Выше стропила, плотники. Симор — введение

О дохлой кошке и беспримерном коне

Выше стропила, плотники!
Входит жених, подобный Арею,
выше самых высоких мужей.
Сафо

Бадди Гласс, я преклоняюсь. Настолько забыть о себе в описании нежно любимого Гения и Сверхчеловека, на котором свет сошелся клином, не удавалось даже Серенусу Цейтблому (а это серьезное заявление). Всегда подозревала, что для полного триумфа Манну не хватило подробного описания ушей или носа Адриана Леверкюна, − что ж, Сэлинджер вполне возместил для человечества эту горькую потерю.
Но вообще я пошутила, конечно. Если вы думаете, что, открыв книгу «Симор: Введение» (которую я, например, готовилась читать лет восемь, все время помня про этого странного героя), вы на первой, пятой или двадцатой странице столкнетесь с подробным психологическим анализом или, чем черт не шутит, с подробным описанием носа Симора, то вас постигнет глубокое, глубочайшее разочарование, поскольку Бадди Глассу, особенно поначалу, с трудом удается писать хоть о чем-либо, кроме себя.

Это просто феноменально. Тут я уже не шучу. Читателю манера повествования Бадди, как бы это так сказать, дается нелегко, если только он не мазохист и не эстет в последней стадии, а также не планирует растянуть удовольствие от стостраничной книжки на месяцок-другой: полюбоваться знаменитым букетом первоцветов-скобок, прочитать описание трех типов студентов, которые достают университетских профессоров, или пространные размышления Бадди на тему того, здорово ли сорокалетнему человеку с такой нежностью описывать руки своего старшего брата, который уже десять лет как в могиле (мне одной кажется, что это риторический вопрос?), − прочитать пару страничек и на бочок, я хочу сказать, чтобы завтра, с удовольствием, еще по одной (по две, по три, по тридцать, если вам не дорог ваш рассудок, − мне, очевидно, не дорог).

Однако вы, может быть, не знаете, кто такой Симор и что он вообще делает в творчестве Сэлинджера? Так вот, спешу рассеять мрак неведения: Симор там трагически погибает. Нет, в самом деле. Во всем цикле о семье Глассов (том самом, без которого, как считается, нельзя ничего говорить о творчестве Сэлинджера, а лучше и с ним молчать, тем более что там все равно полный дзен) вы практически нигде не найдете живого Симора. Все о нем говорят, но никто его не видел. Точнее, видел, но давно. Главный повар, скажем так, по своей воле покинул пир жизни, а читатель его не застал, так что ему приходится довольствоваться объедками разговорами о Симоре других персонажей и его эпистолярным наследием (СЛАВАБОГУ, думает читатель, сталкиваясь с эпистолярным наследием Симора в... да практически где угодно, славабогу, наконец-то собственный голос Симора).

Дальше...

Я написала «практически нигде», потому что краем глаза увидеть живого Симора все-таки можно, есть такое исключение. Исключение составляет рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» − тот самый, где Симор трагически погибает. В общем, вы, наверное, уже поняли, что это очень грустная история.
(Зачем, зачем нам видеть живого Симора, кто это вообще, почему он так важен, почему так важен нос Симора, почему без носа Симора не понять творчества Сэлинджера, когда в миг сатори мне даже открылось, куда деваются утки с озера, когда оно замерзает, − словом, много, много выстраданных вопросов может возникнуть у вас, дорогой читатель, покуда я, как видите, подхватив вирус Бадди, разговариваю с химерами авторского воображения, но погодите-ка минутку, я постараюсь внести кое-какую ясность, хотя какая там ясность, конечно в наш-то век кали-юги.)

Симор (вообще имя Seymour очень хочется транслитерировать как Сеймур) − духовный наставник шестерых младших братьев и сестер, пишет хокку на четырех языках, включая японский (по этому поводу Бадди Гласс расскажет вам все, что он знает о китайской и японской поэзии, не сомневайтесь), воспитан на текстах даосизма и адвайта-веданты, много лет в детстве выступает в радиопрограмме, посвященной вундеркиндам, с девятнадцати лет преподает в колледже, читает древние притчи десятимесячной сестре, чтобы она не плакала в своей кроватке, и отказывается жениться, покуда он слишком счастлив (кажется, я только что спалила сюжет повести «Выше стропила, плотники...», вот печаль, − но, mon cher ami, цикл о Глассах ради сюжета читать не стоит, даже приступать не надо). Симор − это даосская гнедая кобыла, которая на самом деле вороной жеребец, но это неважно, потому что конь на деле не имеет себе равных. Поскольку это не моя метафора, а метафора Сэлинджера, которой он открывает свои самые «симоровские» произведения (то есть эти два), читатель может представить себе все сложности, с которым автор столкнется при попытке описания этого великого коня и человека.
Он выходит из них блистательно. Блистательно. Спешу раскрыть секрет, всё гениальное просто: на сей раз Сэлинджер просто пишет все, что хочет, и не парится − отпускает, так сказать, бессознательное на волю, кормиться на просторных лугах своего воображения (то есть условной памяти Бадди Гласса). Читатель, тебе стало плохо, у тебя закружилась голова? Возьми, пожалуйста, этот букет первоцветов-скобок: (((()))), и, может быть, на бочок? А потом, конечно же, по новой.

