По направлению к Свану

"В сторону Сванна" мне понравилась, хотя я не совсем понял принцип разделения на книги. Последняя "Имена мест: имя" вызвала легкое недоумение, зачем она вообще тут. Если рассказать о любви, то по сравнению с любовью Сванна она выглядит бледно и убого, а если это продолжение "Комбре" - то "Любовь Сванна" выглядит огромным булыжником посреди дороги жизни рассказчика. В общем буду читать продолжение, т.к. есть предположение, что последняя книга здесь просто для связки и чтобы показать что герой не ждет мамочку для вечернего поцелуя, а растет и время его идет.
В целом как отдельные произведения "Комбре" и "Любовь Сванна" великолепны.

Желание прочитать эту книгу навеяно рассказами Керуака, он удостаивал Марселя эпитетом "Этот замечательный Пруст". Книжку я купил на последние деньги, мы отправлялись в аэропорт Тбилиси и случайно у торговца обнаружил эту книгу, мне пришлось торговаться чтобы у оставить хоть не много денег на проезд до аэропорта.
С первых слов я пропитался любовью к этой книге Фраза которой начинается книга запала мне в сердце на долгое время.

Читал я ее чрезвычайно долго, на это настраивал перевод Франковского, слова Пруста под его руководством текли вокруг меня медленным потоком, немедленно превращаясь в картину в моей голове.
Ох, уж этот Комбре, я мечтаю оказаться там, пройтись теми же улицами, посидеть у пруда и увидеть г-на Свана садящимся в экипаж.
Церковь и замок Германт, мост, по которому гулял рассказчик книги.
Поехать на Елисейские поля, пройтись по Булонскому лесу.
Эти картины встаю в моих глазах как живые.
Книжка затягивает в себя и не отпускает часами, ох уж эти "там и сям" переводчика...
Повествование кажется иногда слишком наивным, но для меня эта наивность включает в себя "дух" того времени.
Страх и боль ребенка, который боится что мать не поцелует его на ночь, любовь и боль г-на Свана, страсть к сплетням и страх потери, тем чем обдаешь или можешь обладать.
Страсть и легкое безумие сплетены в этой книге, но это описано так тонко и нет ни капли пошлости, структура повествования гармонизированна 19 веком.
Концовка книги не оставляет равнодушным, ты как будто сидишь на лавочке в парке и перед твоими глазами проходит смена эпохи и пролетает почти целое столетие изменившее мир и культуру.

Начав читать «По направлению к Свану», я залпом проглотил больше сотни страниц. Я чувствовал себя, как муха в меду: стоит прикоснуться, и вот я по уши в нём, вот я медленно иду ко дну авторской памяти, вот вся жизнь проносится у меня перед глазами, но как вкусно умирать, какая сладкая это смерть! От полустраничных предложений к двух-трёхстраничынм абзацам и сотням страниц неозаглавленного текста. Максимум на что можно надеяться, это на островок двойной отбивки абзаца посреди сплошного океана слов, свидетельствующий о смене основной тематики, — ох, какой это медленный, несовременный текст. Совсем как показавшаяся сперва аляповатой обложка с исполосованной лестницей и схематичными цветами в светлых линиях. Теперь мне кажется она очаровательной.

Недаром творчество для Пруста стало формой и способом существования, заменой почти недоступной обычной жизни. Тяжёлая астма заставила его под конец жизни стать добровольным затворником, а последнюю часть цикла — «Обретённое время» — он дописывал, зная, что дни его сочтены. Это роман человека, чувствующего приближающуюся смерть и пытающегося разобраться в прожитом посредством текста.

Итак, начало было бодрым, но старый, уже вполне обычный для меня, привкус от чтения художественной литературы оставался: я не мог объяснить, зачем это делаю. Ведь в случае, к примеру, научпопа речь идёт о получении знаний о реальном мире (или реальных знаний о мире). А в случае художки нет даже иллюзии, что это не субъективный взгляд. Поэтому книга легла в долгий ящик и пролежала там до появления смутных представлений об интерпретации прустовского текста. Они-то и заставили меня вернуться и, невиданное дело, начать его с нуля.

