Андрей Платонов. Избранные произведения

С чего начать рецензию в день памяти Андрея Платонова?
Как-нибудь нестандартно, как на картине испанского художника начала 20-го века, Алехандро Непосьедос: большое полотно, сплошь состоящее из звёздной ночи. Зритель поначалу не понимает что происходит и думает, что это космос, или автопортрет души, и многие люди отходили от картины и так и не видели, как в уголке, нарисована птичка, которую словно бы закрутило в метели и уносит бог знает куда: одни птицы летят на юг, а она сразу — в рай.
С этого композиционного приёма я и хочу начать рецензию. Странную, грустную.

Я люблю ставить эксперименты над собой.
Летом, люблю затеряться в поле, вдали от города.
В поле затеряться сложно, но у меня получается.
У меня получается даже потеряться глазами — в небесах: если долго-долго смотришь в небо и думаешь о любимой, да ещё с бутылочкой красного вина (чего уж скрывать: я в поле ухожу с бутылочкой вина, может потому и теряюсь), то в какой-то миг кажется, что земли — нет, а есть лишь бескрайнее, как океан, небо: бескрайняя планета-океан, населённая одними птицами, шелестом листвы и ветром в облаках. Планета-рай..
Страшно перевести взгляд на землю и увидеть вдалеке — город.
Кто его построил в раю? Зачем? Он всё испортит..

В поле я люблю лечь в цветы, в доверчиво накренившуюся, солнечную прохладу высокой травы, и представить — что я умер: сквозь мою грудь, запястья и пальцы, ласково растут голубые и карие цветы..
Бутылочка вина в траве рядом со мной.. словно захмелевший ангел.
На моей груди — светится телефон. Словно светится моё обнажённое сердце.
Я включаю голоса птиц. Нездешних, африканских, индийских.
Для птиц моего грустного края, это словно нежное воспоминание об их путешествиях на край света.
Милые.. им кажется, что их друзья прилетели в Россию! Островок Индии, в глубинке России..
А тем птицам, «невыездным», как воробьи, кажется это чем-то райски прекрасным и новым, как песня ангелов.
Быть может так смотрели на книги Платонова некоторые его современники? Неземная нежность и грусть..
Моя грудь светится и поёт голосами нездешних птиц, и над обнажённым сердцем моим, словно над фонарём где-то в вечерней Калькутте, кружат птицы, словно огромные карие бабочки, и мысли о любимой моей.
Иногда, в мою светящуюся грудь и цветы, заглядывает навеки удивлённое и улыбающееся лицо грибника..

Не так давно я шёл, хромая, по заснеженному переулочку с томиком Платонова, и улыбался как в детстве: вечером было много звёзд, а утром — много снега на земле и деревьях, и мне казалось, что это выпали звёзды.
Дома, деревья, улицы, города.. мир, занесён звёздами.
Мне было грустно. Вокруг — ни души. А это всегда искушает.
Оглянулся с улыбкой, и упал спиной в снег и сделал «ангела».
Положил синий томик Платонова в снег, с левой стороны, и раскрыл его: распахнутые в стороны, белые страницы, были похожи на руки. Казалось, Платонов вместе со мной делает ангела.

И вот мы лежим с ним в снегу, грустные, улыбающиеся и чуточку пьяные, и смотрим на голубое, высокое небо князя Болконского, и над нами летают прекрасные птицы, и с карих веточек, мурашками счастья, слетает лёгкий снежок от взлетевших птиц.
Снег тихо звездится в голубом воздухе, касается моего лба, вздрагивающих ресниц и голубоглазого томика Платонова.
Я целую снег, закрывая глаза..
Ветерок, словно ласковая дворняжка, тёплым холодком облизнул мне пальцы на левой руке и щёку мою. Милый..
Мне на миг показалось, что вся эта бесприютная красота надо мной, слетелась к грустному пению книги Платонова.
Я оглянулся на Андрея, робко коснулся его и заплакал.

Так беспричинно одиноко стало на сердце без любимой в этом грустном мире, словно тихо настал конец света, как пятое время года.
А может так и выглядит конец света?
Любимой со мной нет. Людей больше нет.
Я и Платонов лежим в снегу и делаем «ангелов», и ждём ангелов с далёких звёзд, как бы подавая сигналы им: мы здесь! мы ещё живы! Милые ангелы.. не прилетайте сюда, на эту безумную землю! Здесь ад!
Здесь распинаются боги и в муках умирает природа и мучается в любви человек!

Синий томик Платонова на белом снегу и правда бы чудесно смотрелся в конце света.
Лежит ли этот томик в траве, возле руин Эрмитажа, заросшего цветами и ветром, или в вечернем снегу, возле погасшего и словно бы молящегося фонаря, закрывшего ладонями свой сияющий лик.
А вокруг.. ни души, лишь ангелы, светло и тихо реют вокруг, как ласточки на заре, и веет ветер, как в поэме Блока:

Платонов написал один из самых мрачных рассказов 20-го века — Мусорный ветер.
Рассказ–апокалипсис.
В конце времён, обгоревший томик Платонова, будет лежать где-нибудь на тлеющих руинах мира и голубоглазый ветерок, словно сошедший с ума ангел, набредёт на него, припадёт на колени и станет лизать его лицо. Смуглые страницы будут перелистываться сами собой, как сон и видение.
Мне иногда кажется, что некоторые произведения Платонова описывают то иррациональное, квантовое состояние и бред уставшего вещества мира, которое будет после того, как наступит конец света и души отправятся в рай, с грустной грацией перелётных птиц, покидающих охваченную пламенем последней осени, безумную землю.
Там, на «югах» рая, будет всё чудесно, сыто и светло.
А что будет с покинутой землёй?
С милыми, измученными зверями, природой, которым не досталось «билета в рай»?

Земля превратится в 4 день творения, только какой-то жуткий, словно ему снится кошмар и он ворочается во сне и что-то шепчет.
Читая Платонова, ловишь себя на мысли, что сердце вспоминает какую-то райскую синестезию, как если бы ты шёл по вечернему полю и кончики твоих пальцев вдруг блаженно прозрели и мир сладостно-жутко накренился: ты видишь и ощущаешь прохладную мягкость касания цветов у лица ладони, щурящейся, как ребёнок, который не лёг спать, как положено, а идёт куда-то вечером с мамой, и весь мир для него — чудо божье.