Итак, замечательный, добрый, духовный, талантливый (Бадди Гласс намекает, что строго гениальный) Симор кончает с собой. Мы узнаем это сразу, причем в обеих повестях, даже если как-то не довелось прочесть «Рыбку-бананку»: Бадди Гласс, опять-таки, спешит нас просветить. Он так торопится это сделать, что, честно говоря, возникают нелестные предположения, что, будь Симор одним из его героев (Бадди − писатель), он, при всей нежной братской любви, кончил бы точно так же, если не хуже, ведь это же так трагично. Ведь благодаря этому факту, преподнесенному, так сказать, заранее начинается весь психологический детектив, единственный, собственно, сюжет внутриглассовского цикла-о-Симоре, который, может быть, послужит крючком для читательского интереса. Как так вышло, что Симор покончил с собой? (Убийца − садовник кали-юга молчите и хлопайте одной ладонью по пустоте.)

Не скрою, при первом просмотре «Симора: Введение» и воспоминании о прочих произведениях, посвященных этому «повелителю сэлинджеровских дум», меня весьма раздражала одна вещь (вполне возможно, что проблемы моего ума, но тем не менее), а именно − специфика понимания Сэлинджером философии Востока. Когда я читала его в семнадцать, это было − да. Ух! Даосизм. Буддизм. Дзен. Я вообще знаю очень много умных слов. Где уж мне, в мои-то годы, было понять, что же в точности происходит в его повестях (и рассказах, например в «Рыбке-бананке», на которую мой добрый друг-по-переписке тех лет отреагировал просто и безыскусно: что это было?) − я и не пыталась. Например, в рассказе «Тедди» мальчик кончает с собой. Или не кончает. Непонятно. В любом случае, он мог бы это сделать сегодня, а мог бы через несколько лет, так уж предрешено. Полный дзен. Я благоговейно ставила томик Сэлинджера на полку. Благоговейно снимала и перечитывала. Да это моя любимая книга была, зеленая такая. Непонятная, как сама жизнь. (Не к этому ли вообще стремился Сэлинджер?) Сперва утки и мятущаяся душа юного Колфилда, а потом полный дзен. И бедный Симор кончает с собой, напоследок поговорив с людьми, которые в лифте смотрят на его ноги.

Но прошли годы, и не то чтобы я постигла дзен, но эти слова в той или иной степени потеряли для меня тот магический ореол, который когда-то их окружал. И мне вдруг стали очень непонятны некоторые вещи. А именно: как человек, воспитанный на адвайте и даосизме и глубоко в этом укорененный может покончить с собой из-за, presumably, глубинного конфликта души с условиями западного общества? Открыть любимый Симором трактат «Чжуан-цзы», так там все просто: бросьте все и уходите. Скитайтесь по Просторам, Которых Нет Нигде. Будьте кривым деревом, которое не нужно ни одному плотнику, − дольше проживете, себе на радость. (После войны я хотел бы быть дохлой кошкой, развивает Симор ту же мысль в «Стропилах», потому что дохлая кошка − единственное, что не имеет цены.) А уж если к вам заявятся чиновники и предложат вам государственный пост, смело отправляйте их по известному адресу, потому что подлинная жизнь, жизнь того, кто не имеет души и следует собственной природе, не может, не должна быть скована ничем. Fine. Интеллект и воображение − два из восемнадцати качеств, которые препятствуют осуществлению жизненной силы.
Адвайта же и вовсе − учение об отсутствии двойственности. Нет никакого конфликта и быть не может, поскольку конфликт − взаимодействие между тем и этим, а этого и того нет, есть только иллюзорная игра всеобщего единства.
Я не философ и не даос, но мне кажется − может быть, если вы все это понимаете действительно глубоко, если это с детства рядом с вами и вы наставляете в этом целую ораву младших братьев-сестер, вы не будете стреляться оттого, что жена, которая, согласно ведам, должна духовно взрослеть рядом с вами, оказалась гламурной пустышкой, а неразвитые люди в лифте таращатся на ваши ноги? Может быть, вы просто улыбнетесь и будете жить дальше?

Так я думала, стараясь не судить, но не в силах понять. Я рассуждала приземленно, обыденно и здраво: может, дело не в столкновении человека и мира, может быть, у Симора просто было психическое заболевание, ведь недаром говорится, что к концу жизни, в 31 год, он практически облысел? А потом внимательно прочла «Введение». И поняла одну вещь об отношении Сэлинджера к своему герою, к своим героям вообще. И это, пожалуй, самая важная вещь, которая будет в этой рецензии.

