Time Regained

Пруст оказался мастером зацикливания: в конце повествования автор приступает к сочинению романа, который мы только что прочитали. Неожиданно и оригинально.
"Обретенное время" отличается от остальных книг серии уклоном в публицистику и философствование. На очередном светском вечере автор сводит воедино две прогулочных тропы в Комбре, Свана и Германтов, когда-то далеких друг от друга, но ставших единым целом. Один из удивительных эпизодов связан с тем, что в ожидании входа в музыкальную гостиную принцессы Германтской герой излагает страницах на 100 собственную теорию творчества.

Другая тема - старость и близость смерти. Когда герой после долгого времени возвращается в общество, то поражается изменениям внешности окружающих, их внезапному старению. И не сразу, а постепенно, наблюдая за реакциями молодежи, болезненно осознает, что сильно изменился и сам, и давно уже не подающий надежды юный очеркист, а зрелый мужчина. Здесь Пруст перегнул палку. Жильберте в районе 40 и она не могла к этому возрасту превратится в гранд-даму, когда ее мать, госпожа Сван в схожих летах вполне сохраняла красоту и обаяние. Самому автору слегка за 40, да и Блоку далеко до старости. Только госпожа Вердюрен (в последней книге принцесса Германтская), похоже, обладает секретом вечной жизни. По моим прикидкам ей в районе 80.

Наконец герой понял истинное призвание, отказался от светских любезностей и сосредоточился на главном деле своей жизни, к которому пытался подступиться с момента старших классов лицея, когда просиживал перед пустым листом, мечтая о Жильберте.

P. S. Спасибо Армену и Фёдору за марафон.

«Обретённое время» — заключительный том эпопеи «В поисках утраченного времени». По духу книга близка к первым трём частям, поскольку замысел и ранние черновики седьмой возникли ещё на ранних стадиях создания романа-реки.

В записях Пруста нет границы между «Беглянкой» и «Обретённым временем» из-за чего есть несколько плавающих страниц, кочующих из одного тома в другой. Начинается этот отрывок так: «Я не рассказывал бы, впрочем, о своей жизни возле Комбре, ведь в то время Комбре я вспоминал крайне редко…» и идёт вплоть до предложения: «Целый день в этой несколько захолустной тансонвильской усадьбе, казалось, более всего подходившей для послеполуденного отдыха между прогулками…». А, например, по халатности «Альфа-книги», сей кусочек и вовсе выпал из их двухкирпичного псевдо-«Полного издания».

Недобросовестные читатели хвастают, мол, обхитрили всяких зануд и автора, после первого тома принявшись сразу за седьмой, чем сэкономили недели на чтении аж пяти книг. Затем такие ловкачи, едва проснувшись, сразу засыпают, еду смывают в унитаз, а самый изобретательный хроноэкономист, как поговаривают, догадался по возвращении из детского садика хаять со скамейки наркош да проституток — «ишь, вырядились!». Собственно, всё это — свидетельство того, что не было пресловутого промежуточного звена в эволюции. Оное Пруст выдумал, дабы мы время теряли, а он — нашёл.

В действительности пропускать книги «Поисков» неразумно, ибо мысль в них сквозная, лавинообразная, а окончательные выводы и впечатления без правильного багажа, предоставленного автором, получатся куцыми, как после пересказа. Да и книги эти сами по себе устроены так, чтобы дарить удовольствие от языка и художественной образности. Тут не за чем спешить узнать развязку какой-то интриги. Конечно, неожиданные повороты в эпопее есть, но преимущественно они сводятся к тому, кто с кем начал спать и в чей салон его допустили.

Обойдя стороной (не Свана и не Германтов) промежуточные пять томов, листатель «Поисков» никогда не узнает, стала ли соседская собака оборотнем, полетела ли Француаза в космос и удалось ли барону де Шарлю вызвать зомби апокалипсис по телефону. Вот и кусайте локти теперь, господа скорострелы.

Но вернёмся к «Обретённому времени». Сюжет здесь свободно шагает через годы, не особо стремясь оповестить читателя о смене календаря. Это нужно для достижения эффекта утекающей жизни, когда, казалось бы, мы молоды, по ощущениям, уж точно, а половина друзей — в могиле, в зеркале — старик, в постели — никак, если только вы не похабник де Шарлю, само собой. Рассказчик сообщает о перипетиях судеб Сен-Лу и Жильберты, о шалостях уже почти неузнаваемого барона, о вырождении элитных салонов, заполненных челядью и евреями, коих до сих пор туда в силу антисемитский настроений не впускали.