Когда Платонов в 1934 г. послал рукопись рассказа «Мусорный ветер» Горькому, тот ответил:

Что тут сказать. Горький расписался в своей пошлости и словно посмотрел на Платонов снизу вверх, как какой-нибудь мелкий чиновник-призрак из романа Кафки, казнящий красоту без суда.
У меня есть маленькая мечта: умереть.
Но не просто умереть, а пронести в рай, под полой, под крылом, контрабандой, томик Платонова (в идеале, хорошо бы туда пронести томики Цветаевой, Набокова, Мисимы), потому что в раю нет страданий и томления нежности: ах, в рай я шёл бы пешком, по синему воздуху, с чемоданами..
Иногда мне снятся такие сны.. в которых я развращаю ангелов.
В раю дует осенний, платоновский ветерок и облетает листва и я просыпаюсь в одинокой постели, в которой нет моего смуглого ангела, и я понимаю со слезами на дрожащих ресницах, что я не в раю и никогда уже не буду в раю. Что рай утрачен навсегда.
Как в рассказе Платонова.

В свои снах, я подзываю к себе крылатого Пушкина и, с улыбкой, грацией эксгибициониста, раскрывающего плащик,
распахиваю крыло и показываю лазурный томик Платонова.
Боже мой! Многое бы я отдал, чтобы посмотреть, как Пушкин читает Платонова!
Ах, славно было бы в раю устроить кинотеатр и посмотреть с Пушкиным, Достоевским, Цветаевой: фильмы Бергмана..
Как воспринял бы это Пушкин?
Поднёс сверкающую и лёгкую лазурь крыльев к лицу и тихо заплакал..
Это удивительно, но в Платонове словно бы состоялась встреча Пушкина и Лермонтова.
В творчестве Платонова, словно бы даже днём, светят звёзды, и луна, словно солнце бессонных, освещает загрустившие пейзажи земли.

Мусорный ветер — это апокалиптическое переосмысление «Медного всадника» Пушкина.
Рассказ написан в 1933 г., на волне прихода к власти — Гитлера.
Рассказ вовсе не антифашистский. Это частности. И не антитоталитарный: это к узкоспециальным и местечковым писателям: Хаксли, Оруэллу.
Рассказ Платонова много шире и глубже: он о тоталитарности самой жизни.
Декорации рушащегося мира вроде бы просты: Германия 30-х.
Голод, страх, идиотический энтузиазм славословия власти.
На площади возводится бронзовый памятник Гитлеру — бюст. Половина человека. Получеловек. Кентавр пустоты и ужаса, человек, растущий из пустоты, в пустоту и мрак.
Люди поклоняются пустоте и половинчатой человечности: месяц человечности.
Это только выглядит нелепо и кошмарно: поклоняться бюсту тирана. А если это не бюст? Если человек поклоняется с таким же идиотическим энтузиазмом, другому чудовищу, на уровне чувств, смыслов, цивилизационного выбора, как сейчас принято говорить? Главное, чтобы сердце было в тёплом жирке, а там хоть весь мир пускай горит огнём: современная демократия.Современный экзистенциальный образ человечности, опирающейся не на гуманизм, бога и любовь, а на обнажённый, демонический ужас слепого преклонения перед наукой и цивилизацией, с её идеалами машин и сердца, впавшего в летаргический сон.
В этом плане у Платонова изумительная символика птиц в рассказе, как стремления к небесам, как адова символика: свастика — как следы птичек на земле. И райская — образ женщины-ангела, пленённого.

Аллюзия на Пушкинский Медный всадник — прозрачна.
Вместо наводнения — городок накрывают коричневые воды смерти и ужаса.
Словно люди, в поисках счастья и истины, «бурили» душу свою, и добурились до какой-о мрачной нефти души, до перегноя умерших миллиарды лет назад, в Эдеме, таинственных существ.
И вся эта зараза стала охватывать городок и души и тела людей, изменяя их как в кошмаре.
Платонов словно бы «снял» рассказ по сну Раскольникова о трихинах.
Вместо Евгения, маленького человека из поэмы Пушкина, сходящего с ума и потрясающего кулачком своим пред статуей Петра  — немецкий физик, чья крылатая душа рвётся к звёздам и открывает тайны космоса, но на земле его книги сжигаются, предвосхищая мысль Гейне ещё в 19 веке: где горят книги, там вскоре будут сжигать людей.
Я не понимаю что стало с людьми в 21 веке. На наших глазах горят целые страны. Но люди думают, что людей то никто не сжигает. Значит можно спать дальше.
Сжигается вечные понятия: бог, любовь, честь, мужчина и женщина, мама и папа, совесть.. но людей то никто не сжигает? Можно спать дальше..

Душу этого человека, рвущегося к небесам — ожидает крестный путь, какой ещё не видел мир: в смерти на кресте, есть своя грация и стиль: руки раскрыты словно бы для объятия всего мира.
У Платонова — совсем, совсем иначе: мрачнейший апокриф смерти бога и человечности на земле.
Тотальное расчеловечивание, разбожествление человека, природы: фактически, Платонов впервые показывает распятие, не в образе бога на кресте, а в образе природы, человека и бога, слитых в нечто единое, поруганное и изувеченное до предела.

Пейзаж начала рассказа, напоминает апокрифическую фреску из «Превращения» Кафки и поэмы Блока — 12 (Христа, в венчике из роз, убивают из ружей на площади), и картины Гольбейна — Мёртвый Христос, которая так ужасала Достоевского. Он писал, что из-за этой картины можно потерять веру.
Хорошо, что Достоевский не читал Платонова..
На самом деле это ужасно, что Достоевский не читал Платонова. И даже дело не в том, что он умер до рождения Платонова. Оба — равнозначно гениальны.

В начале рассказа мы видим пробуждение человека, бессмертной души, в сумеречном склепе своей квартиры.
Фактически — воскресение из мёртвых.
Свет, словно уставший и раненый ангел, робко проникает в окно.. как бы боясь сказать Христу, что он пролежал в склепе не 3 дня, а — века, века, и за окном — полыхает безумный мир, фашизм и вечные войны.
Платонов экзистенциально углубляет кошмар «воскресения» — сексуальным насилием. Фактически от сексуального насилия пробуждается человек. Но пол человека, как бы закрыл глаза и ослеп (тема секса в рассказе — сквозная), и та женщина, что жаждет любви, по-человечески жаждет, от недостатка любви превратилась в животное, в поруганную и бескрылую молитву, как бы заросшую травой и печалью.

В отличие от повести Кафки, у Платонова, превращение свершатся не с отдельным человеком, а со всем миром.
Сквозь само уставшее и бредящее вещество мира, сквозь души и плоть людей, словно бы стал пробиваться тёмный свет, люди и жизнь, стали зарастать шерстью и ветром, словно жизнь стала полупрозрачна и 4-й день творения, как солнце бессонных, стал медленно приближаться к земле, и пейзажи природы, пейзажи поступков и мысли людей, из тела, стали зарастать адом.
При чтении Платонова, как и при восприятии музыки Дебюсси или картин Мунка, нужна особая оптика.
Есть авторы, которых сразу понимаешь, как ребёнок, язык матери, толком не зная ещё языка.
Это солнечные авторы. Солнечное творчество.
А есть лунное творчество: нужен навык и некое сотворчество, я бы даже сказал — читательский лунатизм, как при чтении поздней Цветаевой, Перси Шелли, Набокова, Саши Соколова.

