Жизнь насекомых

Читая эту книгу, я словно оказался на ярмарке, где всё вокруг кишит движением: одни тащат тяжёлые ноши, другие без конца суетятся, третьи летают высоко, но и они в итоге падают на землю. Пелевин показывает людей как насекомых — и насекомых как людей, и в этом зеркале становится особенно тревожно: в ком мы узнаём себя чаще?

Герои-насекомые живут в привычном для человека ритме: строят планы, жаждут денег, ищут любовь, пытаются найти смысл. Но в их образах — прозрачная насмешка, грустный сарказм: ведь всё это суета, движение по кругу, танец на маленькой арене, где каждый уверен, что он уникален, хотя все повторяют один и тот же узор. Это похоже на огромный муравейник, где миллионы заняты делом, но ни один не знает, ради чего.

Роман читается как притча. В нём нет тяжёлой назидательности, но каждое сравнение — как укол, заставляющий задуматься: не похожи ли мы сами на бабочек, летящих к огню, или на жуков, которые катят свой груз, принимая его за цель всей жизни? Смешное и страшное, лёгкое и философское здесь переплетаются, как паутина, которую не заметишь, пока не коснёшься.

В конце остаётся ощущение не безысходности, а скорее лёгкой иронии. Да, мы все — в чём-то насекомые. Но, может быть, именно в умении осознавать свою «малость» и заключается возможность подняться чуть выше. Пелевин напоминает: жизнь — это не только беготня, но и способность взглянуть на этот бег со стороны.

Формула пелевинского гения, начни я ее выводить, вероятно, свелась бы к трем неизвестным, из которых X – пространное, от заката до рассвета, философствование интеллектуала, познавшего жизни гоп-стайл и мутирующего чуть ли не в хикки, Y – банальный русский постмодернизм, удачно проходящий на седьмом level’е через служебный вход в предоставленную техреволюцией виртуальность, и третье, сами знаете что, - стеб, ирония, «пелевинские шутки», позволяющие читателям весьма нравиться самим себе, добродушно хмыкая и покачивая головой в такт авторскому вещанию.
Пелевин 90-х для меня – гений. Время его породило, оно и убьет, но это потом. А пока – второй роман стремительно набирающего обороты и фанбазу писателя. Здесь он показывает этакие картинки с выставки рыночного лихолетья (бизнеса, укурки, трудяги, менты), как если бы многоразличные грэгоры замза регулярно совершали «эволюции» из человеческого облика в насекомый и обратно. Лучшей метафоры и метаморфозы для бывших «товарищей и граждан», но пока не «солидных господ» трудно найти. Тем более что сделано это было прямо « в моменте» (1993 год на дворе). Промежуточность, относительность всего и вся становится важнейшим мотивом книги. Саркастично оценивая возможности культурного сотрудничества с Западом (штаты), Пелевин изображает то американского путешественника с говорящей фамилией Сэма Саккера (кстати, шикарный мужской образ, практически Рэмбо, видно, что и автору симпатичен в большей степени), то эмигранта Сережу, который пытается выглядеть как типичный cockroach, но кому ж тоску повем загадочной русской души… Не соединимы они, «Русский лес» и Америка, причем последняя манит, хоть автор и бьет себя по рукам.
Собирая ворох энтомологических записок в единое целое, Пелевин строит изящную композицию, пишет со вкусом («когда ему еще была интересна литература», насмешничает Д. Быков). Я бы сказала, что этот роман строже, академичнее, чем, безусловно, талантливые, но более развлекательно-беллетристичные «Священная книга оборотня» и «Дженерейшн П». И хотя в одном виртуальном интервью Пелевин отрицал тот факт, что стал прототипом одного из насекомых (себя он бы назвал скорее «богомолом-агностиком»), я думаю, понятно, что похож он на светлячка. Эта философская тема показалась мне скучнее других, пафоснее, что ли. Тем не менее роман искрит красиво поданными реализованными метафорами, и в каждой главе есть к какому роднику припасть.
Что же до любовной темы, тут, как обычно, у Пелевина все более чем скромно. Уж если и романтика, - словно уступает он ожиданиям ЦА, - то жрите, кушать подано, вот вам продажная любовь. Между обрюзгшей страдалицей-интеллигенткой муравьихой и падшей, но сексуальной мухой он, конечно, выберет последнюю. Да и кто бы не выбрал? И всё. А эти ваши принцессы с тыквой вместо головы и картонными ручонками не пройдут – таков образ писательской анимы, предельно четко воплощенный еще в «Принце Госплана». Правда, есть одна женщина-мечта, мелькнувшая в конце текста, – поп-дива стрекоза. Песни (точнее, дискотека 80-х) занимают особое место в романе. Феномен музыки «удивительной пошлости и красоты», пожалуй, веселит самого Пелевина. Он искренне восхищается хитами, которые когда-то выпускали конвейерно «Мираж», «Комбинация» и иже с ними. Вспоминая того же «Принца», можно сказать, что путь к сердцу Пелевина лежит через флейту. Или аккордеон. Или «чистые женские голоса». Имейте в виду.
Сам себе Мерсо и Камю, отчужденный от мира автор оказывается, с одной стороны, удивительно близким нам – простым тараканам, жукам-навозникам и клопам, с другой, всегда снисходительным тоном Отшельника намекает: мол, не так-то ты и умен, «шел бы лучше в социум». Перечитывая «Жизнь насекомых» много лет спустя, после студенческого ознакомления, я наслаждаюсь текстом. Его продуманностью, цельностью и теперь уже винтажной ценностью. Той сермяжной правдой жизни, от которой не уйдешь. И в чем не откажешь писателю – в его четкой самоидентификации. Право же, как он похож на богомола! Я однажды, увидев это насекомое, попыталась его сфотографировать вблизи, а оно мне как даст лапкой по объективу: мол, не трожь и сохраняй мою неприкосновенность! Вот такую реинкарнацию, возможно, Пелевин и сам бы себе пожелал. С прекрасной смертью в конце, разумеется, от самки богомола.