Кому уделено мало внимания в книге — так это Альбертине, чья история буквально составила два предшествующих тома, «Пленницу» и «Беглянку», написанных позднее. Но там, где главный герой вспоминает о бывшей возлюбленной, возникает важный для «Обретённого времени» мотив предопределения. Хотя само повествование кажется столь же хаотичным, как и любая реальная жизнь, за ней прослеживается уверенная цепочка событий, ведущих к одному результату — правильному, глубокому осмыслению своих чувств, включая романтические. От Набоковской теории «узора судьбы» далеко, но не вспомнить о ней нельзя. Рассказчик «Поисков» задумывается, не получилось бы прийти к тому же результату более прямым жизненным путём. Как бы то ни было, именно текущий событийно-эмоциональный крюк пробуждает нужное для создания литературы сознание художника.

Творчество для Пруста — истинная цель существования человека, признак не даром потраченного времени, высшей из возможных жизненной установки. Но при этом автор оговаривается, что не только сам не вечен, но и его труд, как и прочие книги, однажды ждёт забвение. Потому произведение создаётся не на века, а в расчёте на внимание со стороны читателей из обозримого будущего.

Великий модернистский классик беспощаден к тем своим героям, которые не избрали путь творчества. Осуждающий тон в их сторону явен, и тут впору удивиться столь однобокому суждению автора при оценке жизни человека. Но, если учесть широту взглядов Пруста, разумно допустить, что здесь с нами говорит не сам писатель, а рассказчик — герой, взирающий на других лишь через призму собственной системы ценностей. Конечно, Марсель Адрианович считал для себя единственной задачей создать бессмертный шедевр, но вряд ли он бы с этой колокольни с сочувствием смотрел бы на учёных или работяг, столь симпатично изображённых в «Поисках».

Тут надо уточнить, что в эпопее есть три «Я». Первое — протагонист, с которым происходят события. Второе — он же, но старый, уже проживший все описанные в книге эпизоды и решивший их записать с комментариями, пропущенными через многолетнее осмысление. Рукой именно этого человека (в философии «Поисков» каждый из нас в разное время — немного новое существо, трансформирующееся за годы) создан данный литературный труд. А третье — сам Пруст, иногда возникающий из-под маски персонажа-рассказчика, дабы бросить какой-то важное замечание извне, вроде: «Кстати, только вот те два героя — реальные люди, а прочие выдуманы».

Наиболее слабая и скучная тема книги — война. Понятно, что для Пруста и его современников она представлялась чем-то грандиозным, требующим осмысления и соответствующей ниши в жизни человека. Но сегодня размах всех этих ратных теорий выглядит избыточным, а сами они — выпадающими из тонкой материи вечных тем «Поисков».

Очень колоритно в книге изображена старость — притом, что сам автор скончался в 51 год. Но, как и в случае с очаровательными девушками, сотворёнными дланью гомосексуалиста лучше, чем каким-либо сочинителем традиционной ориентации, Пруст, вероятно, прочувствовал ощущение бремени лет куда глубже, чем любой произвольный пожилой писатель. Удачно пришлись ошибки, унаследованные «Обретённым временем» от незавершённых черновиков. Мёртвые персонажи возникают на последнем приёме, а с некоторыми из героев рассказчик взаимодействует дважды, будто первого раза и не было. Это отличным образом, возможно, незапланированным, подчёркивает замутнённость разума дряхлого человека, путающего факты, людей, времена.

Без чёрного юмора, присущего автору, седьмой том не остался. Вот так, например, завершается встреча с одной кокоткой преклонных лет: «…когда она дошла до дверей, мне даже показалось, что сейчас она поскачет. Но на самом деле она спешила в могилу».

К кое-кому из героев читателю предстоит переосмыслить отношение. Сен-Лу и Жильберта проявят себя с худшей стороны, а вот увядающая Берма с большой вероятностью вызовет сострадание.

Внушительная заключительная часть книги посвящена выводам. Несмотря на то, что произведение Пруста вплоть до ДНК — художественное, лишённое системности, шаблонности, симметрии, всё равно последние страниц сто композиционно и функционально похожи на «заключение» из курсовой: подведены итоги, повторены важные тезисы, обозначена задача данного литературного труда и выражено намерение его воплотить, хотя читатель, включаясь в игру, всё же осознаёт — за рамками придуманной реальности книги замысел уже и так реализован, пусть отдельные тома — и на уровне черновиков.