В творчестве Платонова, вещество жизни словно бы вылеплено (не сплетено или нарисовано, как у других писателей) из таинственного и сверкающего вещества, равно зачерпнутого из девственного мира при его сотворении, пронизанного светом ангелов и счастливого бога, ещё до сотворения человека, и безумно уставшего вещества в конце времён, когда человечество умирает вместе с богом и сквозь истончившуюся кожу жизни, проступают не рёбра, а полыхающий космос, ад и рай, одновременно.
В этом плане, космизм Платонова похож на некоторые работы Павла Челищева (Набокова от живописи), но я бы сравнил его ещё с картинами Павла Филонова.

Картина Челищева

В апокалиптическом комизме Платонова, обнажённое сердце бьётся как бы в начальной тьме и пустоте мира, почти отдельно от человека, как сон или бесприютный ангел-калека, ковыляющий за человеком, на которого он со стыдом оглядывается.
Истомлённая и бредящая плоть человека и само ещё существование, становятся тускло-прозрачными, как в конце света, или как у первых людей в Эдеме.
Но если у первых людей были блаженно видны мысли, мечты о звёздах, то в космизме Платонова, видно словно бы роение «трихин» в душе человека (тех самых, из сна Раскольникова), роение низкой жизнедеятельности человека, как бы отпавшего от бога: внутренности человека и его жизнедеятельность и мысли — стали печальной фауной ада, берегов Стикса.

Платонов создаёт свою матрицу, которой ужаснулись бы сёстро-братья Вачовски.
В этом «подлинном» и падшем мире, где люди заигрались в богов, соки человечества, души людей, трепетные сны — текут по венам-проводам, люди становятся частью машин, живя примитивными инстинктами, которыми их питают машины.
В людях начинает стираться даже пол, мужское и женское, как робкое слово  — люблю, на школьной доске, и это принимается с идиотическим энтузиазмом восторга (впрочем, как и сейчас).
Пол, становятся таким же рудиментом ненужным, как душа, совесть, вдохновение, вера в бога.
Ещё Достоевский писал в Карамазовых, что для иных — сапоги, важнее и полезнее Пушкина.
Сейчас это особенно актуально, когда не то что люди, а целые страны, готовы предать своё прошлое, совесть и бога, ради сытого и примитивного, демократического счастья и удобных, стильных сапожек: Платонов — пророк, не меньше чем Достоевский. Для него, в прогрессе и чудесах цивилизации, на которых по детски падка душа, словно бы заложен природный демонизм, и если ему человек не противопоставляет свой высший порыв к добру, то этот демонизм как бы захватывает человека, цивилизацию, и становится тёмным и тоталитарным.

Платонов в рассказе описывает человеческое тело, как последний пейзаж в конце времён, как комнату-ад, в которой укрылась душа, словно гонимая христианка.
И в этой мрачной комнатке тела, осязаний, словно бы гаснет свет, тот тут, то там, и ночь обнимает мир и душа дрожит где-то в груди или в пещере черепа.
И вот в этой «пещере», с акустикой ада и падающих звёзд, наш герой, ведёт диалог, им толком не понятно с кем — не то с бюстом Гитлера, не то с богом, не то с космосом и собой: сам себе гробовщик из Гамлета, держащий в дрожащих и исхудавших до костей руках — свой же, ещё покрытый тонкой и бледной кожей (больше похожей на мгновенный и робкий отсвет звёзд), череп.
Я специально подсветил этот гамлетовский образ в рассказе, потому как без навыка чтения Платонова, без лунатизма прочтения, он попросту не считывается и текст Платонова предстаёт обычной драмой, а не мерцает в 4-м и 6-м измерениях.

Т.е. ставится вопрос, похлеще гамлетовского: быть или не быть.
В сравнении с вопросом Платонова, это детский вопрос, похожий на совершенно детский вопрос человека средних веков, который стоял на берегу океана и думал: а есть ли на той стороне что-то ещё? Другие земли, люди?
Вопрос существования души после смерти, Платонов экзистенциально переносит с потустороннего мира, на посюсторонний, и приходит к ужасной мысли: жизнь — Здесь, более невозможна и безумна, чем жизнь — Там.
Всё переворачивается с ног на голову, словно нас обманули и мы уже умерли и живём в аду, кое-где заросшем от скуки, травой и цветами.
А жизнь души, любовь, в мире — где есть Гитлеры (страшен не сам Гитлер, а сладострастная и радостная возможность его существования в мире: Гитлер — лишь винтик), где сама жизнь, её безумные законы, которым многие присягают в верности с энтузиазмом идиотов, называя это естественным, нормой и природным — невозможна: одно отрицает другое и душа томится по чему-то звёздному, божественному, как гг рассказа.

Может прав был Джордано Бруно, писавший, что не душа находится в теле, а — тело, в душе?
Правда, по Платонову, как мне кажется, тело — в душе, находится у тех, кто не присягнул к больной норме жизни и природному порядку вещей (вроде очевидная истина, но почему-то к ней многие или не приходят совсем, или через муку: всем понятно, что естественно, когда животные кушают животных, а человек кушает животных. Но что-то в человеке понимает, что с миром что-то не так, он болен, и по разному пытается искупить это: кто-то становится вегетарианцем, кто-то бросается в творчество, кто-то.. кончает с собой. Это же одна спираль безумной нормы, где все пожирают друг друга, в тоталитарном ли смысле, в человеческом, животном..), и потому душа у них — бескожая и её ранит всё в этом мире, даже красота мира.
В пронзительном рассказе Платонова «Девушка-Роза», о русской пленной в немецком концлагере, на стене сожжённой тюрьмы, есть слова, перекликающиеся с выделенной мной цитатой Платонова.

«Мусорный ветер» похож на жуткий апокриф распятия в конце мира, где всё смешалось, словно мрачно обрушились стены между Днями творения и даже сном бога, отдыхающего от «дел» и ему снится кошмар и он что-то шепчет в бреду.
Ангелы идут по тлеющим руинам мира, но вместо белоснежных крыльев за плечами — гробы.
Колыбель, качающаяся над бездной: мать укачивает двух умерших детей: любовь и жизнь.
В могиле спят, обнявшись, мужчина и женщина: тоже, по сути — любовь и жизнь.
Колыбель, утроба и гроб — стали единым целым, словно выровнялось давление жизни и ада: словно мир ещё и не начинался. Или уже давно кончился, а люди и не заметили этого.
Совершенно апокалиптический и пронзительный образ Платонова, который мог стать самым мрачным иконописцем в истории: образ Христа, остановивший вечный ужас безумной матери, остановив её руку на раскачивающейся над пустотой, колыбелью: и времени больше не стало..