Более того, что при пристальном чтении стало очевидно, почему Пруста порой называли философом, так именно это и могло быть философией с человеческим лицом, думалось мне: он не пытается преподать выдуманное с претензией на всеобщность, а лишь рассказывает, как глубоко личные переживания становятся материей мысли. И эти мысли преподаются образно, что становится смыслом отдельным, сознательной авторской игрой с языком.

P. S. Как метко выразился насчёт прустовского цикла Мамардавшвили в своей Психологической топологии пути , это «роман до уничтожения последней иллюзии», и эту тенденцию развенчания легко наблюдать уже на предмете первого тома.

Чтение давалось до невозможности сложно. Всякий раз то и дело дремаешь над книгой - невероятно скучна! Мальчишка ждал, когда его поцелует на ночь мать, Сван влюбился в распущенную женщину, а к концу автор решил поиграть в географию.
Мб все это и подчиняется какой-то особой концепции, но, как говорится, я человек простой, а прекол сложный, поэтому с сим и откланяюсь.
p.s.: параллельно читалась работа Бахтина по поэтике - вещь на порядок занимательнее, пусть по закону научного жанра и бессюжетна!
p.p.s: читать стоит, если вас, как и главного героя-рассказчика, более всего на свете интересует то, где и что в данную минуту делает господин Сван. Вот уж действительно! Какое же наслажденьице-то!

Приятного чтения, хотя лично имхо приятными оказались только последние строки (нет, не только из-за бесовского ликования по поводу завершения прочтения).

Текучая как жизнь книга, сочетающая изощренное богатство слога и мысли. Читая ее, ты находишь себя в моменте происходящего сейчас — не убегая от мира, а погружаясь в него, наблюдая за всем, что проницательно подмечает автор, будь то минимальное движение души или расположение мельчайших объектов в пространстве.
Книга о любви, чаяниях, судьбе, наполненная переплетающимися «мирами различий», как выражается сам Пруст. Каждый персонаж – это отдельный мир, средоточие уникального мировоззрения, выражением которого есть мысль и поступки, а значит и жизнь в целом.

За первый для себя роман Пруста я бралась без особого энтузиазма. Я помнила, как мною была провалена первая попытка знакомства с ним в рамках институтской программы по литературе. И первые страниц 100, скажу честно, я себя пересиливала, страдала и шутила, что знаю, почему его цикл называется "В поисках утраченного времени". Нервно смеялась над демотиватором про печеньку.

Не могу сказать, что после 100 страниц что-то изменилось или начало происходить в самом романе. Просто я вчиталась и даже начала получать удовольствие от громоздких словесных конструкций, авторского потока сознания, с каждым подходом к книге погружаясь в него все больше и не желая выныривать.

А потом со мной случилась вторая часть - "Любовь Свана". Боже мой, как меня раздражала Одетта, эта глупая, ограниченная, вульгарная и жеманная женщина. Как меня бесила тусовочка Вердюренов, все эти до отвращения пошлые "верные". Меня раздражал сам Сван, который будто бы не замечал очевидного, тратил чувства, душевные силы, эмоции на откровенно убогих и фальшивых людей.

НО! Это, твою мать, и есть любовь. Любовь - это не про прожить всю жизнь с прекрасной во всех отношениях, умной уважаемой женщиной, которая на кухне - хозяйка, в гостях - интересная собеседница, а в постели с тобой - страстная любовница. Любовь - это не про сочетаться счастливым союзом с миллионером-интеллектуалом с внешностью Брэда Питта и чувством юмора Стивена Фрая. Любовь - это про то, что бывает вопреки всему. Вопреки здравому смыслу и общественному мнению, вопреки всем недостаткам человека, которого влюбленный возносит на недостижимый пьедестал, подмечая в нем только хорошее и трактуя плохое исключительно в его пользу. Любовь, действительно, зла и чертовски несправедлива. Ради нее ты откажешься от своих привычек. Ради нее будешь проводить время в обществе людей, которые тебе неприятны, и считать его очаровательным, потому что это друзья милого тебе человека. Ты будешь терять чувство достоинства, искать вторые и третьи смыслы в словах собеседника, мчаться и ломать планы по первому зову, искать случайной встречи. Выглядеть со стороны полнейшим идиотом. Это испытал на себе Сван, это испытал и юный Марсель, который хоть и ребенок, но переживает ту же гамму чувств, что и Сван.

