Zoo, или Письма не о любви

"А хорошо писать — трудно, это всегда говорили мне друзья.
Жить по-настоящему больно.
В этом ты мне помогаешь".

Письму, этому скромному информационно-справочному документу, в истории мировой литературы да и культуры в целом уготована, как видно, особая роль. Связующий мостик между умами гениальными, творческими, нетривиальными, незримый трубопровод по перекачке мыслей, чувств, впечатлений, радостей и сожалений. Вот и летит неторопливой птицей бумажный листочек из пункта А в пункт Б, от адресанта - к адресату, выражая чувства, чтобы позднее стать настоящим произведением искусства...

Мне всегда неловко читать книги-дневники - слишком личное: кажется странным видеть настолько обнаженную душу. Я люблю биографии и автобиографии - вот они для публики. Портрет человека, сделанный собственноручно, - притягательно всегда. Любимый эпистолярный документальный (полудокументальный) жанр для меня нечто среднее между ними, хотя все-таки чуточку ближе он к дневниковой прозе - опять не для всех, для избранных, пары-тройки, самых верных и преданных. Кто поймет вот это отрывистое, часто нелепое, кусочки разрозненных мыслей и обрывки воспоминаний, без особого повода и какой бы то ни было вообще логики повествования. Но в этом и есть зачастую подлинная истина жизни - запечатленная красота мгновения, которое больше не повторится. Светлая печаль о друге, которого больше нет на этом свете, разлука с любимой женщиной, тоска по Родине...

Шедеврами переписки для меня всегда были и, надеюсь, так и останутся в дальнейшем письма Ремарка к Дитрих, Тургенева - к Виардо, Пастернака - к Цветаевой (хоть и читала последние в каком-то сокращенном журнальном варианте, но, помню, что была настолько впечатлена, что когда-нибудь обязательно доберусь и до их полной версии). Однако же сейчас в перечисленный мною перечень уверенно врываются летящие, воздушные послания из книги Виктора Шкловского. О книге этой и самом авторе, кстати, совсем не подозревала до регистрации на Лайвлибе. "О, сколько нам открытий чудных..."

Это было невероятно трогательно - читать мужские признания в любви к женщине, находящейся за сотни километров от любимого мужчины. Видеть неприкрытую страсть в этих ровных строчках. И с недоумением читать ее холодные и сдержанные ответы. Ведь почему книга называется "Письма не о любви"? Она же и запретила...

"Люблю тебя — как любит солнце. Как любят ветер. Как любят горы.
Как любят: навек".

Она не любит или любит не столь сильно - не суть. Да и любовь вообще не про это, а просто в желании видеть человека счастливым. Он и делает, нехотя соглашаясь с ее пожеланием (иногда все же срываясь в безудержном потоке восхищения, отчаяния и восторга), пишет (старается писать) о чем угодно - политике, культуре, животных в зоосаде, артистах варьете, старых и новых знакомых, снах, не касаясь запретного - души...

А там, подтекстом, звучит неприкаянность, обездоленность, черная печаль. И даже уже не о любви. Письма начинают жить собственной жизнью, вырастая в роман.

Сколько же тоски в этих строках! Гражданская война разделила его жизнь на до и после, разорвала все связи с Россией, а взамен - что? Вечное чувство инаковости в этом строгом Берлине, где нельзя даже громко разговаривать, где не принято шумно выражать своих чувств - ни радости, ни горя. Где нет постоянных заработков, где ты постоянно и для всех чужой. Где праздник жизни - для других, не для тебя.

Единственной отрадой становятся теплые воспоминания о тех, с кем когда-то свела судьба: Хлебников, Белый, Шагал, Ремезов, художник Пуни, Эренбург... Переплетенные с невеселыми думами о судьбах мира, в котором главенство отдано машинам, а не людям, о сути искусства, это собрание из тридцати небольших по объему писем само становится таким маленьким шедевром, запечатлившим скоротечность бытия. От каждого и про каждого остается лишь несколько фраз, но каких...

Жизнь в Европе для героя становится клеткой - невыносимо... Невыносимо и невозможно ощущать себя лишним, ненужным, вычеркнутым. Без устойчивых заработков, преданной женщины, родного языка. Никто. Незачем. Не для чего.

Всю книгу-то непросто было читать: эта горечь сожалений передается и читателям. Но один момент вовсе добил:

Грустно это всё, несправедливо, некрасиво, непорядочно. Отвратительна подобная грубость, да еще от женщины. А ведь и на чужбине можно было остаться человеком, не зацикленном на материальном, но, видимо, не всем удается - сложно.