Далее, Платонов описывает совершенно безумное причастие человечества, быть может единственно разумное, для него, потерявшего образ и подобие бога: Христос, буквально, заживо, даёт свою плоть и кровь, на съедение.
В некоторой мере, Платонов описывает предсказание Достоевского, об антропофагии: о пожирании людьми, людей, не понимающих даже этого.
Люди и правда наивны, как дети: мы видим, как едят плоть, и ужасаемся, но не видим, стараемся изо всех сил не видеть, как пожираются и распинаются души, красота, истина.
Так, грустный ветерок подует порой, коснётся сердца и мы обернёмся, задумаемся на миг.

О чём? Каждый о своём. О женщине, например. Куда же без женщины. Я о смуглом ангеле своём задумаюсь..
В мире Платонова, женщина — это Беатриче в аду.
В ней одной, надежда на то, что в мире однажды подует ласковый ветерок и цветы яблони распустятся словно сами собой, от счастья.
Женщина, с крылатой грацией. Женщина-птица, в рассказе Платонова: женщина может и спасти этот безумный мир, и окончательно погрузить его в мрак.
Всё как в любви..
Как же без любви у Платонова?
Это прозвучит странно, но Платонов для меня — главный русский романтик, а вовсе не Лермонтов, Пушкин, Тургенев.
Романтика вовсе не в прелестном свидании возле сирени ночью, не в томлении по любимому человеку возле окна, на подоконнике, не в признании в любви на воздушном шаре: это всё так естественно и мило… как улыбка, как чихание любимого человека, или просто возможность посмотреть, как любимый кушает или спит.

У Платонова в рассказе есть вечный символ неразделённой любви, достойный быть гербом на щите рыцаря любви.
Любви в рассказе нет, словно времени и места нет для любви в этом безумном мире, но есть пронзительная мимолётная мечта о любви: раскапывают могилу в конце времён, а в ней лежат кости мужчины и женщины, бесполые уже, как ангелы, и они обнимают друг друга: в жизни им не дали этого, и теперь они, в земле, чёрной, как глубокий космос, обнимаются века.
Они вместе — навечно. Ибо любовь — навечно и она сильнее любого тоталитаризма и безумия жизни.

Первоначально рецензию хотела озаглавить "Мутная жара сухого лета 1921 года" по дате и сути происходящих событий, но поразили меня две старушки в рассказе.
Почему появляются две старушки не знаю, только догадываюсь. Одна старушка маленькая, сухонькая, кроткая в начале рассказа, а в конце появляется старушка большого роста, но о них позже.
Рассказ о выполнении "одной жизненной задачи" молодым студентом электротехником в небольшой деревне Малобедная Верчовка и это может показаться чем-то сухим, как лето 1921 года, и малоинтересным, если бы не было написано Андреем Платоновым, одинаково владеющим тайной электричества и тайной слова.
Платонов для меня сам тайна, как электричество бывает тайной для тех, кто с ним ещё не знаком, а познакомившись ближе, всё равно остаётся удивлением и поражением.

— Ты скажи мне, ты не знаешь — что такое электричество? — спросил меня Чуняев. — Радуга, что ли?

— Молния, — сказал я.

— Ах, молния! — произнес Чуняев. — Вон что! Гроза и ливень... Ну пускай!

Как же похож герой рассказа на самого Андрея Платонова.
Это Платонов о своей юности, о своих мыслях, надеждах, желании изменить мир, если не весь, то дать воды одной деревне или спасти от голода одну семью. Это он нежно и внимательно, ухаживающий за машинами, бредёт уставший и дремлющий домой в начале рассказа и идёт один в тёмном поле, молодой, бедный и спокойный в конце, после выполнения своей задачи.
А задача была починить небольшую деревенскую электростанцию.
И всё в этом рассказе реалистично. Просто фантастически реально описана жизнь и люди в русской глубинке, но невероятные мистические вкрапления поднимают мысль над реальностью и ты сам улетаешь вслед за Платоновым уже в свои мысли.
Милая поэтическая ирония сопровождает весь рассказ. И этому помогает делопроизводитель Степан Жаренов, разговаривающий в рифму, пишущий прошения в стихах, он так увлечен строительством нового, что не видит бедной прозы жизни, или видит, но это ему не мешает подняться ввысь над суетой. Можно сказать, что они наивные люди? Можно.
Но практичные и неожиданно приятно смекалистые.

Не буду вдаваться в технические подробности происходящего в рассказе, сама в них не сильна, но могу сказать, что многие детали мотоциклетного мотора были заменены и дополнены деталями, сделанными в местной кузнице. Топливо тоже готовили сами.

Интересней самой машины люди её обслуживающие и кому она может послужить.

Приехавший студент и поэт-делопроизводитель задумываются об агрегате для увлажнения пересохшей почвы и спасения жителей от голода, и в поисках насоса обыскивают сараи "зажиточных мужиков, грабивших помещиков с наибольшим хладнокровием и жадностью", а находят там "много добра, даже картины Пикассо и женские мраморные бидэ, а никакого насоса".
Кажется теперь все детали в сборе. Можно запускать мотор. И если до этого можно улыбнуться всему происходящему в Малобедной Верчовке, то последующий взрыв какой-то бочки вызывает соразмерный взрыв хохота.
Это сочетание уморительно смешных эпизодов с грустной картиной голодных детей, осевших изб на фоне высохшей земли и картин Пикассо в сараях мужиков, которые грабили помещиков, это какой-то абсурд, но своей дикостью ужасно правдоподобный.
Теперь о двух старушках.
Маленькую и сухонькую старушку, лёгкую как ребёнок, отставшую от крестного хода, который шёл с молитвой о дожде, студент находит в яме, где добывалась глина. И весь эпизод в яме наполнен печалью, сомнением в вере, в молитве, в боге. И чувство, что нет в мире надежды. Мне эти сомнения напомнили эпизод из фильма Андрея Тарковского "Андрей Рублёв" с испуганным, плачущим подростком (актёр Н.Бурляев). Тот в ожидании зазвонит ли его колокол или нет, громко ропщет на отца, не передавшего профессиональный секрет, не сказавшего, где брать глину для колокола, и на бога, за все беды сразу, по обыкновению. Только в фильме идёт дождь и дарит надежду на то, что колокол зазвонит, а в рассказе душная жара, пересохшая земля без влаги, отнимающая надежду. Студент предлагает отказаться от молитвы и возложить всю надежду на разум, в который верит сам - в разум, электричество, технику. И старушка с ним соглашается, у неё остались разум и кости, её череп растрескался, словно сухая земля, "на составные части костей, готовые развалиться и предать безвозвратному праху земли скупо скопленный терпеливый ум, познавший мир в труде и бедствиях". И всю эту скорбь мира автор поднимает на руки студента и несёт. А когда приходит время прощаться, то звучат удивительные мысли:

Слова, что студент решил посвятить этой сухонькой старушке всю свою жизнь проливаются как дождь на иссохшую землю и дарят надежду.
Может быть поэтому, когда готов насос и земля готова принять необходимую для жизни влагу, из темноты выходит старушка высокого роста, уверенно просящая о помощи, и верящая, что ей помогут, что исполнятся слова из поэтического прошения делопроизводителя о чуть наивной, но такой насущной надежде.