Но именно любовь наполняет его жизнь теми переживаниями, которых не было до нее, именно поэтому Сван не хочет отказываться ни от Одетты, даже когда видит ее безразличие и вероломство, ни от своего чувства к ней.

Когда читала Пруста, была уверена, что после него у меня будет книжное похмелье. Но сейчас понимаю, что нет. Единственное, что после него я точно на пару месяцев откажусь от любовных романов и прочей сентиментальной прозы. Потому что знаю, что по сравнению с тем, что я только что прочитала, там нет ни слова о любви.

Марсель Пруст, наверное, в жизни был скучным рассказчиком и страдал от недостатка слушателей. Поэтому его спасло желание высказать на бумаге все мысли и воспоминания, которые его одолевали. Вот и появился целый цикл книг, а я, заинтересованная названием этого цикла, решила прочесть первый роман.
Начало и сама идея романа очень заинтриговали. Но, к сожалению, когда одно предложение длится целую страницу, и ты к концу этого предложения забываешь, что было в его начале, чтение дается не очень легко. "Всё!" - думаешь, - "Первая часть прочитана, описания его детства, характеров родственников и их действий, а также объяснение, почему так называется первый роман цикла, преодолены. Теперь может начнется что-то более насыщенное действиями?" Размечталась... Вторая часть романа отличается только сменой ключевого персонажа и его окружения. Про заключительную часть лучше промолчать.
А что я хотела от романа-воспоминания, где автор неспешно размышляет о минувших временах и нравах на примере рассказа об одном образованном, но несчастном человеке.

Прочитано в рамках игры "Пятилетку - в три тома!"

В начале вам все нравится. Такой изысканный, путанный язык, как причудливый узор или огромная изящная паутина, которую плетет паук-умелец. Описание завораживает и утягивает за собой. Вы наслаждаетесь... столько, сколько возможно.
Лично мне на сотой странице стало скучно и захотелось сюжета, но его не было и быть не могло. Это же Пруст!
Вам только кажется, что начинает проклевываться сюжет, еще чуть-чуть! Но нет! Автор цепляется к какой-то мелкой детали, к занавескам, какому-то дереву или саду и уходит в глубокие воспоминания, рассуждения, описания, а выходит в итоге с совершенно другого боку, но и с этого бока опять цепляется к какой-то незначительной описательной детали! И так весь роман. Поэтому дальнейшие части из цикла "В поисках утраченного времени" я пока не могу осилить.
Ругать Пруста ни в коем случае нельзя. Так писать еще надо уметь. Это воистину невозможно красиво и витиевато. Но не все могут читать это в таком количестве.

Есть работы, ради которых необходимо отбросить все предрассудки и боязнь быть непонятым, стряхнуть с себя суматошный XXI век и начать говорить о них так, как они этого заслуживают. Детально, академично, осторожно. Безусловно к таким вещам относится первый роман семитомной эпопеи Марселя Пруста. Итак, рецензия классики такая, каковой она должна быть.

I. Композиционная структура и темпоральность

"В сторону Свана" открывает семитомную эпопею Пруста радикальным разрывом с традиционными принципами романной композиции. Произведение состоит из четырех неравных частей: "Combray I" (увертюра), "Combray II", "Un amour de Swann" и "Nom de pays: le nom", причем только третья часть написана от третьего лица, создавая эффект текста в тексте.

Открывающая фраза романа — "Longtemps, je me suis couché de bonne heure" ("Давно уже я стал ложиться рано. ") — немедленно погружает читателя в темпоральную амбивалентность. Рассказчик находится в состоянии полусна, где границы между прошлым и настоящим, сновидением и реальностью размыты. Это не просто стилистический прием, но фундаментальный принцип организации всего текста: время у Пруста не линейно, а концентрично, память существует не в хронологической последовательности, но в системе непроизвольных ассоциаций.