Оттого и понятным становится сразу неизбывное желание вернуться в Россию, без всего, без вещей, даже без рукописей, тут же, мигом, лишь бы позволили, разрешили ступить хоть раз на родную землю.

В моей памяти Zoo останется одним из самых красивых произведений, воспевающих любовь к женщине и любовь к Родине. Для героя это, кажется, одно и то же, так же постепенно начинает казаться и нам. И тем сокрушительнее и неожиданнее концовка книги, чуть переворачивающая наши представления о привычном.

Небольшой по объему роман, но сколько же в нем чудных мыслей и свежих метафор, вы знаете, как я всегда люблю такое, что-то типа этого:

"У нее лицо фарфоровое, а ресницы большие и оттягивают веки.
Она может ими хлопать, как дверцами несгораемых шкафов".

Герой точен и наблюдателен; как выяснится, он одинок в своей страсти, но явно не одинок в своей любви к прекрасному, потому что одного верного читателя в моем лице он приобрел - едва ли не в самом начале книги.

"Ты написала о себе для меня.
Ты можешь улыбнуться для меня, обедать для меня или прийти для меня куда-нибудь с кем-нибудь. Я ничего не могу сделать для тебя...
Прости.., что слово «любовь» опять голым вылезло в моем письме. Я устал писать не о любви. В моих письмах все время чужие люди, как при встречах с тобой, втроем, вчетвером, а иногда и в целом хоре.
Отпусти на свободу мои слова, Аля, чтобы они смогли прийти к тебе.
Разреши мне писать о любви.
Но не стоит плакать, я ведь сам веселый и легкий, как летний зонтик".

Разве не прелесть?

Когда автор признается, что писать эту книгу ему физически больно, то не следует ожидать легкого чтения.
"Письма не о любви" содержат слишком много чувств, любовь выплескивается зримо (не только любовь к женщине), хоть писатель и пытается произвести замену, обрисовывая Берлин, Гамбург, Дрезден, уводя нить повествования в воспоминания, переходя на вещи и машины, рассказывая о других... Алексей Ремизов, Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев), Петр Богатырев, Иван Пуни и жена его, Ксана Богуславская, Борис Пастернак, Марк Шагал - тонкие и яркие зарисовки, больше похожие на моментальное фото, наполнены если и не любовью, то уважением, симпатией.
Отвлекается автор и на "модные вопросы": умение есть, держать вилку, стрелки на брюках, манера ходьбы - непросто жить русскому среди европейцев. Подобные моменты казались очень трогательными, вызывали щемящую грусть. Нет, депрессии не вызывали. Возможно, причиной тому знание, что совсем скоро (в сентябре 1923 года) Виктор Шкловский возвратиться на Родину. О возвращении в СССР он начал просить с конца 1922 года.
Тридцать писем, последнее из которых адресовано во ВЦИК.

"Письма..." основаны на частично выдуманной, частично реальной переписке с Эльзой Триоле, например, Виктор Шкловский искренне убеждает читателя, что письмо, не рекомендованное к прочтению и перечеркнутое красным крестом, истинно принадлежит перу (карандашу) Али. Уверена, что Максим Горький тоже проникся этим заверением, когда советовал Эльзе стать писательницей.

Очень понравился стиль писателя: простые предложения, словно рубленные, но как же метко попадают в сердце. И чуть ли не каждое хочется добавить в цитатник, сохранить, поделиться, перечитать, прочувствовать...

Филолог Шкловский влюбился в Эльзу Триоле. Эльза была яркой и ветреной. Она любила танцевать по ночам, а дома ходила в шубе. Ко всему, в девичестве она была русской интеллигенткой – Эллой Юрьевной Каган, родной сестрой Лили Юрьевны Брик. За окнами был Берлин, липы и эмиграция.

Шкловский только вернулся с гражданской войны в очень продымленной шинели, а за Эльзой ухаживали трое. У Шкловского не было фрака, а значит, – ни единого шанса!

Эльза запретила писать ему о любви, тяжелой, как мотор грузовика. И он стал писать сборник писем «не о любви». Об эмигрантах и погоде. И покупал розы – вместо хлеба.

Так, благодаря холодной Эльзе, получилась книга.
Удивительно, сколько эти, в общем, не самые красивые женщины, сделали для русской литературы. Триоле, Брик, сестры Суок. Чтобы показать количество литераторов, влюбленных и переженившихся на этих музах, сложно придумать метафору. Очень много. В письме к сестре старая Лиля Брик писала: «История дала нам двух поэтов!» Маяковского и Луи Арагона. Привычней было бы услышать вначале слово «судьба». Но нет. Именно «история»! Мы подарили им свою энергию (если не красоту), свои горящие глаза, свою пассионарность, а они – забирали нас в историю. Отсюда – в вечность. Таковы условия общественного договора, заключенного музами, с одной стороны, и поэтами – с другой.