Ты не можешь понять другого человека. Не можешь, как бы ни старался. Что извне позволит тебе понять другого, эй-эй? Психоанализ?.. Ох, Сэлинджер не любит психоанализ. Сэлинджер ОЧЕНЬ не любит психоанализ американского пошиба, такое чувство, что этот психоанализ когда-то очень ему насолил. Но вообще, в своем мире, он абсолютно прав, конечно. В его мире дело выглядит так: человек берет ржавую пилу и пытается с ее помощью понять структуру алмаза. Пока Симор не посетит психотерапевта, ты, Мюриель, не должна выходить за него замуж. Мама Мюриель хорошо все знает, ведь она много лет посещает психоаналитика-юнгианца и давно подозревает в Симоре гомосексуальные интенции, боязнь ответственности и то, что он убил Джона Кеннеди. Не то чтобы она всегда объявляла об этом всем окружающим, но раз уж так вышло, что Симор козявка и сбежал со свадьбы, то почему бы не поделиться. Это все «Выше стропила...», почитайте медленно-медленно, вас тоже начнет тошнить, потом рвать, потом вы заречетесь делать выводы о других людях и будете в ужасе хвататься за волосы, вспоминая свое болтливое прошлое, − в общем, очень благородное и воспитательное произведение.

Ты не можешь понять другого человека. Не можешь, как бы ни старался. Ты можешь его любить, и ты можешь попытаться сложить его из частей, как Франкенштейна: такие у него были волосы и такой нос (извините, кажется, страницы про нос поразили меня так, что я до сих пор опомниться не могу), он отлично играет в бильярд и теннис (вот такой у него любимый удар, мне никогда не удавалось повторить), а еще на нем плохо сидела одежда и у него часто была немытая шея, он перед парикмахером стеснялся. Потом он умер, да, я не знаю, у меня просто нет сил рассказывать про его последние годы, так что пусть на моих страницах он будет только ребенок и юноша. (Психологический детектив, читатель? В ... психологический детектив − ничего мы не узнаем, нам не расскажут.) Он еще говорил мне, что после смерти мне как писателю зададут только два вопроса: сияли ли все мои звезды и писал ли я так, что вся душа нараспашку. Так вот я сейчас пишу так, что у меня вся душа нараспашку, Симор.

... музыкальная пауза: даосские монахи поют даосскую мантру...

Ну не знаю я, чем это кончить, − поиграю в честного Бадди Гласса. Сэлинджер − знаток человеческих отношений, это самая мощная функция его психологического типа. Он берет эти человеческие отношения и просто, по мере роста своего как писателя, выходит в их описании за границы рационального. Он просто расшатывает любую логику понимания человека, в конечном итоге намеренно лишая логики свои последние произведения, переходя из сознательного в бессознательное (в американской литературе! это вам не Достоевский): это очень тонкое чувство, тончайшее нащупывание, да объясните мне уже кто-нибудь, в чем же все-таки смысл рассказа «Перед самой войной с эскимосами». Да, «Симор: Введение» читать практически невозможно из-за невыносимой рефлексии самого Бадди. Но кто вам сказал, что это не портрет Симора? Наблюдатель и наблюдаемое − это одно и то же. И не то чтобы я сейчас бросаю на ветер пошлый софизм, а просто это повесть о дохлой кошке. Но там нет дохлой кошки. Потому что никто не может описать дохлую кошку. Потому что дохлая кошка не имеет цены.

________________

P.S. Я читала «Симор: Введение» три дня. Я скрипела зубами, местами радовалась, местами поражалась точности наблюдений Сэлинджера насчет людей (наблюдения тоже дохлая кошка или кривое дерево, правда: попробуйте их куда-нибудь применить, они просто через цинизм, скорбь, отвращение, меткую шутку расшатывают привычные основы мировосприятия, спрашивают: что, правда? Правда так − или вы привыкли так видеть? А если отколупнуть вот этот кусочек скальпелем?) Я очень рада, что дочитала сие величественное произведение, теперь я поскорее понесу его в библиотеку и поставлю на полку, такой вот из меня читатель. (Зато я познакомилась через него с нереальным количеством Умных Английских Слов и изящных оборотов, тогда как стилистически на русском, по крайней мере при поверхностном взгляде на начало «Стропил...», дело как-то проще.)
Но я знаю кое-что еще. Например, что восемь лет ожидания меня не обманули. Что эта книга всегда будет на меня влиять, потому что это такой пик моих читательских и авторских предпочтений, что даже я сама смотрю на него в ужасе, мвахаха. Что это запредельно нудное, тягучее произведение, как долгие планы Тарковского, переносит нас в другое измерение с другими свойствами внимания и другой его остротой. Что Сэлинджер наконец-то показал мне, как же нужно уметь понимать людей!

Никак.
Можно смотреть − молча и внимательно. Сняв шапку и отдавая честь.

Любите и будьте счастливы.

Корю себя за то, что тянул с рецензией. Поговорить о книге хочется, а в мыслях, - еще меньше недели назад пылавших свежими впечатлениями, - клубится какой-то туман. Что ж, пойду наощупь.

