Танцовщица из Идзу

В основном, я расскажу несколько "общих мест", характерных и для данной повести.
Необычное взаимодействие эстетики, стиля и художественного пространства – вот, пожалуй, те вещи, которыми в первую очередь удивляют тексты Ясунари Кавабаты, и "Тысячекрылый журавль" среди них не исключение. Такой подход позволяет автору решить сходу несколько основополагающих для него проблем: душевная жизнь персонажей, взаимодействие человек-природа, и всежизненный поиск прекрасного. Приведя эти три уравнения к одному, умножив на общий знаменатель весьма продуманной структуры, которая, при общей неторопливости повествования, удерживает читательский интерес, Кавабата задал мне непростую задачку, ибо разделить их, и рассказать обо всём в отдельности, нет никакой возможности. Это тоже один из его творческих принципов.
Хочу сообщить ещё одну особенность, которая косвенно может дать представление о творчестве этого писателя. Ясунари Кавабата в творчестве – идейный противник Юкио Мисимы. Не знаю, правда ли это или нет, но я слышал, что в жизни они были друзьями, по крайней мере, мне доводилось видеть запись, где они спокойно сидят за одним столом, давая интервью какому-то скучному (дохленькому) японцу.
Кавабата – певец светлой грусти, японец до мозга костей, что видно даже из названия повести, пытался в письме обрести прекрасное; его тексты - это скорее "развернутое хокку", а сам он - поэт японского серебряного века (для них было характерно обращение к наследию запада). Но автор не только осуществляет идеал японской поэзии, он развивает его. Вы, наверняка, знаете, что большинство японских стихотворений безличны, в них крайне редко появляются люди, но и они не обладают выраженной индивидуальностью (на которую буддизму наплевать), и даже сам размер стиха едва ли позволяет сказать больше, чем какой-нибудь "уставший путник...".
Герои Кавабаты – индивидуальности, со сложной, порой противоречивой, душевной жизнью, часть которой автор забирает, скрывает от читательских глаз, растворяя её или, лучше сказать, намекая на неё не только с помощью сюжетных ходов, но и с помощью описаний природы, времени года, установившейся за окном погоды, красок, самого ритма текста (очень тесная взаимосвязь!). Всё растворяется во всём – это то, о чём я говорил в начале.
В "Тысячекрылом журавле" (в отличие от «Снежной страны») такой подход хоть и присутствует, но слегка приглушен, затушёван, но при этом на стол выбрасывается ещё одна карта – символ. С этим связанна определённая сложность, так как большинство символов (в первую очередь эстетические!) – чисто японские. Можно ли надеяться, что у внешних они вызовут ту же гамму чувств, переживаний, опасений (а Кавабата в этой повести выразил опасения относительно того вульгарного, что привнесла современность в чайную церемонию).
О сюжете же я умолчал сознательно, не обессудьте.

Попытаюсь написать по горячим следам. Пока эмоции не улеглись.
Я в сторонке от восторгов. Я среди тех, для кого эта книга оказалась недоумением. И не помогли ни красивый слог, ни прекрасные описания природы, ни изысканные чайные церемонии.
Не люблю героев, которые сами не понимают, чего они хотят от жизни, при этом подминают под свои метания окружающих людей.

Как Кикудзи, который в свои 28 лет находится в каком-то душевном неравновесии и полном раздрае. У него детская травма, нанесённая отцом, приведшим однажды сына к своей любовнице госпоже Тикако с родимым пятном на груди. И это пятно на всю грудь, так и стоит у Кикудзи перед глазами. Но главное то, что эта женщина никуда не делась из жизни юноши. Она была вхожа в дом при живых родителях, и сейчас без всякого стеснения распоряжается его домом и его судьбой. Тяжёлая, токсичная, невероятно назойливая особа, которой неведомо слово «нет». Но и Кикудзи не может категорично отвадить эту женщину. Надо сказать (хотя я уже писала) он словно потерялся в каком-то неведомом ему пространстве. То ли он любит бывшую любовницу отца, ещё одну любовницу (ага, отец тот ещё казанова), ли ли ему мила её дочь Фумико, то ли он решил жениться на протеже Тикако Юкико…
И между всем этим чайные церемонии, яркие кимоно, и бесконечное прости, нескончаемые рефлексии по поводу прежних грехов, настоящих желаний и предстоящих ошибок… Напрягает

Когда живёшь в постоянном напряжении, когда не знаешь, что принесёт завтрашний день, такое как-то непроизвольно напрягает. Боги, было б о чём страдать!