Знаменитый эпизод с мадленкой в конце "Combray I" служит не просто поворотным моментом, но методологическим манифестом: произвольная память интеллекта бессильна вернуть прошлое, лишь непроизвольная память чувств способна воскресить утраченное время. Вкус пирожного, обмакнутого в липовый чай, внезапно возвращает Комбре — не как воспоминание о городе, но как само переживание детства во всей его чувственной полноте.

II. Синтаксис и ритм прозы

Прустовское предложение представляет собой уникальное явление в мировой литературе. Его периоды могут занимать целую страницу, разворачиваясь через серии придаточных предложений, вводных конструкций и отступлений. Однако это не хаотическое нагромождение, а тщательно выстроенная архитектура мысли.

Возьмем описание вечеров в Комбре, когда мать не приходит к ребенку с поцелуем на ночь из-за присутствия гостей. Предложение движется волнами, каждая из которых углубляет эмоциональное состояние ребенка: тревога ожидания, отчаяние лишения, стыд публичности просьбы о дополнительном поцелуе. Синтаксис здесь не описывает переживание, но воспроизводит его темпоральность — растянутость мучительного ожидания и мгновенность самого поцелуя.

Характерна также прустовская техника ретардации: прежде чем назвать предмет или явление, автор создает вокруг него сложную систему ассоциаций, метафор и сравнений. Читатель не получает готовое знание, но проходит весь путь познания вместе с рассказчиком. Это превращает чтение в активный процесс со-творчества.

III. Топография как метафизика: два пути

Центральная пространственная метафора романа — два пути для прогулок из Комбре: "côté de Méséglise" (или "côté de chez Swann") и "côté de Guermantes". Для ребенка эти пути представляются абсолютно разными, несовместимыми направлениями, разделенными непреодолимой пропастью.

Путь к Свану — более короткий, равнинный, связанный с буржуазным миром семьи Сванов и боярышником, который становится для рассказчика первым эстетическим откровением. Путь Германтов — более протяженный, ведущий к замку герцогов Германтских, воплощающий аристократический мир недостижимой элегантности.

Однако эта географическая дихотомия — на самом деле метафизическая. Два пути представляют два способа существования в мире, две системы ценностей, которые кажутся ребенку взаимоисключающими. Только в последнем томе цикла выяснится, что пути сходятся — но это будет уже другое познание, разрушающее детские иллюзии.

Примечательно, что Пруст наделяет пейзажи почти человеческой субъективностью. Колокольни Мартенвиля не просто описываются, но становятся объектом эстетического созерцания, провоцирующего у ребенка первую попытку литературного творчества. Искусство рождается не из абстрактных идей, но из непосредственного чувственного опыта.

IV. "Un amour de Swann": зеркальная структура

Третья часть романа радикально отличается от первых двух использованием третьего лица и смещением временной перспективы: это события, происходившие до рождения рассказчика, известные ему лишь по рассказам. Здесь Пруст создает своего рода контрапункт: любовь Свана к Одетте де Креси предвосхищает и отражает будущую любовь рассказчика к Альбертине (в последующих томах).

Сван — эстетствующий буржуа, член Жокей-клуба, друг принца Уэльского — влюбляется в куртизанку Одетту, которая "не в его вкусе" (elle n'était pas son genre). Любовь рождается не из эстетического восхищения, но из случайности: Сван замечает, что Одетта напоминает ему Сефору с фрески Боттичелли в Сикстинской капелле. Искусство преображает реальность, делая посредственную женщину объектом страсти.

Пруст демонстрирует анатомию ревности с хирургической точностью. Сван превращается в детектива собственных страданий, выискивая доказательства измен Одетты, мучаясь от невозможности полного знания о прошлом любимой женщины. Показательна сцена, когда Сван слышит "маленькую фразу" Вентейля (petite phrase de Vinteuil) — музыкальный мотив, ставший "национальным гимном" его любви к Одетте, — и понимает, что она пережила его чувства.

