Ваша оценкаДля тех, кто интересуется творчеством Андрея Белого (1880—1934), это прежде всего выдающийся поэт-символист и автор великого романа «Петер бург». Тем же, кому интересны еще и истоки его духовной биографии и изощренного литературного мастерства, стоит прочесть два его автобиографических романа, «опыт душевной палеонтологии» — «Котик Летаев» (рассказ о первых трех годах жизни гениального ребенка) и «Крещеный китаец». Оба романа написаны сложной ритмической прозой, которая, в понимании автора, служ...
Жанры
Рейтинг LiveLib
3,5
2 оценки
- 550%
- 40%
- 30%
- 250%
- 10%
Ваша оценкаПрочитали 3Хотят прочитать 8
Рецензии
Аноним25 октября 2020 г.Музыка Андрея Белого. Детский альбом. Allegro vivace
Читать далееИстерически.
Когда нету отцовского опыта (сам-то я рос без отца), очень сложно порой сопричастность почувствовать к опыту. Между тем, когда он (этот опыт) рисуется живо и ярко, и ярко и живо граненое слово гвоздем ударяет о мозг, можно самим прикоснуться к заветному опыту, хоть и чужой, и не свой, и какой-то вообще не такой, и как будто его-то и не было.
Пора заканчивать эти бессовестные попытки якобы стилизации - через чур скучно оно получается в своей очевидности приема; да и к чему они, эти все своей искусственностью опошляющие приемы, когда речь идет о житейской трагедии частной семейной жизни: семейный портрет в интерьере дома на Арбате, дома, в котором разлад и раздрай, и не потому, что кто-то хороший, а кто-то другой - нехороший. Просто вот так получилось: разлад, и раздрай, и как-то все не по-семейному.
Чудовищное несоответствие личностей, которые в жизни интимной совсем не должны быть идентичными, но все-таки должны хоть как-то соприкасаться. Опыта жизни под одной крышей и с отцом, и с матерью у меня нет (я - безотцовник), но есть опыт жизни, пусть и бездетный, но в браке. Если соприкосновения нет - брак превращается в брак, в что-то именно что бракованное. Этот ужас семейственной жизни, когда до последнего оттягиваешь момент возвращения домой, потому что там - она. Потому что там - снова скандалы (в библейском значении), снова разлады, раздраи, снова чего-то не то. И не потому, что я неплохой, а она - нехорошая; а просто вот так: и вины ни на ком не виднеется.
Детские воспоминания уже давно выросшего и сделавшего себе имя Бори Бугаева, соединившись с антропософическими его изысканиями, породили гремучую смесь: музыкальный, ритмичный и страшный роман, где рефренами: "гвоздь", "некоторые-которые", "татарские глазки", "времени-бремени", "скифы и персы", ect., ect., ect., ect...
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀- рисуется дикая, истинно скифская в своем исступлении картина семейного быта, где мама не может, а папа смирился; и маленький Боря Бугаев (который здесь - Котик Летаев), желает распяться, то ли став спасителем семьи, то ли в качестве мести: "Вот я умру, вы все плакать будете..."Распяться - не в смысле буквальном. Тем более, плачут и так: плачет мама, перетирающая один за другим разноцветные флакончики и плачущая, плакальщица, в сторону кабинетика - так, чтобы папа услышал, - плачет по Питеру, плачет по Котику; плачет и Котик, который все видит, не все понимая, но - воспринимая и видя, что папа и мама - несчастны; нянечка-немочка плачет. Папа не плачет, но он - удаляется. Удаляясь, чинит свой карандашик, считает-считает, как будто бы дела и нет. Но видно, что есть. И видно, что ранен он сильно, как Котик, как мама, как нянечка-немочка.
Если б не форма, которую многие воспринимать не хотят и не смогут, я бы давал эту книгу всем молодым семьям, как страшное напоминание: сам имел опыт внутрисемейного разобщения, слава Богу, что хоть без детей. Дети склонны вину принимать на себя, что ужасно. И в ветхо- и новозаветных страданиях Котика виден надрыв и истерика детского сердца, явно любимого, но не береженого.
И все равно выглядит как дилетантские упражнения в стилистике. Ну и пусть. Когда много боли, мы боль прикрываем стилистикой, отмахиваясь:
⠀⠀⠀⠀⠀- Вот, дескать, такие вот опусы, модернизм-с, господа, дело сложное-с, тут сразу и не разберешь...