Вернусь к книге. Шкловский был теоретиком литературы, формалистом, новатором. Он верил, что литература меняется со временем. Что старая сюжетная форма, с судьбой героя, положенной в основу сюжета, перестает удовлетворять авторов. Он не знал, что придет на смену романа. В 1922 году писал: «самое живое в современном искусстве – это сборник статей и театр варьете, исходящий из интересности отдельных моментов, а не из момента соединения».

Прошло сто лет. Почти. Роман не умер. Он оказался страшно живучим жанром. Но модернистская книжечка «Zoo», что написал Шкловский, водевильная, разорванная в соединениях, жжшная, блоговая – выглядит очень современно. А язык этой книги может страшно вдохновлять. Вот как патриотическая речь великого оратора готова погнать солдат под пули, так язык Шкловского может погнать к письменному столу, заставить писать. Принудить к творчеству. Солдаты умрут – и станут героями. А вы напишете пост, статус, письмо или, может быть, стихотворение – и поймете что-то про себя.

Мне понравилась эта книга. Даже очень понравилась. Интересно послушать человека, который имел честь быть современником писателя Андрея Белого, художника Марка Шагала, лингвиста Романа Якобсона. Я получила огромное удовольствие. Язык Шкловского лёгкий, яркий, острый как игла.
Это роман- признание в страшной ностальгии. Автор говорит о том, что советскому человеку трудно находиться в эмиграции, потому что «где родился, там и пригодился». Пусть в Советской России было плохо, но в Европе – совсем невозможно. Весь текст пропитан этой непонятной тоской. Автор по собственному желанию сбежал из России, а теперь хочет обратно.
Шкловский пишет 22 письма: 18 из них он адресует некой Але, а 4 – от Али самому себе. Получилось эпистолярное раздвоение личности. По-моему, идея из ряда вон, за что писателю можно уверенно ставить толстый плюс. А вот двадцать третье письмо он написал напрасно, потому что советская власть не прощала измен.

Этот роман в письмах скорее роман-дневник. Писатель, вынужденный эмигрант, пишет женщине, которая запрещает её любить и говорить об этом в письмах к ней. Автор же не в силах заставить чувства молчать, доверяет их бумаге, но следуя поставленным ему ограничениям. Потому пишет обо всём, кроме любви.

Роман этот создаёт впечатление такой интимности, что верится в полное отсутствие редактуры. Мысли, мысли, мысли... Бесконечный их поток. Вроде бы связанный между собой, но в то же время и сумбурный.

Мысли в основном об эмиграции. Не о тоске по Родине. А об осиротевших разом людях. Людях, пытающих вроде бы наладить быт, но всё делающих не то...

Русские в Берлине, пишет Шкловский, селятся в основном в районе Zoo. И описывая животных зоопарка вначале книги, автор очень метко сравнивает их с людьми...

Русские в Берлине, пишет Шкловский, селятся в основном в районе Zoo, потому что похожи на этих зверей в клетках. Да, они в Берлине, но они не немцы. Они иначе едят, иначе говорят, иначе чувствуют. Носят одежду, даже не то, чтобы просто носят, относятся к одежде иначе.

Чужие. Всегда и везде. Даже если признаны обществом. Даже если талантливы, даже если выставляют свои картины и издают книги.

Тягучее, печальное, смиренное чувство чуждости, ненужности, нетаковости. Ненужный Европе, непонятный ей - русский эмигрант. Не отвергнутый, как нелюбимый поклонник женщиной, пусть он будет, это приятно, но не любимый и не принятый.

Принцесса живет в его доме.

Но живет она с другими.

Есть в книге одно очень характерное письмо. Где автор рассказывает Але сказку о девушке-мышонке,
которая, не зная о своей мышиной сущности, превратившись в прекрасную женщину при выборе возлюбленного из всех возможных вариантов выбрала - мышонка...

Шкловский был с Россией. Шкловский был эсером. Он видел будущее Родины в демократическом социализме. После 1918 г пути большевизма и эсеров разошлись. Началась борьба политических конкурентов. Имея общее дело, каждый смотрит на его реализацию по-разному. Об этом в том числе писал Пастернак в "Докторе Живаго" А Шкловский очень образно описал Пастернака. Так ярко, что не могу не поделиться с вами. Смотрите - Борис Леонидович будто живой, сидит прямо перед тобой.

