этой онтологии неудачи.

"Эфирный тракт" — это не маршрут и не технология, а символ самой человеческой природы: мы обречены прокладывать пути в пустоте, зная, что они никуда не ведут. И в этом — странное утешение платоновского мира: наше поражение уже запрограммировано, но сам акт поиска придаёт ему трагическое величие.

Платонов не даёт ответов — он лишь показывает, что вопрос "как жить?" техническими средствами не решается. И в этом — его главная философская глубина.

Отчаяние, потерянность, пустота и смерть. Смесь абсурда и обречённости. Вот что ждёт читателя в книгах Платонова и эта не исключение. Есть у автора этакая чернушность, как будто про пещерных людей пишет. И в то же время у него вполне уникальный очень визуальный слог, который мне жутко нравится, самобытное построение предложений и образов. За то и цепляюсь.
А так то, в депрессии - не читать. Читать, если захотелось чего-нибудь эдакого без светлых финалов да и вовсе без освещения, про то как коммунизм строили-строили да невыстроили.
Мне "Чевенгур" больше понравился. НО это совсем не значит, что он какой-то принципиально другой.

Повесть написана в 1926 году. Революция и война уже не гремят, а догорают, оставляя после себя пепелища, ржавые рельсы, разбитые паровозы и людей — таких же изломанных, как и время, в которое они попали. Андрей Платонов пишет «Сокровенного человека» — повесть не о героях, не о триумфах, а о тех, кого история перемолола, но не смогла до конца уничтожить. О тех, кто бредёт по жизни, как Фома Пухов, «безродный, заблудившийся по жизни человек», монтёр паровозов, потерявший жену и не нашедший себя в новом мире.

Платоновский мир — это мир, где «паровоз не поедет без машиниста, катер не поплывёт без командира», но где сами машины ломаются, а чинить их нечем. Где «чугуна готового земля не рождает», а к руде никто не прикасается, потому что все либо воюют, либо уже умерли. Революция требовала энтузиастов, но энтузиазм — плохое топливо для паровоза. Нужны руки, знающие дело, а не только горячие головы.

Фома Пухов — не герой. Он не воюет за идеалы, не стремится к светлому будущему. Он просто живёт, как умеет, в мире, где всё пошло наперекосяк. Он скитается меж Новороссийском, Баку, Царицыном, как душа, ищущая пристанища в бурю. Он чинит то, что ещё можно починить, но чувствует, что сам он — такая же сломанная вещь, как и эти механизмы.

Платонов пишет так, как уже никто не пишет. Его язык — это «сгондобил, оковалок, буераки» — слова, вырванные из самой гущи народной речи, грубые, но живые, как сама земля. Его фразы корявы, как неотёсанные брёвна, но в этой корявости — правда. Он не украшает, не приглаживает. Его проза — это голый нерв эпохи, где боль и абсурд переплетены так тесно, что не разорвать.

«Сокровенный человек» — это не история о революции. Это история о том, что происходит с человеком, когда революция кончилась, а жизнь так и не стала лучше. Фома Пухов — не бунтарь, не строитель нового мира. Он — скиталец, «заблудший человек», который ищет не правду, а просто место, где можно было бы переждать бурю.

Но в этом скитальчестве — его глубочайшая человечность. Он не предаёт, не лицемерит, не притворяется тем, кем не является. Он просто есть. И в этом «просто есть» — больше подлинности, чем во всех революционных лозунгах вместе взятых.

Вывод.

«Сокровенный человек» — книга не для тех, кто ищет ясных ответов. Она для тех, кто готов погрузиться в хаос послереволюционной России, в её грязь, её боль, её абсурд. Для тех, кто готов услышать голос самого Платонова — голос человека, который видел, как рушится мир, и пытался понять, что остаётся после этого крушения.

Первое, что бросается в глаза после "Котлована" - заметно поутихший язык. Как будто автор вдоволь наигрался со своими суперсилами по скульптурированию текста самыми замысловатыми способами, и на смену лингвистическому буйству пришли просто отточенные предложения и сверхъемкие фразочки. Это ни в коем случае не делает язык "Джана" хуже или беднее, только спокойнее.

Сама история про то, как условный таджик (автор называет его просто "нерусским") пытается обхватить своей душой (джаном) весь мир. Сперва подбирает и выхаживает какую-то мутную РСПшку в Москве, затем решает спасти весь народ, из которого он происходит родом, попутно помогая, сочувствуя, спасая и давая приют в своей душе каждому встречному-поперечному.

А сирых и убогих Чагатаеву встречается более чем достаточно. Его народ - это жалкое сборище полусгнивших ходячих трупов, каким-то чудом балансирующих на грани жизни в богом забытой канаве где-то на просторах среднеазиатских пустынь. Не умеющие и не желающие жить (привет, землекопы Котлована), эти гули послушно следуют за светлым коммунистом Чагатаевым, потому что а что еще делать. И Чагатаев выхаживает, выкармливает их всех и каждого своей душой и иногда плотью.

Прочитал где-то сравнение "Джана" с "Маленьким принцем". Есть в этом правда. Та же пронзительная лиричность, однако, в отличие от, густо замешанная с экзистенциализмом.