Книга, как мне кажется, представляет собой ту самую гнедую кобылу, которую надо разглядеть в черном, как ворон, жеребце. Читателю представлена история про свадьбу, на которую не явился жених, и рассказ об этом самом женихе за авторством его родного брата. Рассматривать две повести в совокупности - дело скорее всего неблагодарное, но я все-таки попробую (не зря же они под одну обложку помещены). "Выше стропила..." как текст по структуре крайне прост. Люди сидят, ходят, молчат, говорят, изнывают от жажды, утоляют эту жажду, - да, я в курсе, что так можно охарактеризовать большую часть художественной литературы вообще, - но при этом в страницах чувствуется какая-то глубина. Что-то важное находится, - нет, не между строк, - где-то за строками, может быть, во второй повести. Мы наблюдаем как раз отсутствие этого важного, лишь намеки на него, стрелочки-указатели разной степени ясности. Симор не явился в это произведение также, как не явился на свадьбу. Но ему в тексте отведена центральная роль. Повествование вращается вокруг пустого стула, и вращается так ловко, что мы таинственным образом осознаем значимость того, кому уготовано столь почетное место.

Сразу поясняю: мне тяжело сказать что-то конкретное, что-то вразумительное о книге в целом во-первых потому, что я не сел за рецензию сразу по прочтении, а во-вторых потому, что сама книга весьма необычна. Если разложить по полочкам все, что рисует нам образ Симора (а я все-таки вежливо не соглашусь с теми, кто говорит, будто книга не о нем), то мы в общем-то не увидим ничего экстраординарного, ничего такого, от чего бы дух захватило. Но в конечном итоге читатель будто видит Симора воочию, чувствует его, и в то же самое время, разумеется, не видит его в том смысле, в котором мы привыкли употреблять это слово. Я бы сказал, что читатель, опираясь на написанное, воспринимает ненаписанное. И это ненаписанное и несет на себе основную смысловую нагрузку книги.

Подведу итог сравнению с "гнедой кобылой". Совершенно обычный с виду текст, - в большей его части, - сопровождается таким насыщенным эхом, которому не бывать в этой комнатушке или в этом лимузине, если только не принять наличие потайной двери, а за ней - обширного пространства. Сэлинджер не тычет пальцем в эту дверь, но и не прячет ее от нас, а вот сквозняк из-под нее так и струится, периодически обдавая читателя уверенностью в ее существовании. Повести совсем маленькие, но впечатление прикосновения к чему-то масштабному - практически осязаемо.

Не знаю, стремился ли автор изобразить "положительно прекрасного человека" и не буду рассуждать о том, удалось ли это ему, но Симор вышел очень реальным, очень положительным (за исключением сами понимаете чего) и очень, - третий пункт особенно важен в контексте первых двух, - интересным. Тут чувствуется та пресловутая любовь Сэлинджера к Глассам вообще и к Симору в частности. Я не берусь оценивать чужие мысли, но мне кажется, что Симор был крайне интересен самому писателю. И интересен, как мне кажется, гораздо больше, нежели созданный талантливой мыслью образ. То есть интересен сам по себе.

Что вообще такого в этих Глассах? В чем их экстраординарность? В уме? В одаренности? Но почему тогда чтение о них так не похоже на чтение о других умных и талантливых людях? И сразу определимся с терминологией, потому что от следующих двух понятий я считаю верным отталкиваться при рассуждении об этом семействе. Первое: Глассы не просто умны. Они мудры. В них, - в Френни, Зуи, Бадди, Симоре, да и в Лесе и Бесси и во всех остальных наверняка, - сокрыта мудрость. Какая-то таинственная, не-житейская мудрость. И второе важное понятие: единение. Единение, взаимопонимание и взаимонепонимание Глассов - отдельная категория повествования, - такая же реальная, как и все остальные. Они не сидят всей толпой у камина каждый вечер и не играют в гольф на выходных, - они даже на свадьбу старшего Симора являются в крайне скудном составе, - но между ними словно неразрывные, - и невесомые, - цепи протянуты. Вот на этих двух позициях, - мудрость Глассов и единение Глассов, - и строится то странное, кажущееся невыразимым впечатление читателя.

А ключиком к этому впечатлению, - и ни для кого это не секрет, - вполне могут быть взгляды Д. Дж. Сэлинджера на идею перевоплощения душ. Сам Симор, кстати, об этом предельно четко говорит. Можно как угодно относиться к учению о реинкарнации, но если представить, что Глассы - люди, прожившие с десяток жизней мудрецами, да еще и периодически состоя в родственных отношениях, то книга становится куда понятней. Вот, где, - по моему мнению, - по тексту скрыты истоки мудрости Глассов и единения Глассов. Я не верю в реинкарнацию, но это не мешает мне признать, что полная загадки и очарования мудрость и метафизическое, неощутимое, но и неразрывное единение человеческих душ в книге, - и в "Фрэнни и Зуи", кстати, тоже, - вырисованы мастерски.