Изящно, проникновенно, с оттенком светлой грусти - именно так я представляла себе эстетику японской литературы, и неспроста эта новелла считается лучшим произведением раннего периода творчества писателя. Это история об одиноком японском студенте, который "не в силах победить тоску отчаяния", отправился странствовать по горам Идзу. По пути он встречает небольшую труппу бродячих артистов и с первого же взгляда влюбляется в юную танцовщицу. Он решает примкнуть к их компании, чтобы продолжить путешествие, и уже скоро между ними завязывается самая тёплая дружба. Для того времени это был весьма смелый шаг, поскольку бродячие артисты считались изгоями общества, им запрещалось приходить во многие поселения. Однако молодому студенту это безразлично - их простодушие, искренность и беспечность стали для него подобны глотку свежего воздуха. Пусть ненадолго, он обретает в них даже не просто друзей, но семью, которой ему так не хватало всю жизнь. Умиротворенный "теплой атмосферой дружбы", простотой и естественностью взаимопомощи, он впервые поверит в то, что он - действительно хороший человек, и как мало для этого нужно: просто быть добрым, щедрым и искренним.

Особенно мне понравилась романтическая история между студентом и юной танцовщицей - такая нежная, созерцательная, целомудренная. Заложники своего социального статуса, они так и не решаются открыться друг другу - а бдительная матушка не позволяет им остаться наедине ни минуты. В нашей повседневной жизни так много пошлости, что такие кристально чистые истории на контрасте воспринимаются лишь ещё сильнее и трогательнее. Склонённые головы над игрой в го, чтение книги щека к щеке, робкое заигрывание "сводите меня в кино" - подобно художнику-импрессионисту автор лёгкими, как бы небрежными мазками сотворил изящную, водушную и на мой скромный дилетантский взгляд, истинно японскую историю любви, которой не суждено было сбыться.

Новелла во многом автобиографична - Ясунари Кавабата действительно осиротел в очень раннем возрасте, что во многом повлияло на его творчество. Когда автору едва исполнилось 3 года туберкулёз унёс жизни обоих его родителей, а в возрасте 15 лет, потеряв воспитывавших его бабушку и дедушку, он остался круглым сиротой и был вынужден поселиться в школьном общежитии. Верно и то, что писатель не раз посещал полуостров Идзу, который считается излюбленным местом отдыха токийцев, в первую очередь благодаря находящимся там термальным источникам. Пожалуй, единственный момент, который неприятно удивил в рассказе - это отношение к женщине как к чему-то грязному, способному осквернить своим прикосновением пищу или воду. В остальном, новелла определённо заслуживает внимания и является прекрасным вариантом для первого знакомства с автором или японской малой прозой в целом.

"Я даже по телефону слышу тишину вашего дома" – встретив где-то эту цитату, я тут же добавила книгу в вишлист. И выяснила, что слишком она для меня созерцательная, слишком похожа на чайную церемонию, в которой пристальное внимание уделяется даже сочетанию напитка и чашки и сопровождающим вековой ритуал цветам. Всё многоцветие повести заключено в деталях: в недосказанных словах и недоговорённых фразах, в панорамах природы, в окружающем быте, в самом методе повествования автора.

Жил один японский мужчина, у которого были жена и маленький сын. И недолгая любовница. А затем ещё одна, до самой его смерти. Тайными отношения не были, но слона в комнате предпочитали не замечать. В большом мире прошла война, мальчик вырос, а любовницы состарились. Первая продолжает навязчиво опекать сына бывшего любовника, вторая растит дочь от умершего мужа, почти ровесницу мальчика.

Кикудзи, теперь уже молодой мужчина, в полном душевном раздрае. Он постоянно преследуем одной любовницей отца, заводит краткий роман со случайно встреченной другой, вступает в невнятные отношения с её дочерью, думает ещё об одной девушке... Он совершенно не понимает, в каких отношениях находится со всеми этими женщинами и в каких должен находиться. Дети несут в себе то, что "заварили" их родители, и, отравленные этим, не могут найти в себе силы начать строить что-то своё. Ясность конфликтов в повести не совсем очевидна, мотивы персонажей туманны, а их поступки и слова часто вызывают полное недоумение. Не по душе мне такая выкрученная на максимум невнятность.