Все тут разберешь. Детское сердце - больное, измученное.12561
Аноним7 августа 2015 г.Читать далееПервый том осилила кое-как, второй и третий будут ждать, когда у меня появится время и желание на такое тягомотное чтение... В это надо погружаться полностью, целиком, и напрочь исчезнуть для внешнего мира. Почему? Потому что трудно построены все предложения - неестественные для русского языка обороты и очень часто не на те места ставятся члены предложения. ОЧЕНЬ много точек с запятыми ( в смысле - не просто точек и просто запятых, а именно вот этого пунктуационного знака - точка с запятой). Уже одно это "внешнее" - плохое построение фраз и огромный переизбыток ненужных знаков препинания - сильно затрудняет чтение, да и просто раздражает (хочется сказать: "Послушай, Белый, побаловался - и хватит. Пиши нормально!"). Но не радует (меня лично) и "внутреннее" - сплошные переживания Бореньки. Окружающих практически не видно. Так, проходят в тумане некие фигуры... Вообще, читала только ради этих вкраплений туманных фигур - интересуюсь тем временем. Но хотелось бы почитать этот трехтомник в виде перевода на нормальный русский язык - ясный и понятный.
7577
Аноним19 ноября 2022 г.Океаны бредов и ощупи космосов: самый сложный русский роман
Читать далееПредставьте себе книгу, написанную таким языком: «Многообразие положений сознания относительно себя самого всё танцует, бывало, безОбразным, веющим смыслом: летает своим многокружием, как яснеющим диском, во мне; и – размыкается дугами; мысль течёт выстрелом странных ритмов; вздрагивает всё моё существо: безответно, мгновенно взрывается, не разрешается образом; и – улетает сквозь окна».
Итак, знакомьтесь: проза Андрея Белого. А именно – «поэма в стихах», или «симфоническая повесть» «Котик Летаев», первая часть задуманной, но полностью не реализованной эпопеи «Моя жизнь». Поскольку это первая часть, повествуется в ней о детстве героя, и уже здесь проявляется необычность, революционность замысла: детство начинается не с того времени, когда герой уже вполне осознаёт себя, и даже не с момента рождения. А откуда же? Из той точки, в которой ещё «не было разделения на «Я» и не – «Я», не было ни пространства, ни времени». Из точки шеллингианского тождества бытия и мышления, природы и духа, объекта и субъекта. Это Разум, Абсолют, может, Бог – не суть важно, как это назвать. Важно то, что подлинное начало индивидуального существования человека для Белого – это миг его отпадения от этой абсолютной первосубстанции. С этого момента и обязан начинать повествование подлинный биограф.
И Белый начинает. С высоты прожитых лет он вспоминает и, вероятно, реконструирует первые ощущения пребывания в теле, первые проблески пробуждающегося в толще материи «Я», мучительно вырывающего себя из исконной неизречённости. То, что станет воплощением высшего Разума, его земным отблеском, вынуждено плавать в океане «безОбразного бреда», «набухая в никуда и ничто», переживая «натяжение ощущений», пока не родится первое «подобие: переживающий себя шар; многоочитый и обращённый в себя, переживающий себя шар ощущал лишь – «внутри»; ощущалися неодолимые дали: с периферии и к... центру». И всё это начинается в лоне матери, в том первообразе природы, из которого и отделяет себя индивидуальная материя, чтобы создать материальные условия для отделения индивидуального духа.
Океан бредов кипит, «перекипает сознанием облитое тело», и образуются «накипи» – первые образы будущей жизни – предметы и мысли. По Белому, «мир и мысль – только накипи: грозных космических образов; их полётом пульсирует кровь; их огнями засвечены мысли; и эти образы – мифы». Так у человеческой жизни обретается ещё один план – исторический: человек в своём личностном становлении как бы проходит через те же стадии, что и всё человечество, и первая из сознательных стадий – мифологическая. «Мифы – древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мифы; в них ребёнок бродил; в них и бредил, как все: все сперва в них бродили: и когда провалились они, то забредили ими... впервые, сначала – в них жили. Ныне древние мифы морями упали под ноги; и океанами бредов бушуют и лижут нам тверди: земель и сознаний; видимость возникала в них; возникало «Я» и «Не – Я»; возникали отдельности».
Однако эти «моря», наше «роковое наследие», никуда не исчезли, и до сих пор «изрывается сознание в мифах ужасной праматери». По сути, речь здесь в поэтической форме идёт о чём-то вроде бессознательного, причём скорее коллективного, чем индивидуального. Не случайно психоанализ в своих попытках дойти до самого глубокого лежащего под нашим «Я» слоя реальности всегда обращался к мифам, в которые бушующая стихия бессознательного так легко отливается, в образах которого живёт где-то рядом с нами, предлагая нам готовые формы и архетипы. Последующая история и человека, и человечества – это упорное строительство «мысли-ковчега», на котором можно плыть в рационализированный мир, не забывая, однако, о том, что «роковые потопы бушуют в нас (порог сознания – шаток): берегись, – они хлынут».