Но. (Это "но" наполняет рецензию с первого ее слова). Всю картину испортило самоубийство Симора. Зачем? Почему? Отчего? У меня на полке стоят непрочитанные "9 рассказов", но мне кажется, - я не найду в них ответов на столь резкие вопросы. Самоубийство Симора шатает конструкцию книги из стороны в сторону и видится мне противоестественным, алогичным и, - весьма резкое слово, но уж как есть - уродливым фактом. И этот факт в своей безобразности не сочетается с образом странного, доброго и мудрого человека, о котором говорит Бадди Гласс.

Ну и, по традиции, хвалю замечательный язык повествования, рассыпаюсь в аплодисментах относительно остроумия автора и ставлю на книгу штамп "перечитать".

Все больше люблю и понимаю этого странного дяденьку-затворника. Ведь его эпопея о Глассах (написано не так много о них, но слово почему-то хочется употребить именно такое) по сути посвящена очень близкой мне теме: интеллектуальному неравенству, несовершенству мира, от которого всегда ждешь большего. Желанию зарыться в нору и никогда оттуда не вылезать, чтобы не объяснять людям то, чего они не в состоянии понять.

Семейство Глассов состоит из умников и умниц, эрудитов и философов. Надо выработать иммунитет к их гипертрофированной интеллектуальности, чтобы полюбить, иначе станешь относиться к ним, как с высоколобым снобам, как дерзкая и беспардонная подруга невесты из первой повести сборника, на чем свет стоит ругавшая сбежавшего со свадьбы жениха в присутствии его брата. Ну а Симор Гласс и вовсе - фигура мифическая, исполинская. Мы никогда не видим его в режиме реального времени, но повествование магическим образом крутится вокруг него одного. Для рассказчика, брата и писателя Бадди Гласса (с которым, возможно, Сэлинджер отождествляет себя) Симор был идолом, каждое крохотное воспоминание о котором он хранит и пестует со всех сторон, высасывая из него все возможные смыслы.

Сюжета в обеих повестях почти нет, но сколько магии момента, выраженной в охватившей Нью-Йорк жаре, в позвякивании льда в бокалах, в по-жизненному рваных и путаных диалогах и драгоценных страничках из дневника Симора, где он сам себе боится признаться, что выбрал совсем не подходящую, не дотягивающую до него по всем параметрам невесту... Всем людям сложно добиться того, чтобы их поняли, но в случае Глассов эта проблема достигает непомерных масштабов.

"Симор: Введение" неподготовленным читателям покажется бессмысленной кашей из выборочных субъективных воспоминаний и судорожно-философского потока сознания, но чем-то он завораживает, по-дзеновски уносит потоком вечно меняющейся реки, периодически спотыкаясь о камешки редких и тонких мыслей. Понять и вычленить все нужное с первого раза сложно, поэтому когда-нибудь явно придется перечитать. Уже чувствую, что еще соскучусь по чертовски умным и печальным Глассам и их Божеству - Симору.

Я его не поняла. Ну вот так. Слишком долго ждала встречи, слишком многого ждала от встречи. Все началось с дурацкой песенки в каком-то из советских эстрадных шоу: "И какая вам забота в том, что у межи целовал кого-то кто-то вечером во ржи". Исполнители щеголяли ковбойскими сапогами и шляпами, а дамочки их обряжены были в корсажи с широкими клетчатыми юбками, отороченными кружевом и черные сапожки на каблучке. В общем кантри-кантри. И все вместе наводило на мысли одновременно об Америке и о поцелуях. И о чем-то запретном..

А потом услышала об этой книге. Или прочла где-то. Очень хорошо там о ней отзывались. и название. Ну просто мгновенно очаровало, "Над пропастью во ржи". Диковинным образом соединившее тех фривольных в корсажах с ароматной тяжестью черного хлеба, который обкусывала по кругу, неся домой. И поверх всего манящая жуть пропасти. И захотелось читать. Безумно.

Да только где ж найти? Советское время, книжный дефицит. И все, у кого спрашивала, мечтали прочесть, но ни у кого не было. А потом, как нежданный подарок, старший брат принес: "Классная книга, почитай". Любимый старший брат, из его рук и Карла Маркса, наверное, взяла бы с интересом. Схватила, предвкушая сбычу всех возможных мечт. И... разочаровалась.

Славный он мальчишка, Холден Колфилд, но совсем ребенок. И такой безответственный. То есть, ту высшую, надстоящую над банальным конформизмом, ответственность, какая дарит человеку мечту о том, чтобы ловить детишек, играющих над пропастью во ржи, не поняла. Наверное, она на самом деле гениальная, эта книга. Потому что с тех своих восемнадцати не перечитывала. А смысл сам собой вошел в меня, проявился временем. Как медленная улыбка на старом фото под действием проявителя.

Только убеждена была отчего-то, что Сэлинджер - автор одной книги. Тоже жертва банальной, на сей раз эрудиции. "Выше стропила, плотники" - его повесть. Существует, оказывается, цикл сэлинджеровских рассказов о многодетной семье актеров, таком прообразе общества Эпохи Водолея. Где все необычайно талантливы, умны, привлекательны внешне, реализованы и востребованы с раннего детства.