Фундаментальная идея «Поисков» — человек проживает массу ярких, дорогих лично ему мгновений, кои заслуживают того, чтобы их зафиксировать в искусстве. Нечто подобное Джойс называл эпифаниями. Отличительное свойство этих эмоций — идентичность душевного отклика. Допустим, беря в руки книгу из детства, мы воскрешаем мысли и сердечный трепет, с каким прикасались к ней будучи ребёнком. Прошлое возрождается, щедро осыпая давно забытыми деталями с по-прежнему свежей ассоциативной окраской. Так, внутренние ощущения, метафизические отклики стирают грань между годами, позволяя одновременно быть и там, и здесь, и время перестаёт быть утраченным — оно возвращается. Велика опасность, регулярно обращаясь к подобным артефактам, — залапать и замылить сии предметы, превратив в хранилища уже нынешнего психического багажа. И задача, поставленная перед собой Прустом, — запечатлеть всё, как есть, в произведении искусства, сохранить, сберечь, дабы всякий читатель мог бы соприкоснуться с доверенными автором сокровищами, сверить со своими, совершить собственные открытия, обрести, в конце концов, то, что, казалось бы, ушло навсегда.

Хотя о намерении написать эпопею на основе своей жизни говорит вымышленный персонаж, через него просвечивается Пруст — их голоса сливаются, разжёвывая писательский метод, задумку и особенности текста «Поисков». Автор проецирует себя в книгу, фактически совершает перекодировку человека, точнее, опыта переживаний, в роман. И читатель получает объяснение, почему работа — не биография, а художественное сочинение: смысл не в самих событиях, людях, местах, а в том впечатлении, которое они способны вызвать. Так отчего бы не породить подобные реакции при помощи фантазии, создав воображаемых героев в вымышленных обстоятельствах?

При таком плане очень важно суметь оторваться от личного жизненного опыта. Здесь стержневая философская подноготная, сквозившая ещё в первом томе. Мы одним и тем же механизмом любим разных людей, ибо источник сего чувства не внешний, а внутренний. Стало быть, каждый акт восприятия — это не прямое точное познание объекта, а его субъективная интерпретация. Именно потому совершенно разным может казаться человек спустя пару лет. Сам он тот же, но «ощущение» при встрече новое — кого-то другого.

Пруст явно убеждён, что подобные ощущения присущи каждому из нас. Выявление их — одна из первостепенных задач эпопеи. Читая, мы можем грустить из-за смерти бабушки рассказчика, хотя никогда её не знали. Зато описываемое чувство всем известно — оно и объединяет людей, стирая не только временные, но и субъективные различия, обнажая тонкую, архетипичную структуру сознания во всей полноте и красоте, возможно, вложенных в человека некой запредельной творящей силой, коя сама по себе автора не интересовала, ибо не могла стать предметом исследования. Церковь, статуи богов и скульптуры святых — определённо искусство, но и точка за сим.

Эпопея повествует о времени и о людях в нём, растянутых, по словам писателя, как черви, через годы, где когда-то мы были кончиком хвоста, когда-то — серединой, когда-то — головой, всегда представляя собой что-то особое, новое, эксклюзивное, и собрать всё это воедино позволяют именно такие эпифанические мгновения, когда акт вспоминания помогает найти утраченное прошлое и стереть хронологические преграды, дав сознанию свободно находиться в нескольких жизненных вехах сразу.

Руководимый этими соображениями, рассказчик, а с ним и Пруст, берётся донести своё открытие при помощи литературного труда, на полную реализацию которого ему из-за болезни не хватит времени. Однако концовка предусмотрительно написана раньше середины, так что главная мысль, как и сам автор, спроецированный в сей монументальный труд, дошла до читателя.

Надо ли говорить, что эта книга — великая? Подобные ей можно пересчитать по пальцам: «Улисс», «Лолита», «Радуга тяготения»… И труд Пруста уникален, неповторим. Спародировать стиль — реально. Найти мысли заурядными — тоже. Но именно в том, что соображения автора кажутся очевидными, и кроется его гениальность: рассуждения, изложенные в «Поисках», — это снайперские попадания мастера, способного писать не о проблемах выдуманных героев, а о внутреннем мире каждого из нас.

Завершается роман намерением героя это всё записать. Вот-вот чернила набросают начало первого тома. Звонит колокольчик — уходит гостивший у родителей Сван. Он живой, настоящий, воскрешённый творчеством. Ностальгия! Слышно калитку. Рассказчик, ещё ребёнок, не может уснуть без маминого поцелуя. Произведение замыкается в кольцо, как уроборос, — тот редкий случай, когда такой подход не банален, а оправдан, ибо круг — символ времени, на сей раз найденного, пойманного за хвост.