Как узнаю –
Души ли робость,
Змеи объятья,
Или оковы сковали меня,
Так что слёзы рекой?
Акико Ёсано (1878-1942)

С творчеством автора я была знакома благодаря произведению «Цикада и сверчок» и помню, что мне очень понравилось то, как пишет автор и сама тематика произведения. Это, конечно, был для меня не шедевр, но всё равно, написано очень даже не плохо. Поэтому я была рада прочесть что-то классическое и обновить ощущения.

Так вот, написано это вполне себе не плохо, действительно красивый и поэтический слог автора. Однако, есть одно большое но, которое очень сильно меня насторожило – сам герой и тематика. Сразу скажу что читателю тут надо учитывать время действия романа – 30-е годы 20-го века, как раз тот период, когда искусство гейш было в упадке и многие опустились до работы ойран (куртизанок) , поэтому да, здесь нет никакой ошибки что герой просит позвать к себе гейшу именно в таком плане.

Вообще, почему я сказала, что герой мне был не слишком симпатичен? Да потому, что то, что тут называется «любоваться красотой на источниках», означает вовсе не природу и герой у нас не крайне высоких моральных ценностей и да, у него есть жена и дети, что не мешает ему знакомиться с дамами. Жена, наверное, на всё это смотрит с позиции, лишь бы я не знала и не видела, а там пусть делает что хочет. Поэтому вот про эту сторону романа даже говорить не хочется.

Но вот что завораживает это контраст. Я вообще, когда смотрю японские сериалы, постоянно зависаю на теме горячих источников. Это вот вообще главная особенность страны и отношение к этому. Как человек, которая всегда живёт в городе, лишь детство проводила в деревне, подсознательно всё равно хочется на источники поехать. Вот ради этого да, стоит книгу читать.

Недавно я наткнулась в одной из соцсетей на знакомую, которую не видела много лет. Я помню её юной девицей, худощавой, бодрой и миловидной. Помню также, что у неё были большие проблемы с маменькой - женщиной объёмной, нервной и плаксивой. И вот вижу я фотографию из серии "однажды двадцать лет спустя", и не верю глазам. Девушка стала точной копией мамаши, притом что была непохожа вообще. Всё один к одному вплоть до кудряшек и всполошенного выражения лица. Поневоле подумаешь, что в нас гораздо больше от наших родителей, чем порой кажется.
Вот и герой Кавабаты вольно или невольно повторяет судьбу своего отца. Мало того, что отцовская любовница переходит к нему "по наследству", он не может отрешиться от воспоминаний даже после её смерти. И переносит связанные с ней эмоции на её дочь. Больше того, "по наследству" отходит к нему и первая любовница отца. Правда, здесь ничего эротического - бедный парень никак не может избавиться от старой ведьмы, которая жаждет устроить его судьбу по собственному усмотрению. А ведь есть ещё молодая жена...
Повествование, как обычно у Кавабаты, тягуче размеренное. Разговор об эротике стыдливо откровенный. Мужчины понятны. Женщины загадочны. Атмосфера осенняя, с острым запахом хризантем.

(Буду посягать на святое, или опять мы, европейцы, немытыми руками лезем в тонкий японский менталитет)

А вот и нет.

В смысле, посягать буду, но не на то и не так.

Long story short: задала книжному клубу выбрать любой японский роман XX в. Сама пошла по списку, зацепилась за нобелевского (1968г.) лауреата Кавабату, выбрала «Снежную страну», прочитала за утро. Сначала мне казалось, что я читаю, как люди делают и думают странные вещи, попутно очень по-японски любуясь снегом и звездами (смотрите, я ни разу в этом предложении не использовала слово «кринж» ), но потом я поняла: что-то не так с моим восприятием.

Пошла разбираться.

На самом деле, у меня отпали вопросы к сюжету, когда я вспомнила, что читаю японскую прозу, но остался один большой вопрос к читателям, кто восторгается «красотой» написанного.