Питомник юных талантов, живущий по чуть иным, отличным от общепринятых, канонам. С большой внутренней связью между звеньями. У них и внешняя налажена лучше, чем у прочих. Да, сообщения обмылком на зеркале ванной. Прообраз локального интернета для одной отдельно взятой семьи. Нужно только знать, куда смотреть. И все так хорошо, но прожить жизнь внутри семьи никто ведь из них не собирается.

А когда выходят во внешний мир. Умные, талантливые, красивые, успешные, вот тогда и выясняется, что их жизненный уклад и стиль общения, и внутренняя общность, что это не норма, скорее отклонение. И все существует чуть по иным законам. И в целом, понятия не имеет о главном потоке поэзии, пронизывающем все на свете. Пошлость, вульгарность и убожество обретают конкретные имена и черты. Нет-нет, все не так плохо и всякий здесь приспосабливается, заводит собственный оазис. Чаще всего паразитирующий на чужих несовершенствах по типу: "они плохие, глупые, пошлые, я хороший, умный, тонкий").

Ангелы, изгнанные из рая. Или прогрессоры на Саракше. Это трудно, ловить детишек над пропастью во ржи. Невыносимо тяжело, когда изо дня в день. Почти как держать Землю на каменных плечах. Ты устаешь и уходишь до срока. Если не дал себе труда адаптировать понимание потока поэзии, пронизывающего все в мире к его собственному, звучащему под сурдинку. А если дал, остаешься. Незаметным. Умеющий ходить, не оставляет следов. Первое правило прогрессоров.

Книга начинается с того, что автор рассказывает о том, как его старший брат сбежал с собственной свадьбы. Это, пожалуй, самая интересная часть истории. Интригующее вводное, так сказать. Вторая половина книги уже больше походит на мемуары. Поначалу эта часть давалась тяжело, но в какой-то момент понимаешь, как глубоко тебя трогает эта любовь младшего брата к старшему, которого уже нет в живых. Буквально в каждой строчке присутствует нежность и печаль. И как бы сильно не старался автор иронизировать и юморить на своих страницах, ты отчетливо прослеживаешь тоску и следы утраченного счастья.

Повесть из цикла Сэлинджера о семье Глассов, который автор начал рассказом о рыбке-бананке (один из "приквелов" к рассказу - всё выросло из него, если я верно поняла). Получается, что действие повести происходит как раз перед рассказом, во всяком случае, речь идёт о свадьбе Симора (в рассказе он - молодожён). Из повести можно узнать побольше о семье Симора, о его детстве, о куче братьев и сестёр (я запуталась в их старшинстве, если честно), и о том, что он всегда был "умником" (хотите - в позитивном смысле, хотите - в негативном). Повествование идёт от лица младшего брата, который приехал на свадьбу, также добавлены фрагменты из дневника Симора. Свадьба из-за жениха пошла наперекосяк, и большую часть повести занимает рассказ о поездке (и стоянии в пробке) с совершенно незнакомыми людьми. Похоже, Сэлинджер любит вставлять в произведения идиотские диалоги, которые тем не менее вполне правдоподобны и в итоге имеют смысл. Мне, впрочем, они тоже нравятся)) Глухонемой старичок - просто прелесть и добавляет сюра. Дневник, если взять другую часть повести, мне уже не доставил такого удовольствия. Сложный персонаж - Симор, не так просто составить о нём мнение. И да, пускай вся семья поняла, почему он в 12 лет кинул камень в подружку, а я - вместе с подружкой - понять не могу!

Решил добавить несколько замечаний к старому отзыву.
Во-первых, многие люди утратили понимание того, что Сэлинджер "Над пропастью во ржи" и Сэлинджер "Саги о Глассах" - два совершенно разных писателя. Попробуйте себе представить, чтобы Холден выдал что-то вроде: "...тот факт, что великий Кьеркегор НИКОГДА не был кьеркегорианцем, а тем более экзистенциалистом, чрезвычайно радует сердце некоего провинциального интеллигента и еще больше укрепляет в нём веру во вселенскую поэтическую справедливость...", или называл Фрейда эпическим поэтом. Все вышеупомянутые изречения были взяты из повести "Симор: Введение", которую я недавно открыл для себя заново и о которой буду вести речь.
Сама повесть - игра с формой. В ней нет никакого сюжета, только строгая иерархия и структура: брат пишет о покойном брате со множеством отступлений и, как именовал сам автор, с привлечением такого эстетического кощунства, как сноски.
Изменился стиль, теперь Бадди не рассказывает о свадьбе и дрязгах своей семьи, а полноправно берет свободу в свои руки и может писать о чем хочет. Нужно заметить что Сэлинджер использует тут прямо таки джойсовскием приемы, создавая эффект присутствия. Бадди не только может сообщить, что вот тут он прервался, чтобы выпить кофе и не только комментирует описываемые события, отвлекаясь на множество якобы посторонних тем, вроде поэзии, но и рассказывает о чувствах от самого процесса писания. И Бадди мы узнаем куда лучше, чем Симора.
В тексте много юмора, ссылок, которые видны лишь частично. А чего стоят совершенно изумительные подколы в сторону дзеноубийц - Дж. Керуака и его разношерстной компании. Тут они именуются бродягами-дервишами, якобы помешанными на дхарме... битниками, немытиками и нытиками... которые знают что можно, а чего нельзя в нашей жалкой ничтожной сексуальной жизни. Это может показаться горделивой насмешкой человека, который считал себя умнее других, но когда я заглянул в книгу Керуака, то понял насколько точно Сэлинджер охарактеризовал этих людей. Он по крайней мере прячет всю эту буддийскую ахинею и если читателю она не нравится, то ее можно не замечать, а Керуак постоянно мажет на нее взбитые сливки, кладет сверху вишенку и пытается затолкать читателю в рот, не заботясь о литературных достоинствах.
К сожалению повесть эту недооценили с самого момента ее появления.
Вот и все. Ниже - старая рецензия.