«Обретённое время» — финальный аккорд одного из самых выдающихся романов в истории человечества. В контексте эпопеи книга приобретает особо сильное звучание, приобретающее ценность для каждого человека, стремящегося через литературу открыть для себя нечто новое и истинное.

Рецензия написана в рамках игры "Несказанные речи"
Последняя книга из цикла "В поисках утраченного времени" и, мне кажется, она должна быть хороша, но...наверное, все дело в переводе. Я даже не хочу чрезмерно критиковать, потому что догадываюсь, что Пруст необычайно труден для перевода, как любой хороший стилист, потому что донести до читателя смысл переводчику гораздо легче, чем передать красоту языка. Я не знаю французского (а то бы читала в оригинале) и не в состоянии оценить, насколько соответствует оригиналу тома, переведенные полюбившимися мне Франковским и Любимовым, но я могу сравнивать впечатление. То, что воспринималось мной как медленно текущая река, превратилось в дерганое повествование, в котором спотыкаешься на странно построенных фразах. Русский-то я знаю, и по-русски так не говорят, фразы какие-то перекрученные, наверное, они такие и были у Пруста, но в русском другой строй предложения, другая естественная последовательность слов. В любом случае, это хорошо, что последний том прустовского цикла дошел до русского читателя, переводчик Алла Смирнова получила гранд, чтобы сделать эту работу, донести до нас последний том, итоговый. По насыщенности идеями он превосходит все остальные, это песнь о творчестве, об искусстве, которые, по мнению Пруста, являются единственными средствами поймать ускользающее время, ухватить его суть и сделать застывшим шедевром. Остановись мгновенье... Это итог. Итог жизни, итог творчества - Пруст умер, работая над этим томом.

Черта с два! Ближайшие четырнадцать лет том за томом вслед за "По направлению к Свану" будут, к счастью, эти слова опровергать и воспевать Пруста.

Все, что первая часть Обретенного времени заставила пережить, утратило важность с прочтением второй; все, что я имела сказать про содомских Германтов, молодого и старого, про Мореля, который никак не отпустит, про Альбертину, про Жильберту - все оказалось раздавленным, погребенным под камнем приема, где читает стихи Рахиль. Вообразить заранее концовку - текстовую - нельзя, зато потом она кажется единственно соразмерной.

Итак, последняя книга прочитана, и поиски утраченного времени закончены. Общее ощущение - грандиозность замысла и исполнения и восхищение романом. И нет, совсем не потому что эпопею Пруста принято считать шедевром. Просто в свое время в юности мне повезло найти только первые 5 книг, так что шестую и седьмую я прочла только сейчас - и поразилась тому, насколько мастерски построен роман и насколько неслучайны в нем все до единой детали - каждый откушенный кусочек мадленки, каждый цветок боярышника и орхидеи, платья героинь и музыкальные фразы. В шестой книге Пруст начинает медленно собирать в единое целое всё то что могло до этого показаться несвязанным, а уже в седьмой он возводит над выстроенными стенами собора купол - и каждая деталь оказывается кирпичиком - или частью фрески - в этом здании. Светская хроника и история любви, Сван и Германты, "кружок верных" у Вердюренов, Одетта, Жильберта и Альбертина, бомбежки Парижа... и в центре всего этого - рассказчик. Именно он, его восприятие и является тем, что объединяет весь этот хоровод. И собственно, без седьмой книги во всем этом не было бы смысла.
По сюжету: первая мировая война, немцы периодически бомбят Париж, былые дрейфусары и антидрейфусары сменились патриотами и германофилами...Марсель, много лет спустя, снова встречает барона Шарлю, приходит на званый вечер к Германтам... и по дороге к ним находит свое призвание... точнее, не столько призвание, сколько понимание того, что именно он может и должен сделать в литературе. Большая часть седьмой книги - это размышления рассказчика (но я так и слышу голос автора) об искусстве и литературе, о философии времени, "пространственной психологии", старости - и это были мои любимые страницы книги, ибо размышляя, Пруст ненавязчиво объясняет свой замысел ... и это очень классное ощущение, когда наконец-то все "сходится" в голове.
И последняя подчеркнутая мной фраза романа:
"...говоря о тех, кто мог бы прочесть эту книгу, было бы весьма неточно называть их читателями. Ибо, мне представляется, они были бы не моими, но своими собственными читателями, поскольку книга моя являлась бы чем-то вроде увеличительных стекол...; своей книгой я дал бы им возможность прочесть самих себя. И мне было бы совсем не нужно, чтобы они хвалили меня или поносили, мне нужно было бы, чтобы они мне сказали, действительно ли это так, действительно ли слова, что читают они в самих себе, являются теми словами, что написал я ( и некоторые вполне вероятные расхождения проистекали бы не оттого, что я ошибся, а оттого лишь, что глаза читателя оказывались порой глазами не того человека, кому подходила бы моя книга, чтобы читать в себе самом)."
Всё так.