А сам Пастернак был таким хорошим, что я его сейчас опишу. У него голова в форме яйцеобразного камня, плотная, крепкая, грудь широкая, глаза карие. Марина Цветаева говорит, что Пастернак похож одновременно на араба и на его лошадь. Пастернак всегда куда-то рвется, но не истерически, а тянет, как сильная и горячая лошадь. Он ходит, а ему хочется нестись, далеко вперед выбрасывая ноги. Пастернак сказал твоей сестре после многих непонятных слов:

— Вы знаете, мы как на пароходе.
Этот человек чувствовал среди людей, одетых в пальто, жующих бутерброды у стойки Дома печати, тягу истории. Он чувствует движение, его стихи прекрасны своей тягой, строчки их рвутся и не могут улечься, как стальные прутья, набегают друг на друга, как вагоны внезапно заторможенного поезда. Хорошие стихи.

В Берлине Пастернак тревожен. Человек он западной культуры, по крайней мере ее понимает, жил и раньше в Германии, с ним сейчас молодая, хорошая жена, — он же очень тревожен. Не из попытки закруглить письмо скажу, мне кажется, что он чувствует среди нас отсутствие тяги. Мы беженцы, — нет, мы не беженцы, мы выбеженцы, а сейчас сидельцы.

Пока что.

Никуда не едет русский Берлин. У него нет судьбы.

Никакой тяги.

Шкловский был эсером. Чернышевский, кстати, тоже...

Многие эмигрировали тогда, эмигрировал и Шкловский. Говорят, ушёл по льду Финского с одними саночками.
Но заграницей не прижился, оказался слишком русским, наверное. Просился домой, в Россию.

Шкловский вернулся и работал в России и во имя России. Ушла ли тоска при этом из его сердца?...

О таких книгах рассказывать сложнее всего.

Они переворачивают все твои представления (а Шкловского я до этого знала исключительно как литературоведа).
Они поражают блестящим отточенным языком.
Они разваливаются на отдельные самостоятельные цитаты, которые живут своей жизнью и точно вписываются в отдельные периоды твоей. И режут, режут, режут тебя по живому.
Они заканчиваются, не успев толком начаться. Хотя, с другой стороны, килограммовый талмуд афористики я бы вряд ли читала с таким упоением - теряется вся новизна, стилистика приедается. Небольшой объем в этом смысле - самое оно, самая прелесть.

Кажется, я, которая никогда особо не жаловала русскую литературу, таки нашла в ней свой период.

Книга короткая, и практически у меня на один вечер была. Я не очень искушенный читатель классики, поэтому я не смогу оценить с точки зрения "у героя синие шторы - значит он в депрессии". Но не отрицаю, что это был интересный опыт для чтения, но в то же время это не совсем моя "трава", как говорится.

Начинаем мы с рассуждений, что человека меняет костюм и машина, и мне было интересно наблюдать за тем, как автор видит мир. Тем более, эти письма своего рода культурный памятник тех времен, как жилось в Берлине после гражданской войны. Человек скучал по родине, и это проявлялось в мелочах, а также тосковал по женщине. Мы узнаем, как жилось тогда за границей, где жили русские, отчасти записи могут быть дневниковыми из разряда "что вижу о том и пою". А также были про людей подобно зеркалу эпохи, и я думала, какие люди были тогда - и чем отличаются от современных. Кажется, почти ничем. Я очень сильно задумалась о цикличности истории, и в некоторых местах я уловила аллюзии на то, что происходит сейчас. Но хоть и анонсирован рассказ о жизни в Берлине, фактически этого было весьма мало. Больше про чувства.

Хоть и название уверяет, что не о любви, но все пропитано любовью. Но той ли? Хотя почему такой вопрос задаю - у любви нет единых лекал. И кто-то может поверить, а кто-то нет.

И особенно зацепило то, что героиня сказала, как кто пишет - кто о себе, а кто о другом. И с каким подтекстом. Наверное, письма героини были одни из самых сильных.

Язык приятный, и богатый на интересные мысли, изречения и выражения. Поэтому если читатель увлекается интересными фразами, можно и сюда заглянуть - в каждом письме что-то есть. И более того, с таким красивым языком хочется не отрываться, а дочитывать до конца. Хоть и это эпистолярный жанр, но не худший представитель. Нету такого отвратительного ощущения, как иногда читаешь чужие письма - есть ощущение искрящейся и сильной любви. Будь то женщина или Родина. И пусть это было не совсем реальное - автор попытался рассказать о жизни в виде писем влюбленного, а не переписывался с Алей. Пусть и в образ Али завуалировал женщину, в которую был влюблен, хотя в России бросил жену, и та была в заключении. И зная этот факт, общее впечатление о книге было подпорчено.