Ай да сукин сын Платонов. В школе этот роман был не обязательным, но учительница горячо рекомендовала его для общего развития хорошо успевающим ученикам. Моя подруга Ксюша, успевавшая чуть хуже меня, но зато обладавшая более широким кругом нужных знакомств, подсуетилась, чтобы нарыть столь редкую книгу. Школьный библиотекарь дала ей собственный экземпляр, но с ограничением на неделю. После этого был шанс попросить её одолжить книгу и мне. Но через пару дней Ксюша была в отчаянии: книга оказалась несусветной чушью. На чём я и успокоилась. Не жалею, потому что таким образом ничто не помешало мне насладиться подлинным значением книги, без линзы детского невежества.
Оказалось, что это сатирическое произведение. Автор с большой проницательностью и талантом великого писателя смог пропустить через себя идеи большевистской партии и, что важнее, их реализацию. Дурацкий новояз раннесоветского периода смешон и сам по себе, но автор намеренно над ним издевается ещё больше, раздувая пафос обыденных и даже негативных вещей. Доведённая до крайности, до абсурда, ткань советской действительности предстаёт во всей своей ветошной красе. Тем не менее, этому безумию длиться ещё 70 лет.

Что вы, Платонова же нельзя читать. То есть, никакой человеческой возможности. Из всей существующей на свете мути эта самая муторная. Да пробовала я. Ну, тогда еще, в юности, когда возвращенную литературу все читали. Продралась страниц через двадцать. Не помню уже, чего, кажется "Джана" (привлеченная созвучностью названия повести Раевского "Джафар и Джан". Там кучка людей брела куда-то через безводную местность и были они так измучены бессмысленным своим, конечной цели не имеющим, походом. И ничего в этих людях прекрасного или героического (юность любит все красивое и необычное)..

И груди женщин обвисли, как пустые мешочки. А потом ребенок одной из них, сосавший пустоту и скуливший от бессилия не плачем, а жалким щенячьим поскуливанием, умер. И я сломалась. Не смогла больше. Время от времени спрашивала у тех своих знакомых, о которых знала - читают. И всё один бывал ответ: "Платонов - нет, не смог(ла)". И поместила Андрея Платоновича среди творцов, чья слава неоправданно и непомерно раздута. Печалясь: вот уж высоколобым критикам неймется поглумиться над наивным беззащитным читателем. Ну да, пущай ужо, мы тоже не лыком шиты, без них разберемся, что такое хорошо, а что такое плохо.

И потому, когда от человека, безусловно в моих глазах авторитетного и обладающего отменным вкусом, услышала о потрясающем чувстве языка и мастерстве Платонова, первой реакцией было: "Разыгрываете?" Ничуть, оказалось. Подивилась причудливости комбинаций тасуемой колоды, но закладку в сетевой библиотеке сделала. А полгода и выпуск "Школы злословия" с филологической дамой - великим знатоком творчества писателя, спустя, решила, что пора второй попытки приспела. И взялась за "Чевенгур"

Что это самое объемное произведение писателя и единственный его законченный роман, узнала позже. По причудливой аберрации, представлялось, что крупнее должен быть "Котлован" (на деле соотношение примерно как пять к одному, где единичка как раз пугавшая повесть). Впрочем, размер не имеет значения, когда едва начав, с первых абзацев испытываешь потрясение, своего рода культурный шок. Как, как он это делает? Как вообще возможно писать о таких вещах? Каким образом этот спокойный отстраненный рассказ выворачивает такие душевные пласты, каких надрывным криком и красотами неимоверными языковыми не оцарапать даже?

О языке. Это Клондайк, кимберлитовые трубки, что ни фраза - алмаз. Мне, с моей одержимостью текстами, даже проговаривать не хочется избранные места. Их, словно бы, и нет, весь массив - сокровище. Афористично, емко, точно. Всякое слово на своем, идеально ему предназначенном месте. И нигде красоты ради красот. Все в контексте, все работает на действие. Странное, порой фантасмагорическое, но и совершенно приземленное, поддающееся некоей примитивной логике. И знаете, знаете, это очень похоже на "Улитку на склоне" Стругацких.

Поразительно похоже. И та же сила эмоционального воздействия. Смешно, а потом вдруг окатит таким отчаянием. Или восхитит. Да ничем, в сущности: небом, травами, птицей, паровозом. В "Унесенных призраками" Миядзаки есть момент, когда бумажные птички оживают, преследуют живого дракона, налившись злой силой. У него как такие птички. Я еще на середине примерно, просто очень захотелось зафиксировать впечатление.

И вот такое, литературная дама в передаче говорила, что жизнь у Платонова - это страдание, которое нужно претерпевать. Мне представляется, иначе. Тотальная и фатальная неуместность действий; не нахождение в нужном месте в нужный час. "В этот час, быть может, само счастье искало своих счастливых, а счастливые отдыхали от дневных социальных забот, не помня своего родства со счастьем."

Вот это неожиданно! Как ручной удар в грудь, от которого так и трещат кости разных там желтоглазых и чрезмерно активных активистов.
Потрясающе. Платонов выжег из меня слезу и хороший такой ком в горле.
Особенно хорошо идет чтение на пару с текстами Летова и с собственными мыслями.

Прапрапрадеда, по одной из моих непутевых линий, звали Елисей, это, почти тот, что прятал гробы в пещерах, а потом их требовал вернуть, потому что у людей больше ничего и нету. Это даже наверняка, потому что бабка моя, когда ей еще 20 было, купила красной ткани себе на гроб, которая сейчас истлела и рвется от любого прикосновения.
Чудовищный язык, но прекрасный в своей чудовищности, небольшой гротеск совковых словесов вызвал во мне приятные детские воспоминания. Хотя в моем детстве уже не должно было бы быть такого, но мы жили некоторое время в месте, в котором и крепостное право не закончилось почти, а плавно перетекло в коллективизм, а потом черт знает во что. Мать моя работала в "конторе", где Ленин на бордовом бархате пах струхами и старой бумагой, мне разрешали печатать на машинке и разбирать старые бумаги, где кто-то хотел купить на майские праздники что-то, и бумаги эти пестрили такими словесами.
Ужас как хорошо.