Как кислый лимон тянет заесть сладким, так и меня после чтения «главного реалиста и разоблачителя иллюзий» А. П. Чехова тянет «закусить» оптимистичной историей про деятельных людей. И данный рассказ как раз «то, что доктор прописал». Тем более, как и в книге Антон Чехов - Дом с мезонином , тут тоже речь об учительнице, правда, советской, но такой же молодой девушке, которая верит, что «нужно же что-то делать», а не просто мечтать о том, как будет хорошо, когда мир кардинально изменится. И, главное, Платонов, хотя наверняка знает, что идеальных людей нет, в данном рассказе не считает нужным подобно Чехову концентрироваться на теневой стороне таких доброхотов, его больше интересуют конкретные поступки и то, как может менять жизнь людей одна яркая, активная натура.

Итак, в центре сюжета жители одного села на границе среднеазиатской пустыни и именно пески их главный враг, из-за чего жизнь трудна, бедна и голодна.

Более того, жителям села и не нужна эта школа с учительницей, ведь совсем иные у них нужды и интересы.

Но на то она и героиня советской литературы, чтобы не сидеть сложа руки, а придумать план и начать воплощать его в жизнь.

При этом не стоит думать, что тут будет сплошная сказка или отсутствие неоднозначности. Например, весьма скоро появятся кочевники, интересы которых направлены против трудов девушки, достаточно ярко показано общение с местным вождем и их «правда жизни».

А еще тут весьма любопытно переданы диалоги с местной властью - с завокроно, который, с одной стороны, не оправдал надежд учительницы, а с другой, отнёсся с пониманием и предложил необычный путь решения. И да, это снова не о кардинальном изменении жизни, всего лишь о том, что надо делать что-то полезное, ведь дорогу осилит идущий, а долгий путь начинается с маленьких шагов к благой цели.

Подводя итог, это небольшое, но очень приятное произведение, не только показывающее замечательную героиню, но и поднимающее интересную тему о том, как человек может побороть пустыню или хотя бы преградить ей путь. Оно сподвигло меня изучить, какие в действительности предпринимаются меры для борьбы с песками, дает ли это результаты. Было весьма познавательно узнать о программе в СССР, а также о ныне действующей в Китае.

Закончилась империалистическая война, отгремела гражданская. В родной город близ реки Потудань возвращается Никита; вся его сознательная жизнь – страшные бойни, страх, кровь и смерть. И вот, вот – все закончилось. Он сомневается, узнает ли знакомые места, встретит ли людей своего прошлого.

Что вспоминать? И стоит ли?..

Вспоминает Никита, как знал раньше девочку Любу. Ходил он вместе с отцом в красивый дом местной учительницы, а у той – милая дочка, та самая Люба, все за книгами. Он и не говорил с ней тогда. Помнит, что занавески у них были на окнах, пианино у стены, много книг, шкаф весь забит. Никите то нравилось – у него-то в доме ни книг, ни пианино отродясь не было. А красота и знание привлекают его. И Люба, нежная Люба…

Каково это – встретить ее спустя столько лет, этих долгих военных лет?

Люба выросла, на врача учится. А жить не на что. Жалко ее – вечно голодную, обобранную, одинокую, с неизвестностью вместо будущего. Никита сам себе изумляется – что в ней такого, что он все к ней ходит, кормит ее, а сам нежности ответной от нее не видит? Не красивая. Сама не привечает. Влюбиться она хочет, а без любви – нет. А Никите и не нужно, достаточно просто на нее смотреть, заботиться, любить ее одним сердцем. Он-то – человек страстный лишь в этом сердце, а что попроще – не хочется, просто не хочется, что и не заставишь.

…А вот Люба полюбила. И замуж хочет, и отвечать нежностью и ласкою. Никита счастлив. Оба счастливы – хоть что-то хорошее в жизни. Но полюбившей Любе, расцветшей женщине, недостаточно любви сердечной. Быть вечной девушкой при любимом муже – участь страшная. Как ненароком Люба покупает детскую кроватку, ставит ее у окна, а ночью плачет от горя. Никита ничего сказать не может – ему жить не хочется, так стыдно. Боится каждой ночи, все слушает, как жена рыдает в подушку, и ее не успокоишь. А куда деваться? Уйти, убежать, избавить ее от этого. Чтобы она все позабыла, все, все…

Нежнейший рассказ о сложностях любви, поэтичный в своей искренности, трогательный и тонкий. Любовь у Платонова – необыкновенная сила, иррациональная, все в ней правильно и неправильно. Читаешь – и кажется, что за эту любовь не было бы жалко отдать всю жизнь, без остатка. Прекрасно.

Хотела я было сбежать с собственной рецензии, которую писала на книгу "Похвала добродетели", как из зрительного зала во время трагического момента, но книжная судьба нагнала меня в виде очередного рассказа, чтобы отработала карму. Что ж... Я уже перестала удивляться и твёрдо уверовала в отдельную книжную галактику, где правят свои законы и закономерности. Сопротивление бесполезно, поэтому  ничуть не удивилась очередному совпадению тем у Гуртуева и Платонова, которые взяла своею собственной рукой...

Итак... Старый осёл у Гуртуева и сорокалетний Ефим, по прозвищу Юшка у Платонова - помощник кузнеца, больной всем известным и неизлечимым в прошлом недугом. Ой... А можно я поплачу? Ну так тихонечко побубню себе под нос, с которого будет немного капать? Ну не могу так по-деловому раскидывать сравнения таких жутких вещей. Жутких, но вполне себе реальных для этого мира..

Ну что вам сделал этот старый, бродячий ослик и несчастный безобидный Юшка, который просто жил и ходил по улицам туда - сюда, с работы и на работу, а летом куда-то исчезал не на долго... За что вы их обоих били, шпыняли, гнали, смеялись? Ах, да, вот они инстинкты расцвели. И знаете, какой главенствовал в этом глумлении? Добей слабого! Некая утилизация немощи, которая живёт в любом животном мире. И если среди животных - кровь и раны, то для людей и внешней убогости достаточно. Так что, всё просто. Здоровье и сила избавляются от старости и слабости, которую считывают в любом человеке, подставляющим вторую щёку. А Юшка думал, что его так неумело любили, наивный...