Если не брать во внимание язык книги, я бы сказала, что чтение не для всех. Мои эмоции во время чтения были больше на отметке "недоумение", и не скажу, что я ценитель подобной литературы, и вряд ли к ней вернусь в дальнейшем.

Ты дала мне два дела:

1) не звонить к тебе, 2) не видеть тебя.

И теперь я занятой человек.

Есть еще третье дело: не думать о тебе. Но его ты мне не поручала.

Великолепно цитируемый, легко читаемый, такой озорной и умный, с налетом легкой грусти, блестящий эпистолярный короткий роман знаменитого теоретика литературы Виктора Шкловского.

Берлин, начало двадцатых, талантливые писатели, художники и другие люди искусства, эммигрировавшие из бурлящей России.

Он был страстно влюблен тогда в Эльзу Триоле, сестру легендарной Лили Брик. Они переписывались. Она запретила ему писать о любви. Но он не растерялся:

Я не буду писать о любви, я буду писать только о погоде.

Погода сегодня в Берлине хорошая.

Некоторые письма, вошедшие в роман, выдуманны, но некоторые реальны, в том числе несколько писем самой Эльзы:

Больше всего мне сейчас хочется, чтобы было лето, чтобы всего, что было, — не было.

Чтобы я была молодая и крепкая.

Тогда бы из смеси крокодила с ребенком остался бы только ребенок, и я была бы счастлива.

Очень интересно, что прочитав письма Эльзы в этом романе, Горький посоветовал ей писать книги, она послушалась его совета и стала известной французской писательницей, и кстати женой знаменитого Луи Арагона.

А Шкловский вернулся в Россию и занимался в основном теорией литературы, создав чрезвычайно важные и интересные работы, которые уже давно прославили его не только в России, но и на Западе.

Блестящий роман, очень рекомендую.

А нам остаются желтые стены домов, освещенные солнцем, наши книги и вся нами по пути к любви построенная человеческая культура.

И завет быть легким.

А если очень больно?

Переведи все в космический масштаб, возьми сердце в зубы, пиши книгу.

Как можно оценить чужие письма? Я не знаю. Мне не зашло. Я знаю, кто такой Шкловский, знаю, что был поклонником сестры Лили Брик Эльзы Триоле.Любил ли он ее? Если письма, действительно, посвящались ей, – да, любил. А она его? Судя по всему, нет или не настолько сильно. Иначе почему запретила писать о любви?
И он пишет обо всем, кроме любви. Об эмиграции, о культуре и политике, вспоминает старый друзей и рассказывает о новых. О чем угодно, кроме любви - на нее наложен запрет.
Жизнь в эмиграции для Шкловского невыносима. Он убегал из России по льду Финского залива. Убегал от охотившихся на него чекистов как на участника правоэсеровского переворота 1918 года. Теперь в Берлине он смотрит в лица бежавших из России.
Вообще эти письма к Але фактически спасли его. Он очень страдал от отсутствия общения. В Берлине было много русских, но этот круг был равнодушен к писателю. А в России остались его друзья, ученики. Только в России он ощущал себя нужным.
Показательно письмо, где упоминается Пастернак.
Пастернак, несмотря на то, что жил раньше в Германии, понимает ее культуру, все равно тревожен.

В своих письмах Шкловский говорит о том, что русские в Берлине селятся в основном в районе Zoo, потому что похожи на этих зверей в клетках. Он сам будто в клетке живет. Здесь все другое. Немцы другие - у них другое отношение к жизни, иной менталитет. Настолько все чужое, что автор писал письма советской власти, чтобы разрешили вернуться на родину.

Он вернется в Россию в сентябре 1923 года. Жизнь будет тяжелая. Его перестанут печатать, а Симонов потребует от него отречься от всего своего прошлого, от своих старых книг.

Но и это не спасло ситуации. Его перестали печатать. Он ушел в продажи. Продавал книги, мебель. Расположение властей так и не добился.

«Я поднимаю руку и сдаюсь», — обращается он к советской власти в конце книги Zoo.

Дальнейшая жизнь писателя сложилась, можно сказать, удачно. Он дожил до признания и в России, и на Западе, до издания и переиздания его прозведений, но боль от пережитого так и осталась с ним.