N-ое количество минут назад было у меня озарение, что книга эта (только не падайте со стульев) вовсе не о «повелителе сэлинджеровских дум» - Симоре Глассе. Очаровательно. Непроизвольно сделал реверанс в сторону тех, кто не читал книгу и сообщил о чём она. (Ах, ёлки. Нужно ли ставить перед «о чём она» какое-нибудь двоеточие?) Вернее, возвращаясь к сути дела, не до конца о нём.
Этой красной строкой я, вероятно, только усугубил ваше разочарование, вызванное первым абзацем, но ничего не могу поделать, ибо связан по рукам и ногам, так как должен перед раскрытием своей мысли (ха-ха, порой термин «мысль» звучит очень забавно) немного рассказать о книге. Итак, внутри с какой стороны ни плюнь, эстетично выглядящей книги находятся две повести и суть их, уж поверьте, вовсе не в названиях. Повествование, в связи с различием ситуаций и, страшно сказать, опыта рассказчика (я не про Сэл.) очень различно в плане формы и ведётся оно от лица Бадди Гласса. И если читать внимательно, то от этого становится не по себе, ибо Джером Д. как-то не так, как все другие писатели прячется в своих произведениях. Ты понимаешь, что он там, но где конкретно? Над всеми драмами и перипетиями, над различиями слов и характеров будут возвышаться силуэты Гюго, Диккенса, Набокова и пр. – это нормально. Но у Сэлинджера, понимаете ли (?), герои получаются более реальными, чем того требует жанр. Они (я перечитал это предложение и оно мне тоже не шибко нравится) не занимаются тем, чем занимаются люди «из офисов», уверенные, что их проблемы не иллюзорны и ведут себя они не так, как полагается вести себя цивилизованным людям, дабы сойти за нормальных, но при этом они сногсшибательно естественны.
Новый абзац не обоснован ничем, кроме как усталостью от предыдущего. В повести «Зуи» Бадди присылает герою письмо и в нём он абсолютно отличается от Зуи, а в этих двух повестях Бадди такой же, как в письме (!). Я говорю не только о характере или даже о подаче персонажа, здесь какая-то разность в философии (воплощении) мысли. И это, если вдуматься, пугает. Такое впечатление, что не автор их выдумал, а он просто носит у себя в кармане вполне отдельную и состоявшеюся личность Зуи и такого же автономного Бадди, который за еду строчит повести.
Вы ещё здесь? Разве моё «некоторое количество разговоров» не заставило вас усиленно вдавить палец в колесико (колесико (!), это было бы менее пошло, если бы мы говорили о детских велосипедах) мыши и листать, листать, листать? Если же вы по-прежнему здесь, то смею вас заверить, что в самом ближайшем будущем я намерен удовлетворить ваше терпение.
Сразу скажу, что первая повесть, всё равно, что рыбий жир, опасна, вторая – занимательна. Но моя ошибка, как читателя, заключалась в том, что я читал её со слишком серьёзной миной. К слову сказать (для не любителей подобных фокусов), Д. Д. С. (как обычно) вроде бы сказал что-то, но при этом не сказал ничего. Но если (кладите валидол под язык, ибо сейчас будет эпохальная фраза) усиленно подумать, то выяснится, что Д. Д. С. не сказал ничего путного, но при этом сказал нечто, что можно разглядеть, если идти (выдыхаем) путём абсурда.
Не появилась ли у кого-нибудь из вас шальная мысль, что эта книга интересная? Ничего, конечно, подобного тут и близко не околачивалось. Книга не просто не интересная – она сверх всякой меры нудная, о чём не преминул упомянуть в повествовании сам Бадди. Там же говорится о необходимости такого тягомотного повествования – и это так. Если бы эта книга не была такой нудной и обзавелась парой-тройкой голливудских фортелей, а то и того хуже – унылых постмодернистских штампиков, то она бы сильно потеряла в весе.
Как бы странно это ни было, но я, кажется, подхожу к эпилогу всего этого повествования.
Итак, самое интересное в этой нудятине вовсе не Симор и не (Эрих Марии) ремарки, которые Бадди, прошу заметить, весьма щедро отпускает направо и налево. Самое интересное… пожалуй ещё немного выдержу интригу. Смотрите, когда мы читаем книги, верно ли, что мы проживаем чужие жизни? Без сомнения, мы погружаемся в чужие жизни, а в этой книге мы медленно и методично исторгаемся из чужих историй и погружаемся в свою жизнь.
Бадди постоянно давит на мозги сотней ненужных мелочей, которые ни один популярный писатель никогда не станет описывать, потому что это триста лет никому не нужно. Через немыслимые гроздья отступлений он описывает нос, уши, одежду Симора, мелкие зарисовки из жизни, удаляется в размышления о стихосложении и истинной поэзии и впоследствии читатель вдруг, словно и перестаёт интересоваться Симором и начинает следить за своими внутренними ощущениями, регистрировать те мелкие события жизни, о которых только что читал. Мне, например, вдруг показалось необыкновенно важным, чтобы в книге было не 256 страниц текста, а 254. Когда так и оказалось, то было в этом какое-то странное успокоение. Или я вспомнил, как не знамо зачем прикоснулся в храме к батарее и, почувствовав на руке тепло почему-то подумал, что это красивое тепло. Вы понимаете - красивое тепло. И когда я исправил на «приятное тепло», то оказалось, что эта «правильная» фраза вообще не описывает того, что я тогда почувствовал. В каких-то мелочах обнаружилось доселе невиданное чувство жизни. Равно как и Симор, сумевший открыть в мелочах новые горизонты.
p. s.
Раз уж все мы здесь сегодня собрались, то я возымею наглость отнять ещё немного вашего времени и скажу, что ничему не учитесь у Сэлинджера! Серьёзно заявляю. Дядька «с грустными карими глазами» закрутил себя лихо, но только себя и никого с собой не звал. Но во всей книге есть лишь одна хорошая фраза, говорящая о том, что (только избавьте меня от необходимости дословного цитирования) лучшие произведения Бетховена были написаны тогда, когда слух перестал ему мешать. Вот это здорово! Но теперь вам – любители отыскивать тайные смыслы - просто незачем даже брать в руки эту книгу.
И кстати – вот и всё. Пара повестей, пригоршня рассказиков и один роман, прочитав который некоторые почему-то считают, что познакомились с автором. Да, Глассы может и славные малые, но что делать с чувством недосказанности?
p. s. s
Очень важным мне кажется тот факт, что по прочтении бумага в книге потемнела и если посмотреть на книгу сверху, то цветом она похожа на кофе с молоком. Мелочь, но до чего приятная.