Размещаю две душераздирающие цитаты из этих похожих рассказов и я снова сбегаю... Надеюсь, я выполнила миссию, и судьба в ближайшее время перестанет подкидывать мне подобные вещи, про которые трудно писать, но видимо периодически надо. На самом деле их нужно просто читать у авторов, так же как слушать некоторые пронзительные музыкальные произведения, чтобы не нарушать гармонию и не запылить дорожки, по которым такие истории должны добрести до наших душ, где нет места инстинктам.

"Камни, куски глины, острые обломки битого кирпича летели в него отовсюду. Попадали по спине, по ногам.

Его били и гнали. И прежний хозяин, которому он стал не нужен, и безусые юнцы, и женщины, идущие по воду.

Он убегал.

Не так резво, как в молодости, но убегал, гонимый каменьями и проклятиями, гонимый смертной обидой, горькой и безысходной, терзающей его старое ослиное сердце.

Один из камней попал ему в голову. Он чуть не упал. В глазах потемнело. Только ноги, как заводные, по привычке несли его все дальше и дальше, за околицу, где рос спасительный густой кустарник, в котором можно было укрыться от побоев и оскорблений.

Старый осел давно уже не доставлял хлопот своему хозяину. С того самого дня, как прогнали его за ворота родной усадьбы, исхлестав хворостиной. Иногда он по забывчивости возвращался домой, но прежний владелец все больше зверел, хватаясь за что попало.

И ослабевшее доброе животное научилось понимать, что, вопреки законам божеским и человеческим, приходить сюда вовсе не следует.

Куда же деваться? Где укрыться от палящих солнечных лучей в летнюю полдневную пору, от студеного ночного ветра зимой, насквозь продувающего ущелье?

Не было ответа на этот вопрос.

Тяжко было осенью, когда над долиной повисала свинцовая хмарь и ливень сплошной стеной накрывал и аул, и кусты за околицей, и свалку, где находил себе приют бездомный осел.

Тугие струи дождя бередили незажившие раны, пронизывали болью и холодом. А когда дождь утихал и свалявшаяся шерсть высыхала, еще долго ныли ссадины и ушибы, слезились глаза.

Но все это еще можно было терпеть. Самым страшным оставалось горькое сознание того, что больше он никому не нужен.

Почему так случилось, он понять не мог." 

Э. Гуртуев "Рассказ про старого осла"

"Он брел, как обычно вечером, уже затемно из кузницы к хозяину на ночлег. Веселый прохожий, знавший Юшку, посмеялся над ним:— Чего ты землю нашу топчешь, божье чучело! Хоть бы ты помер, что ли, может, веселее бы стало без тебя, а то я боюсь соскучиться...И здесь Юшка осерчал в ответ — должно быть, первый раз в жизни.— А чего я тебе, чем я вам мешаю!.. Я жить родителями поставлен, я по закону родился, я тоже всему свету нужен, как и ты, без меня тоже, значит, нельзя...Прохожий, не дослушав Юшку, рассердился на него:— Да ты что! Ты чего заговорил? Как ты смеешь меня, самого меня с собой равнять, юрод негодный!— Я не равняю, — сказал Юшка, — а по надобности мы все равны...— Ты мне не мудруй! — закричал прохожий. — Я сам помудрей тебя! Ишь, разговорился, я тебя выучу уму!Замахнувшись, прохожий с силой злобы толкнул Юшку в грудь, и тот упал навзничь.— Отдохни, — сказал прохожий и ушел домой пить чай.Полежав, Юшка повернулся вниз лицом и более не пошевелился и не поднялся.Вскоре проходил мимо один человек, столяр из мебельной мастерской. Он окликнул Юшку, потом переложил его на спину и увидел во тьме белые открытые неподвижные глаза Юшки. Рот его был черен; столяр вытер уста Юшки ладонью и понял, что это была спекшаяся кровь. Он опробовал еще место, где лежала голова Юшки лицом вниз, и почувствовал, что земля там была сырая, ее залила кровь, хлынувшая горлом из Юшки.— Помер, — вздохнул столяр. — Прощай, Юшка, и нас всех прости. Забраковали тебя люди, а кто тебе судья!.."

А. Платонов "Юшка"

Жаль, что нет рецензий на этот рассказ Платонова, который остался для меня некой, не до конца разгаданной философией. И даже несколько путанные критические статьи в сети ничего не прояснили. Я бы с удовольствием и благодарностью познакомилась с отзывами живых читателей о том, что показалось мне немного разрозненным. Хотелось бы собрать в общую гармонию это множество красивых и мудрых изречений, которыми пестрит данное сочинение автора. В моём восприятии получился как раз тот случай, когда читаешь, нравится, но общую смысловую картинку и посыл автора не улавливаешь, интуитивно ощущая спрятанный контекст.

А на самом деле у Платонова получился абстрактный рассказ, в котором мальчик Маркун  грезит надеждой создать устройство с бесконечно возрастающей энергией, которое должно поглотить вселенную. Но зачем - с радостью бы узнала. Поэтому, не объединяя в одно единое целое, которое для меня не случилось в этой истории, потому как представилось несколько предположительным и туманным, выложу на память тезисно те авторские изречения, которые показались глубоко философскими и мудрым, возбуждающими мыслительный процесс.

"Маркун нашел в книге листик и прочел, что он записал еще давно и забыл: разве ты знаешь в мире что-нибудь лучше, чем знаешь себя. И еще: но ты не только то, что дышит, бьется в этом теле. Ты можешь быть и Федором и Кондратом, если захочешь, если сумеешь познать их до конца, т.-е. полюбить. Ведь и любишь-то ты себя потому только, что знаешь себя увереннее всего. Уверься же в других и увидишь многое, увидишь все, ибо мир никогда не вмещался еще в одном человеке."

***************
"В углу бумаги Маркун написал: природа - сила, природа - бесконечна, и сила, значит, тоже бесконечна. Тогда пусть будет машина, которая превратит бесконечную силу в бесконечное количество поворотов шкива в единицу времени. Пусть мощь потеряет пределы и человек освободится от борьбы с материей труда."

*************
"Архимед, зачем ты позабыл землю, когда искал точку опоры, чтобы под твоей рукой вздрогнула вселенная.

Эта точка была под твоими ногами - это центр земли.Там нет веса, нет тяготения - массы кругом одинаковы, нет сопротивления. Качни его - и всю вселенную нарушишь, все вылетит из гнезд. Земля ведь связана со всем хорошо. Для этого не нужно быть у земного центра: от него есть ручки - рычаги, они выходят по всей поверхности.