Финал этой части поразителен своей горечью: когда любовь угасает, Сван с недоумением осознает: "Dire que j'ai gâché des années de ma vie, que j'ai voulu mourir... pour une femme qui ne me plaisait pas, qui n'était pas mon genre!" ("Подумать, что я потратил годы моей жизни, хотел умереть... ради женщины, которая мне не нравилась, которая не была в моем вкусе!"). Это приговор не Одетте, но самой природе любви как иллюзии.

V. Имена как заклинания: "Nom de pays: le nom"

Заключительная часть первого тома посвящена магии имен. Для ребенка географические названия — Бальбек, Венеция, Флоренция — не просто обозначения мест, но поэтические сущности, наполненные воображаемым содержанием. Имя "Guermantes" вызывает целую систему ассоциаций: средневековье, Женевьева Брабантская, витражи церкви Комбре.

Пруст показывает трагическое несоответствие между воображением и реальностью. Когда рассказчик впервые видит герцогиню Германтскую во плоти, она оказывается обычной женщиной, лишенной того ореола, которым наделило её его воображение. Это предвосхищает главную тему всего цикла: разочарование как неизбежный результат столкновения мечты и действительности.

Примечательна сцена в Елисейских Полях, где рассказчик-подросток встречает Жильберту Сван, дочь Свана и Одетты. Его влюбленность в неё — эхо любви Свана к Одетте, но усиленное эстетическим преломлением: Жильберта интересует его не сама по себе, но как дочь человека, знавшего Бергота (любимого писателя рассказчика) и обладающего фотографией собора в Бальбеке. Любовь у Пруста всегда опосредована культурой.

VI. Система персонажей: социальная стратиграфия

Пруст создает сложную социальную панораму belle époque, где каждый персонаж занимает строго определенное место в иерархии. Семья рассказчика принадлежит к высокой буржуазии: дед — отставной чиновник, отец — преуспевающий врач, близкий к правительственным кругам. Их мир регулируется строгими правилами приличия и сложной системой социальных различений.

Ключевая фигура — тетя Леония, прикованная к постели мнимой болезнью (или болезнью воображения, что для Пруста почти синонимы). Она никогда не появляется непосредственно в повествовании, но её присутствие пронизывает весь Комбре. Через неё Пруст показывает провинциальный мир, живущий по законам мелочного любопытства и ритуализованного быта.

Особое место занимают слуги — Франсуаза, кухарка, чья "народная мудрость" оказывается порой глубже рассуждений хозяев. Пруст не идеализирует низшие классы, но показывает их как носителей иной, архаической системы ценностей, где жестокость может сочетаться с преданностью, а суеверия — с практической смекалкой.

Сван занимает промежуточное положение: еврей по происхождению (хотя это упоминается вскользь), он благодаря образованию, богатству и личному обаянию вращается в высшем свете. Его трагедия в том, что мезальянс с Одеттой делает невозможным представление жены в аристократических салонах. Социальные барьеры belle époque непреодолимы даже для богатых.

VII. Метафорика и образная система

Прустовская метафора не украшение, но инструмент познания. Знаменитое сравнение церкви Комбре с "четвертым измерением" — Временем — превращает архитектуру в материализованную историю. Каждый камень, каждая деталь несут память веков, и рассказчик учится читать эти знаки.

Особенно важна флоральная образность. Боярышник на пути к Свану становится объектом почти религиозного поклонения. Рассказчик описывает белые и розовые цветы боярышника с той же тщательностью, с какой средневековый мистик описывал видения. Это не случайно: для Пруста эстетическое переживание имеет квазирелигиозный характер, искусство заменяет утраченную веру.

Цветовая гамма романа строго выдержана: Комбре погружен в сиреневые и золотистые тона, Бальбек (в воображении) — в серебристо-голубые, Венеция — в розовые. Каждое место имеет свою хроматическую ауру, которая в памяти становится неотделимой от самого места.