И герой, маленький мальчик Котик Летаев, плывёт в своём мысле-ковчеге, который с каждым годом всё дальше удаляется от «бредов» к «космосам» и всё крепче отливается в жёсткие формы сверхиндивидуальных понятий. Вместо первоначального шара, коим было переживающее себя неразумное тело, порождаются бесчисленные новые шары, в которые, расширяясь, превращаются «точки сознательных мигов», но затем, увы, постоянно разлетаются на осколки от регулярных вторжений неразумия в самых разных образах (один из самых ярких таких образов – старуха). Первые годы жизни человека – эпоха нетвёрдости, неустойчивости, отката назад и упрямого движения вперёд.
И ещё это эпоха феноменов, когда сознание уже способно воспринимать внешнюю картину происходящего, но пока не может зафиксировать его сущность, смысл. Книга Андрея Белого полна таких вот описаний феноменов, способных порадовать ищущего «протокольных», внесущностных предложений позитивиста или грезящего о полной феноменологической редукции гуссерлианца. Вот как, например, Белый описывает восприятие Котиком Летаевым игры на рояле: «тётя Дотя садится к огромному, чёрному ящику; открывает в нём крышку; и одним пальцем стучит мелодично по белому, звонкому ряду холодноватеньких палочек». Ещё нет рояля – есть только чёрный ящик, нет клавиш – есть белые палочки, нет игры – есть стук, нет музыки – есть «то-то что-то тё-ти-до-ти-но». Поэтому каждый человек есть первый человек, Адам, на которого возложена задача называния вещей мира, как только эти вещи обретут в сознании образ, форму, функцию и связи с уже познанным миром. Так твоим достоянием становится понятие – «смысл любого душевного взятия», то есть человеческое отвоевание у мира очередного его изначально безымянного элемента. И мир становится всё более знакомым, всё более твоим, всё более оформленным – отлившимся в символические формы и застывающим в них.
Постепенно, говорит Котик Летаев, «я стал жить в пребывании, в ставшем (как ранее я жил в восстановлении); в нём держу нить событий; не всё ещё стало мне; многое установится на мгновение; и потом – утечёт». Мир, словно для подкрепления первичных интуиций, предлагает Котику готовые философские концепции, и вот уже «с Анаксимандром мы ведаем беспредельности; Эмпедокл бросается в Этну; я – падаю в обморок». Гераклит, разумеется, успокаивает: «Всё – течёт». Но Котика мир так просто не поймает, это Котик протянет в космос свои ощупи, а не только космос – к нему: «В эту давнюю пору разыграна и разучена мною: вся история греческой философии до Сократа; и я её отвергаю. Перечитывая «Историю греческой философии»: – Нечего её изучать: надо вспомнить – в себе».
Какова же цель такого воспоминания? Разум должен вернуться к своему истоку, от которого однажды отпал в отдельность, и этим преодолеть свою ложную индивидуальность, ощутив метафизическое единство не только с людьми и материальным, зримым воплощением космоса, но и с Абсолютом.
5300
Цитаты
Аноним13 октября 2018 г.Мы — дети того и другого века; мы — поколение рубежа; я в начале столетия — сформировавшийся юноша, уже студент с идеями, весьма знающий, куда чалить, — знающий, может быть, слишком твердо, ненужно твердо; именно в теме твердости испытывал я в начале столетия удары судеб.
4495
Аноним1 февраля 2019 г.Читать далееХор голосов сопровождал меня по пятам: в зале, на переменах, в классе, даже на улице (при выходе из гимназии): мне показывали языки, кукиши, меня щипали, затискивали в угол, чтобы выкрикивать нецензурные гадости, от которых тошнило меня; переход из третьего класса в четвертый был переходом от презрительного невнимания ко мне к систематическому издевательству; и в этом издевательстве к просто шалости примешивались и социальные корни: в нашем классе скоро выметилось основное ядро, дающее тон всему классу; я наблюдал не раз это интереснейшее явление: класс — индивидуум; к четвертому классу определяется индивидуальность, зависящая от головки класса; если эта головка отдается высшим интересам, получается прекрасный класс, где говорят о Данте и о Шекспире и где «похабники», «свистуны», «прожигатели жизни» прячутся по углам; победят хлыщи, — весь класс лезет из кожи принарядиться: появляются духи, брелоки, циркулируют рассказы о светских подвигах вне гимназии; победят негодяи, весь класс — негодяй.
1129
Аноним26 февраля 2015 г.Кто в детстве не играл в свои особые игры, в будущем никогда не выйдет в «Эйнштейны»; в лучшем случае из него вытянется трезвая бездарность с атрофированной инициативою.
167
Подборки с этой книгой
Книги из семейной библиотеки, собранные лично мной
- 3 743 книги
Проверено временем
- 138 книг
«Target Shooting».
- 705 книг