Гайз, вы на каком языке читали? Если в оригинале, примите моё понимание (и восхищение). Если по-английски, вопрос тоже снимается. Подруга взяла на себя труд сравнить англ и русский переводы и обнаружила там, например, такое:

«- Does my brother drink?

- Not that I know of.

- You're on your way home now, are you?

- I had a little accident. I've been going to the doctor.

- You must be more careful.»– Как, неужели и мой брат пить начал?

– Да нет...

– Господин начальник, вы уже уходите?

– Да, к врачу мне надо. Ранен я.

– Ой, вот несчастье-то!..

Этим «ойканьем» под завязку набит русский текст (в нем есть, например «ой, ну ты противный», нет, я не шучу).

А ещё в русском тексте встречается:

Про стилистику такого уровня я обычно говорю «так плохо, что даже хорошо», но когда я дочитывала Кавабату, хорошо мне не было.

Мне стало обидно. Потому что я увидела - за покореженными фразами - беспощадную красоту истории. Это уникальная, тонкой работы зарисовка — именно что очень японская.

Для того, чтобы войти в классическую японскую прозу (вот я сейчас не про Харуки Мураками), нужно снять, как одежду, на входе многое — представления о привычном сюжетном построении, мировоззренческие, религиозные стандарты. Мне так ещё необходимо замедлиться и со-настроиться с созерцательным настроением автора и героя. А для меня это непростая работа.

Стоять. Смотреть. Слушать.

Герой, живущий «в бесцельной праздности», изучает европейский балет по фото и статьям, никогда так и не побывав ни на одном представлении. Путешествует по горным деревушкам, наблюдает за природными ритмами и процессом изготовления тканей. Находится в странных отношениях с гейшей, которая ждет его визита раз в году. Знакомится с девушкой, ухаживающей за умирающим мужчиной.

Где-то за кадром остаются жена и дети.

В истории много предельно странного с моей точки зрения. Но в ней много созерцания красоты (которая была бы виднее при нормальном переводе). Самое красивое для меня в этой книге — отражение Йоко в стекле поезда, идущего через вечерний сумрак. Огонёк, вспыхивающий в её глазу.

Мне, получается, пришлось мысленно достроить, подтянуть язык к уровню сюжета; я владею словом; у меня хорошее воображение, я в состоянии увидеть текст вместо потенции текста.

Но читая книгу, я хочу отдаваться ей целиком, а не переписывать в уме каждую корявую фразу за переводчиком/редактором/корректором, понимаете?

__«В трюмо отражались горы в багровой листве». Зима ещё не наступила, но её дыхание уже ощущалось в самой песне ветра, ещё немного – и упадёт первый снег. Прибыв впервые в это живописное место, Симамура почти что поддался его багряно-золотому очарованию, но на самом деле это его мало тронуло, такой уж он был человек. «Всё его существо покрылось ледяной коркой». Такому персонажу просто невозможно симпатизировать, настолько он был жалок и неприятен. Сам он так, конечно, не считал. Наблюдая за тем, как этот мужчина, живущий в бессмысленной праздности, называл тщетой и напрасным трудом образ жизни девушки, которая прекрасно играла на сямисэне и любила читать книги, испытываешь недоумение и неприязнь, но, впрочем, нисколько этому не удивляешься. Как же страшно быть таким человеком – равнодушным, думающим только о себе, холодным... Вот что такое настоящая тщета, пустая и пугающая.

«Луна сверкала, как стальной диск на голубом льду». Дымка, что спускалась с гор, ветер, что холодил щёки, хрусткий иней, что сверкал в утренних лучах, – да, зима уже близко. Кто и вызывал положительные эмоции, так это героини, столь разные и столь несчастные. Эмоциональная Комако и сдержанная Йоко – и их финал, предсказуемый и душераздирающий. Пока Симамура, купающийся в привилегиях, не знал чем себя занять, эти девушки пытались выжить, пока с ними обращались как с вещью: их продавали, их покупали, им приказывали. «А ты понимаешь, что со мной творится?», – с отчаянием взывала к нему несчастная, но нет, ничего он не понимал и понимать не желал. Смотря на выходки и слёзы дев, он даже не пытался вдуматься в то, что за всем этим стоит, он лишь пользовался моментом и брал своё – и это просто бесчеловечно. «Горько мне, понимаешь? Горько...». Их прекрасные голоса, их чудесные глаза, их печальные вздохи... Они обе – загадки, они обе – словно вся Япония.