Начинаю это писать, чтобы зафиксировать то опустошение, которое накрыло меня с последними страницами "Обретенного времени" и боль, не думала, что она будет настолько острой. И, конечно, безмерную благодарность за то, что на свете жил человек, который это написал. Без которого я не смогла бы узнать, что способна на такие всепоглощающие моменты озарения в процессе самокопаний и эмпатии к герою и его Времени.

После горьких слёз в обнимку с последним томом цикла достала все тома, пролистала от конца к началу все любимые моменты и как будто прожила снова те 3 года, которые читала цикл.
Я сразу подходила к нему с благоговением и трепетом: преподаватель по литературоведению с такой любовью отзывался о творчестве Марселя Пруста. Не вспомню, что именно он говорил, но на полях тетради особенно жирно было подчёркнуто "В поисках утраченного времени".

Наверное, больше ничего настолько глубокого, побуждающего на поиски своих воспоминаний, не встречу в книгах. Есть много хороших книг, есть любимые книги, в которых как будто озвучены мои мысли и опыт, а есть "В поисках утраченного времени" - недостижимый пьедестал для других произведений.

Лучше Пруста на самом деле никто не смог бы описать особенность его труда: "Произведение писателя - не более чем оптический прибор, врученный им читателю, позволяющий последнему различить в себе самом то, что без этой книги он, вероятно, не смог бы разглядеть".
Каждый подмечает свои особенности текста, это бесспорно. По мне содомо-гоморрские моменты далеко не главные, а личность автора и уж тем более его личная жизнь должны остаться за скобками каких-либо рецензий на само произведение.

Для меня останутся в памяти, пока я буду способна вообще помнить, моменты, когда незначительный внешний раздражитель (мадленка, звук колокольчика, салфетка в руке) открывает дверь в мир прошлого, мир утерянного и воссозданного вновь времени. Сам этот механизм просто поражает.

Я буквально чувствовала запах боярышника, возгласы детей во время прогулки в Булонском лесу, перестукивания с бабушкой. Видела вместе с героем, как спит Альбертина, испытывала те же муки ревности и боль утраты. А сколько незабываемых описаний картин, музыкальных произведений, дискуссий о политике, деле Дрейфуса, Первой мировой войне.
Сколько о страхах и неуверенности в себе, о лени, о наших иллюзиях и проекциях, о дружбе и о Времени. О личном времени каждого из нас и об эпохе в целом. Всё это проходит сейчас такими яркими вспышками перед моими глазами, это так откликается.

Единственное, с чем я не согласилась - отрывок на 5-ой с конца странице: "Нужно покориться мысли, что через десять лет тебя самого, а через сто лет твоих книг больше не будет". Абсолютная неправда! Заявляю с улыбкой сквозь слёзы!

Напоследок, пожалуй, скажу о переводах. Весь цикл читала в 3 переводах: первые 3 книги- в переводе Е. Баевской, 4-6 части - в переводе Н. Любимова, и 7-ю часть - в переводе А. Смирновой. Все понравились мне по-своему, но хотелось бы увидеть и другой перевод "Обретенного времени", было иногда ощущение, что произошли некоторые упрощения в тексте или пропуски.

Это было очень долгое путешествие! Я прочитала "По направлению к Свану" летом 2012. Читать этот цикл можно только время от времени, подряд его, мне кажется, не потянешь. Но надо сказать, что "Обретенное время" куда ближе к первым двум частям "В поисках утраченного времени". Тут есть и сюжет более-менее, и много размышлений, а еще возвращаются герои и истории, ассоциирующиеся у меня с прошлым так же, как и у Марселя.

Самые волнующие размышление, все-таки, в конце - о впечатлениях от осознания старения. В эту часть возвращается какое-то ощущение ностальгии, которую дает прочтение, чувство близости с героем.

И самое важное: Пруст, я тебя победила!

1001 books you must read before you die: 275/1001.