VIII. Философия памяти и искусства

Центральная философская проблема романа — природа памяти и её отношение к искусству. Пруст различает два типа памяти: произвольную (mémoire volontaire) — интеллектуальное воспоминание, реконструирующее прошлое, но не воскрешающее его, и непроизвольную (mémoire involontaire) — чувственное переживание, возвращающее прошлое во всей его полноте.

Эпизод с мадленкой — манифест непроизвольной памяти. Вкусовое ощущение внезапно и помимо воли открывает доступ к прошлому, которое казалось безвозвратно утраченным. Но важно понимать: это не просто воспоминание о Комбре, но само Комбре, существующее вне времени в некоем идеальном пространстве памяти.

Искусство у Пруста — способ преодоления времени. Музыкальная фраза Вентейля, картина Эльстира (в последующих томах), литература Бергота — всё это попытки запечатлеть мгновение, придать преходящему характер вечности. Рассказчик должен стать писателем не для того, чтобы создать нечто новое, но чтобы расшифровать знаки, которые мир постоянно посылает ему.

Показательна сцена с колокольнями Мартенвиля: рассказчик-ребенок, впервые пытаясь описать своё впечатление от меняющихся перспектив колоколен, делает первый шаг к литературному призванию. Искусство рождается из необходимости выразить то, что не может быть выражено обычным языком.

IX. Стилистическая революция

"В сторону Свана" совершает радикальный разрыв с реалистической традицией XIX века. Пруст отказывается от линейного сюжета, психологии характеров в духе Бальзака, чёткой причинно-следственной логики. Его интересует не действие, но рефлексия над действием, не событие, но след, оставленный событием в сознании.

Внутренний монолог у Пруста принципиально отличается от джойсовского "потока сознания": это не хаотическая запись мыслей, но тщательно организованная медитация. Даже в самых лирических пассажах сохраняется аналитическая ясность французской прозы.

Пруст создает новый тип романа — роман-медитацию, роман-исследование, где объектом изучения становится само сознание в его темпоральности. Это предвосхищает многие открытия феноменологии Гуссерля и философии времени Бергсона (хотя Пруст отрицал влияние последнего).

X. Историко-литературный контекст и влияние

Роман был завершён к 1912 году, но путь к публикации оказался тернистым. Андре Жид, читавший рукопись для NRF, отверг её, сославшись на "syntactic errors" и бесконечные отступления. Пруст вынужден был издать книгу за свой счёт у издателя Грассе в 1913 году. Через год Жид написал Прусту письмо с извинениями, признав свою ошибку одной из самых больших в своей жизни.

Первоначально роман был воспринят узким кругом ценителей. Широкое признание пришло только после присуждения Прусту Гонкуровской премии за второй том ("À l'ombre des jeunes filles en fleurs") в 1919 году.

Влияние Пруста на литературу XX века трудно переоценить. Техника непроизвольной памяти была подхвачена модернистами, от Вирджинии Вулф до Набокова. Прустовская рефлексивность стала одним из определяющих качеств современного романа. Даже писатели, полемизирующие с Прустом (как Сартр), вынуждены были учитывать его открытия.

XI. Заключение: незавершённость как принцип

"В сторону Свана" — не самостоятельное произведение, но увертюра к симфонии в семи частях. Все темы, мотивы, образы, введённые здесь, получат развитие и разрешение только в последнем томе "Обретённое время" (Le Temps retrouvé). Читатель первого тома находится в положении рассказчика-ребёнка: он обладает фрагментами, намёками, предчувствиями, но ещё не знает, как всё это складывается в целое.

Эта программная незавершённость отражает прустовскую концепцию времени: мы живём во фрагментах, мгновениях, которые только post factum, в акте художественного творчества, могут быть собраны в осмысленное целое. Литература — не отражение жизни, но её завершение, придание ей смысла, которого она сама по себе не имеет.

"В сторону Свана" остаётся одним из самых сложных и одновременно самых вознаграждающих читательских опытов в мировой литературе. Это книга, требующая не чтения, но со-существования, медленного погружения в её темпоральность. Как писал сам Пруст: "Каждый читатель, читая, читает только о себе самом".