__«С серого неба плыли вниз огромные белые хлопья. Это было как затаённая ложь». Пришёл конец багряной листве, отшумели моря и горы, подул морозный ветер – наступила зима, холодная и снежная, такая тихая, что порой можно было услышать стук собственного сердца. Это японская литература – и этим всё сказано. Несмотря на то, что всё происходящее вызывало одну лишь горечь, читать было приятно, и дело не столько в изящном слоге, сколько в самой атмосфере и в том, что крылось за всеми этими словами. «У него было такое ощущение, будто он весь, до самого сердца, засыпан снегом». Эти удивительно тонкие моменты с поездом и отражением, зеркалом и солнцем, голосом и снегом были так красивы, что на душе отчего-то становилось очень тоскливо, – в общем-то, со мной всегда происходит нечто подобное, когда я читаю труды японских писателей. «Млечный Путь, с грохотом низвергаясь, надвигался прямо на него», – и, кажется, я тоже это видела...

«У самой галереи цвело персиковое дерево...». Стоило погрузиться в крылатые страницы сей повести, как настигло оно: узнавание. И вновь – окно поезда, озарённое багровым закатом, и вновь – терзания по смутному, и вновь – воспевание прекрасного. Изящные гвоздики в элегантной вазе, яркая утренняя звезда, убаюкивающая песнь ночного дождя... Ветер приносил чудесный цветочный аромат, листья о чём-то шептались, в небеса взмывал белокрылый журавль, а Кикудзи тем временем пребывал в том состоянии, которое и словами-то описать сложно, но оно отзовётся многим. «Утренний туман омыл зелёные деревья. Наверное, потом он вошёл в его голову и тоже всё промыл там дочиста. В голове не осталось ни одной мысли». Это был даже не страх, это было ощущение самого страха, нечто между тревогой и стыдом, и грязное это было чувство, скверное, гнусное. Не всегда по наследству передаётся слава или богатство, порой дети заполучают от родителей бремя такой тяжести, что и не знаешь, как с ним справиться. Воспоминания донимали юношу, домыслы истязали его, он вершил такое, что потом будет долго его мучить... А природа тем временем очаровывала его своей прелестью, даря не забвение, но успокоение. «Белый олеандр и красный олеандр... Пунцовые цветы в густой тёмной зелени горели, как полуденное солнце, а белые источали прохладу».

«Проходя мимо неё, он почувствовал едва уловимый запах стоявших в вазе белых пионов...». Узнавание проскальзывало и здесь: герой опять решительно ничего не понимал, а героини вновь неистово страдали. Впрочем, пусть Кикудзи и не вызывал симпатии, сердце у него не сказать что пустое, что-то в нём всё же жило... Женщин же было жаль. Всё это действо со слезами, метаниями и мольбами о прощении и впрямь было очень грязным, и начал его человек, который совсем не думал о последствиях, когда, будучи женатым, ходил от одной любовницы к другой, да не один, а с сыном, а когда страну разрывала война, он спокойно принимал помощь от маленькой девочки, которая добывала ему – а точнее, для его сына, – лакомства. И вот спустя столько лет всё вновь вернулось, только вот с плодами бездумных действий отца пришлось разбираться уже его сыну. «Очень тихо там у вас... Я даже по телефону слышу тишину вашего дома». Не сказать, что у него получилось. Не был он ни умным, ни деятельным, да и думал в первую очередь о себе и своих желаниях, посему и попал в такую ловушку. Но именно это вызывает пусть и не сочувствие, но что-то очень близкое к нему, потому что кое-какие выводы он, надо признать, сделал. Радостно в итоге лишь за Фумико, хотя опять же, назовёшь ли это освобождением?.. «В нём было всё, в этом аромате: и длинный день, и летний зной, и сама жизнь».