Сэлинджер - мастер недосказанности и ярый противник стройных сюжетов. Но, несмотря на эти два противных качества, в нем есть что-то интригующее, что заставляет упорно продираться сквозь толпы незнакомых персонажей, которые не делают ни малейшей попытки заставить читателя верить и сострадать...

"Выше стропила..." - это первый из фрагментов жизни семейства Гласс. "Фрэнни и Зуи" я читала когда-то совсем давно, как бы не в школе, поэтому какие-то герои и сюжеты честно, но безуспешно пытались вспомниться в моей голове.

День незадавшегося замужества, неожиданных знакомств и незваных воспоминаний. День, когда воспоминания очень тесно переплетаются с настоящим и пытаются диктовать будущее. День, который задает вопросы, на которые, на первый взгляд, нет ответа. День, когда сбежавший со свадьбы жених может оказаться не таким уж и плохим, а родня покинутой невесты - не настолько
кровожадной, как могло бы показаться.

Все очень мило, но слишком, чересчур наивно. Не для циников, а для романтиков. А я, увы, отношусь к первым(

До Апокалипсиса осталось 19/26 книг

Довольно бессвязный рассказ Бадди, одного из братьев Гласс, о Симоре, неудачная попытка воссоздать его образ (все Глассы зациклены на Симоре, это в конце концов утомляет). У меня читалось довольно трудно, возможно, я устала от Сэлинджера, но и повесть явно не лучшая в цикле. Отдельные сценки-воспоминания Бадди мне понравились, но всё остальное - нет. Размышления о писательском творчестве, о гениальности, о дзене, просто о жизни - всё прошло мимо меня, увы. А рассказывать о гениальных стихах, не приводя самих стихов - вообще издевательство, я считаю.

Рассказы о семье Глассов, необычной и странной по мнению современников. Семеро детей и каждый из них участвовал в популярной викторине на радио. И все смогли таким способом оплатить образование. Двое подростков, читающие десятимесячной сестренке совсем не детские книги. И вот Бадди Гласс отправляется на свадьбу к Симору Глассу, любимому брату. И тотчас попадает в неприятную ситуацию. Друзья невесты при нем обсуждают сбежавшего жениха. Загадочный Симор, которого мы увидим в рассказах только глазами Бадди.
Я не буду сейчас рассуждать о вкладе автора в мировую литературу, индивидуализме и преждевременности того или иного события. Меня поразила пронзительная эмоциональность рассказов. Неугасимая любовь, грусть и нежность напитывают каждое слово, каждую фразу.

Мне очень понравилось, буду перечитывать, это точно.