Ты не сумел, а я сумею, Архимед, ухватиться за них.

Сильнейшая сила, лучший рычаг, точнейшая точка - во мне, человеке.Если бы ты и повернул землю, Архимед, то сделал бы это не рычаг, а ты.

Я обопрусь собою сам на себя и пересилю, перевешу все, не одну эту вселенную."

*************
"Всякая теория - ложь, если ее не оправдает опыт, - подумал Маркун. - Мир бесконечен и энергия его поэтому тоже бесконечна.Моя турбина и оправдала этот закон.
Я построю турбину с квадратным, кубическим возрастанием мощности, я спущу в жерло моей машины южный теплый океан и перекачаю его на полюсы. Пусть все цветет, во всем дрожит радость бесконечности, упоение своим всемогуществом."

*************
"Отчего мы любим и жалеем далеких, умерших, спящих. Отчего живой и близкий нам - чужой. Все неизвестное и невозвратное - для нас любовь и жалость.

Совесть сжала его сердце и страдание изуродовало лицо. Маркун увидел свою жизнь, бессильную и ничтожную, запутанную в мелочи, ошибки и незаметные преступления."

*************
"Но в детстве, когда он потерял веру в Бога, он стал молиться и служить каждому человеку, себя поставил в рабы всем, и вспомнил теперь, как тогда было ему хорошо. Сердце горело любовью, он худел и гас от восторга быть ниже и хуже каждого человека. Он боялся тогда человека, как тайны, как Бога, и наполнил свою жизнь стыдливою жертвой и трудом для него."

***************
"Я оттого не сделал ничего раньше, подумал Маркун, что загораживал собою мир, любил себя. Теперь я узнал, что я - ничто, и весь свет открылся мне, я увидел весь мир, никто не загораживает мне его, потому что я уничтожил, растворил себя в нем, и тем победил. Только сейчас я начал жить. Только теперь я стал миром.

Я первый, кто осмелился.

Маркун взглянул на бледное, просыпающееся небо.

Мне оттого так нехорошо, что я много понимаю."

Итак, Платонов... Наконец -то, я немного познакомилась с ним. Весьма противоречивые чувства, что я даже несколько растеряна - покупать его сборник рассказов или нет. Очень своеобразная подача у автора. При первом открытом мною рассказе "Река Потудань" мне не очень понравился литературный язык писателя. Возможно, это такой авторский приём, не знаю... Просто описываю свои ощущения. Что-то из разряда "Он пошёл. Она сказала. Он развернулся и ушёл."  Быть может, автор слегка примерил манеру тех людей, которых описал в этой трагической истории, чтобы лучше передать их жизнь послевоенную? Людей, которые то, что чувствовали, не в состоянии были описать даже друг другу, и делали всё молча, почти? Некая языковая подсушенность? Это единственное для меня объяснение.

Но и в рассказах "Девушка Роза", "Фро" я уловила похожие нотки в писательской манере, к которой нужно привыкнуть, если сразу не принимаешь. Такое чувство, что автору так было тяжело описывать то, что происходило в этих трагических историях с его героями, что у него сдавливало горло от слёз, которых он по-мужски стеснялся. И он скрывал эти слёзы спокойным повествованием, несколько торопясь досказать. Ему не до прикрас и лирики, когда о таком. Может, так? "Июльская гроза" и "Никита"- рассказы о детях, но очень своеобразные по содержанию и с двойным дном. Понравилась "Афродита"с философскими размышлениями главного героя, но из-за явного воспевания политического строя, избегу рецензии, чтобы не запутаться в противоречиях и не привлечь неприятные дискуссии...

Одним словом, мне всё равно понравился Платонов. Я поймала себя на мысли, что думаю о нём, вспоминаю каждый из прочитанных рассказов, которые продолжают, хоть и с некоторым опозданием и послевкусием раскрываться во мне. Каждый из них достоин глубокого отзыва на самом деле. Просто, нужно посидеть и немного успокоить своего внутреннего ребёнка, который расплакался от нового блюда, отчего встал из-за стола и начал капризно топать ножкой, а от одного рассказа - так вообще грохнулся на пол и забился в истерике - ну, как бывает у некоторых избалованных чад... Но буянить бесполезно - мама уже заказала книгу!

************************************************************************************************************

Итак, рассказ "Цветок на земле". Это просто невероятно! И дело не только в том, что мне понравилась эта своеобразная притча о жизни, а ещё и в том, что год назад я написала миниатюру, очень похожую на этот рассказ. Она у меня называется "Чувства", и я выложу её в ближайшее время под этой книгой в историях, без изменений. А пока Платонов :

"Дед повел Афоню полевой дорогой, и они вышли на пастбище, где рос сладкий клевер для коров, травы и цветы. Дед остановился у голубого цветка, терпеливо росшего корнем из мелкого чистого песка, показал на него Афоне, потом согнулся и осторожно потрогал тот цветок.
— Это я сам знаю! — протяжно сказал Афоня. — А мне нужно, что самое главное бывает, ты скажи мне про все! А этот цвет растет, он не все!
Дедушка Тит задумался и осерчал на внука.
— Тут самое главное тебе и есть!.. Ты видишь — песок мертвый лежит, он каменная крошка, и более нет ничего, а камень не живет и не дышит, он мертвый прах. Понял теперь?
— Нет, дедушка Тит, — сказал Афоня. — Тут понятного нету.
— Ну, не понял, так чего же тебе надо, раз ты непонятливый? А цветок, ты видишь, жалконький такой, а он живой, и тело себе он сделал из мертвого праха. Стало быть, он мертвую сыпучую землю обращает в живое тело, и пахнет от него самого чистым духом. Вот тебе и есть самое главное дело на белом свете, вот тебе и есть, откуда все берется. Цветок этот — самый святой труженик, он из смерти работает жизнь."

Не захотелось нарушать стройную гармонию рассказа Платонова своими рассуждениями. А просто тихо перечитать эти мудрые, лучистые слова, вселяющие веру и добро в минуты душевного отчаяния и упадка сил в жизненном потоке суеты и разочарований.

"— Теперь я сам знаю про все! — сказал Афоня. — Иди домой, дедушка, ты опять, должно, спать захотел: у тебя глаза белые... Ты спи, а когда умрешь, ты не бойся, я узнаю у цветов, как они из праха живут, и ты опять будешь жить из своего праха. Ты, дедушка, не бойся!"

Обычно рассказы и романы на военную тематику хочется читать в мае или июне, ближе к соответствующим датам. Но так случилось, что волнительная беседа вокруг рассказа Мопассана "Ожидание" неожиданно привела к этой истории "Возвращение". Действительно в обоих рассказах перекликается тема сыновней любви с разных полюсов отношения к своей матери. Контраст поражает, как в принципе и сами истории, которые что одна, что другая глубоко трогают и вряд ли теперь забудутся...