«Белые и бледно-розовые цветы... Белое с розоватым отсветом сино... Розы, гвоздики и керамика растворялись друг в друге, поглощали друг друга...». Чайная церемония и драма человеческая и правда в этой истории поглотили друг друга. Горечь Ясунари Кавабата была ощутима; традиции умирают, это так печально... Но это ли должно печалить? А может, стоит грустить из-за поведения мужчины, который без зазрения совести использовал женщин? Или из-за омерзительного отношения к “старым” и “уродливым” женщинам? Какой бы прекрасной ни была чайная церемония, всей этой гнили она не скроет, как ни пытайся. Время идёт, человек умирает, как и некоторые традиции, посуда же остаётся... «На пиале бледно-синяя глазурь в одном месте переходила в бледно-жёлтую. Создавалось впечатление лунного пейзажа на грани ночи и рассвета». Умирание традиций не так страшит, как суждение других. Гармония, чистота, спокойствие, уважение – вот что должны соблюдать во время традиционной чайной церемонии, и вот что погибло в первую очередь, а не оплакиваемое традиционное, которым так любят прикрывать неприглядное. Читая такое, радуешься, что многое меняется. Жить вот так и считать это нормой... нет, благодарю. А чай в хорошей компании – это, конечно, другое дело. «Зелёный чай в тёмной чашке – как это прекрасно! Невольно приходит сравнение с молодыми весенними побегами».

«На горном склоне росла дикая азалия, покрытая нежной завязью бутонов...». И всё-таки это хорошая повесть, в ней нет ярко выраженного начала или конца, она как хайку – тонкая и изящная, с множественными намёками и подтекстами. Даже раздражение из-за действий героя притупляется, а потом и вовсе стирается, ибо замечательно было показано, к чему в итоге приходит тот, кто так ошибается. И пусть у Кикудзи и не было гармонии с собой и окружающими, у него была гармония с природой, это, пожалуй, одна из главных ветвей – и одна из самых прекрасных. «Жалкое занятие – собирать черепки, когда над головой сияет такая живая, такая свежая звезда!». Возможно, этим следовало ему заняться – продолжать любоваться серебряным морем, по которому проходилась звёздная рябь, посиживать в густой тени граната, которая дарила столь желанную прохладу, вслушиваться в птичье пение, что таило в себе столько очарования, – а не продолжать то самое традиционное отцовское, которое ему навязали. Пусть финала как такового и не было, ясно, что ничем хорошим эта история кончиться не может. Это вызывает грусть, но что с этим сделаешь, это выбор, выбор человека, а не судьбы, на которую так любят ссылаться. Это жизнь. Только и всего. «В токонома в плоской вазе стояли ирисы. И на поясе девушки были красные ирисы. Случайность, конечно...».

У этой книги определённо есть температура. Она прозрачно-искристая, как мелкие брызги льда, который дети разбивают о дорогу. Она морозная, как воздух поздней осени, когда Симамура, оставив семью в Токио, приезжает на горячие источники. Она холодная, как распущенные волосы Комако в начале декабря. Она промозглая, как отношения этих двух словно бы замороженных в своих чувствах людей.

Комако – молодая гейша с запутанной жизнью, Симамура – праздный столичный житель, приезжающий в эти заснеженные горные края префектуры Ниигато. Они встречаются раз в год на несколько недель. Она становится известной гейшей и развлекает богатых туристов. Он меняет хобби, увлекаясь то японским театром, то европейским балетом. Она приходит к нему после шумных вечеринок, он переводит статьи о русском балете, который никогда не видел. Ему нравится этот "танец призраков, порожденных его собственной фантазией," это "томление по никогда не виданной возлюбленной."

“Весь какой-то разбросанный," Симамура и в отношениях ведёт себя схожим образом. Ему не нужны реальные чувства, реальные переживания человека из плоти и крови. Достаточно намёка, полутона, а там пусть всё припорошит снег. Пусть он снова уедет, снова вернётся, снова окажется во власти этих необъяснимых скачков настроения и эмоций. Снова будет проживать эти непонятные отношения и никогда не сделает даже попытки попробовать другие, довольствуясь "до боли прекрасным голосом, рассыпавшимся эхом по снежной простыне ночи."

(с)

В зимнюю пору
Здесь, в деревушке горной,
Еще безотрадней,
Как помыслю, что замерло все:
И шаги людские, и травы.
Минамото Мунэюки-но асон