К сыновьям, как главным героям, я ещё вернусь, а пока несколько слов об этом, пронзающем душу, рассказе, в котором мужчина вернулся с войны. Пережить войну на фронте и в тылу - это особая по своей тяжести жизнь внутри человеческой жизни. В неё погружаются не по своему желанию, и если выходят из этого кошмара в мирную жизнь и не погибают, то возвращаются зачастую уже с другим лицом. И это настолько естественно, что не вызывает никакого удивления и тем более осуждения. Не нам, читающим книги под мирным небом, осуждать кого-либо, кто пережил эти ужасы, каковыми бы ни были их поступки во время или после...

"Люба, молчи, молчи... " - всё время думала я, пока читала. Не надо знать твоему, вернувшемуся с войны, мужу о том, кто приходил к твоим детям или может даже к тебе, пока ты выживала в тылу. А ещё и признаваться в том, кто хотел близости с тобой и была ли эта близость на самом деле... Ой, наивная женщина, открытая и чистосердечная. Он же не рассказал тебе, у кого задержался на несколько незапланированных дней при возвращении домой. А ты и не спрашивала.. Нет, не осуждаю ни её, которую просто жалею, и даже его, который так жестоко поступил в конце со своей семьёй. Я же говорю - война слишком несчастная вещь для нашей психики. Человек не может быть всё время несчастен, он ищет хоть немного удовольствия даже в моменты кошмара. Поэтому ни чьи измены осуждать не буду, какими бы они не были. Если помогли выжить, значит в них была частица добра.

А вот что потом делать с этой реальностью, которая нечаянно открылась и никак не "усваивается"?  Ну наверное простить своего супруга, зная свой собственный грех. А можно поступить даже так, как рассказал не по возрасту помудревший за годы войны сын, чтобы утихомирить вспылившего отца, в котором проснулся ревнивый альфа-самец :

"Этот без руки сдружился с Анютой, стало им хорошо житься. А Харитон на войне жил. Потом Харитон приехал и стал ругаться с Анютой. Весь день ругается, а ночью вино пьет и закуску ест, а Анюта плачет, не ест ничего. Ругался-ругался, потом уморился, не стал Анюту мучить и сказал ей: чего у тебя один безрукий был, ты дура баба, вот у меня без тебя и Глашка была, и Апроська была, и Маруська была, и тезка твоя Нюшка была, и еще на добавок Магдалинка была. А сам смеется. И тетя Анюта смеется, потом она сама хвалилась — Харитон ее хороший, лучше нигде нету, он фашистов убивал и от разных женщин ему отбоя нету. Дядя Харитон все нам в лавке рассказывает, когда хлеб поштучно принимает. А теперь они живут смирно, по-хорошему. А дядя Харитон опять смеется, он говорит: «Обманул я свою Анюту, никого у меня не было — ни Глашки не было, ни Нюшки, ни Апроськи не было и Магдалинки на добавок не было, солдат — сын отечества, ему некогда жить по-дурацки, его сердце против неприятеля лежит. Это я нарочно Анюту напугал...»"

И вот перед нами два сына из двух разных историй об ожидании и возвращении. Один не смог простить матери поцелуя, который не был даже изменой умершему папе, а другой - заменил ей хозяина дома, пока отец был на войне и защитил, когда он взбунтовался. А последняя сцена, которая, я верю, вернула всё на круги своя в этом семействе, пережившим войну, и встряхнула уязвлённого мужа и отца - я не смогла перерассказать её даже своей дочери после того, как дочитала. Слезы душили...

Когда искала в сети иллюстрации к этому рассказу Платонова, который был, оказывается запрещённым в не столь далёкие времена, а сам писатель из-за него был обвинён в «гнуснейшей клевете на советских людей», обнаружила кадры из фильма "Отец" 2007 года, снятого по его мотивам. Я его не смотрела, поэтому включила трейлер, в котором обнаружила совсем иное настроение, нежели в рассказе. То, что было деликатно написано автором - подробно развёрнуто в фильме с неприятными дополнениями, которые придают несколько другой окрас собственному восприятию. Поэтому при всём моём уважении к Гуськову смотреть почему-то не хочется, чтобы не нарушать внутреннюю гармонию иным прочтением...

И вот так, всего в нескольких страничках, автор нас ставит перед огромным зеркалом, в котором отражаются такие человеческие пороки, как гордыня, жестокость, нетерпимость к чужим слабостям, равнодушие, а где-то размытым фоном виднеются любовь, бескорыстие и редчайшая самоотверженность... Сильно. И чертовски точно, а оттого и крайне неприятно.
Литература 7-й класс.
Рано и сложно для понимания и глубокого анализа, потому что разбор на уровне "что такое хорошо, а что такое плохо" - слишком примитивен именно для этого рассказа. Это крошечное, но необычайно многослойное произведение. Его читать нужно нам, взрослым, чтобы потом слой за слоем вкладывать своим детям.

Главный герой - немецкий физик Альберт Лихтенберг пробуждается от сна, но просыпается будто в другом мире. Мир этот еще не объят войной, но германский фашизм уже расправлял плечи. Дата написания рассказа - 1933 год.

Платонов передает весь ужас мировой регрессии, когда люди, теряя свой человеческий облик возвращаются к животному состоянию:

Не оставил Платонов без внимания и каннибализм государства по отношению к своим жителям. В жуткой сцене (хотя в произведении вряд ли можно найти приятные эпизоды), когда главный герой срезает мясо с ноги, чтобы сварить суп и накормить голодающую женщину, женщину он так и не спасает. Зато появляется полицейский, который съедает этот суп. Тем самым, Андрей Платонович показал, что фашистский режим пожирает себе подобных. Он не пощадит никого, даже жителей своей страны, если они несогласны с режимом. Слабые умрут сами, а те, кто пытается "трепыхаться" - станут "кормом" для чудовищной государственной машины.

Не трудно заметить, что те, кто за режим - сытые фашисты. И противопоставляет им Платонов худого Альберта Лихтенберга, который питается мусором.

Один человек, как бы морально силен он не был, и на какие бы жертвы он не пошел, не может противостоять государственной машине. В добавок еще и его, как врага, расчеловечат. И он превратится в "большую обезьяну, кем-то изувеченную и одетую для шутки в клочья человеческой одежды". Но на самом деле, изменения, произошедшие с остальной частью общества куда серьезнее, но кто же им на это укажет?

Метафор в тексте, описывающих фашистский режим и разложение общества, очень много. Читать текст трудно и неприятно. Но эта образность и отталкивает, и поражает одновременно.

*В заглавие я вынесла строчку из песни группы "Крематорий", которую Армен Григорян написал под впечатлением от рассказа Андрея Платонова.