Джеральд Даррелл. Комплект из 9 книг

Собралось человек пятьдесят, многих я никогда раньше не видел, и мало кому из собравшихся было больше двадцати лет. Они громогласно приветствовали нас, потащили к ломившимся от еды столам и положили перед каждым по большому шипящему куску мяса, только что изжаренного на костре. То и дело пускались по кругу бутылки с вином, и уже через полчаса мы с Луной, набив желудки вкусной едой и согревшись красным вином, приобщились к духу компании. Потом эти веселые и приятные молодые люди собрались вокруг меня, внимательно наблюдая, как я колдую с лентами и ручками магнитофона. Когда наконец я сказал, что все готово, словно по волшебству появились гитары, барабаны и флейты, и все вдруг запели. Они пели и пели, и после каждой песни кто-нибудь вспоминал новую, и они снова начинали петь. Иногда на середину круга выталкивали робкого улыбающегося юношу – единственного исполнителя какого-нибудь уникального номера, и после многочисленных просьб и ободряющих криков он начинал петь. Затем наступала очередь девушки, которая пела приятным грустным голосом. Свет ламп блестел на ее черных волосах, и гитары вздрагивали и трепетали под быстрыми смуглыми пальцами музыкантов. Юноши танцевали на выложенной плитняком дорожке, и их шпоры высекали из камня искры, чтобы я мог записать стук каблуков – непременную составную часть сложной ритмики некоторых песен; под веселый приятный мотив они танцевали восхитительный танец с платками, они танцевали танго, не имеющее ничего общего с неуклюжим бесполым танцем, который бытует под тем же названием в Европе. Я пришел в отчаяние, потому что у меня кончилась пленка, а они, крича и смеясь, поволокли меня к столу, заставили пить и есть и, сев в круг, пели песни еще более красивые. Это были в основном совсем молодые люди, которые умели наслаждаться старыми и прекрасными песнями своей страны, старыми и прекрасными танцами. Они чествовали иностранца, которого никогда не видели раньше и которого, наверно, никогда не увидят снова, и их лица светились от восторга, когда я выражал свое восхищение.

По-весеннему нарядный Буэнос-Айрес был хорош, как никогда. Высокие элегантные здания сверкали на солнце, словно айсберги. Вдоль широких авеню выстроились джакаранды и palo borracho[1] с их странными, бутылочной формы, стволами и длинными, тонкими ветвями, на которых красовались белые и желтые цветы. Весенняя атмосфера, видно, пьянила пешеходов, и они, лавируя между машинами, перебегали улицу с меньшей осторожностью, чем обычно, а водители трамваев, автобусов и легковых машин соревновались в извечной буэнос-айресской игре, стараясь на максимальной скорости впритирку обогнать друг друга и при этом не столкнуться.
Не имея склонности к самоубийству, я отказался водить машину в городе, и поэтому за рулем моего «лендровера»[2], стремительно уносившего нас по смертоносной дороге, сидела Жозефина.

1
Пьяное дерево (исп.).
2
Автомобиль повышенной проходимости.

Первыми обращали на себя внимание взрослые самцы, потому что они были очень массивными. Я никогда не видел животных, у которых был бы такой гордый, такой необычный вид. Они сидели, задрав морды вверх, выгнув косматые шеи, так что жир на загривке собирался в могучие складки. Их тупые носы и толстые морды завсегдатаев пивных были обращены к небу с напыщенным высокомерием Шалтая-Болтая на иллюстрациях Тенниела. Комплекция у них была боксерская – их тела, очень широкие и мускулистые в плечах, к хвосту постепенно сужались и неожиданно оканчивались парой очень смешных конечностей с длинными тонкими пальцами и с перепонками между ними. Создавалось впечатление, будто котики, по причине, известной только им самим, надели по паре очень модных резиновых ластов. Некоторые самцы спали, растянувшись на песке. Во сне они постанывали, похрапывали и покачивали из стороны в сторону своими большими ластами, вытягивая тонкие пальцы с изяществом и утонченностью танцовщицы с острова Бали. Когда самцы прохаживались, их громадные лягушачьи лапы торчали в разные стороны, а жирные тела колебались в ритме румбы. Это было невероятно трогательно и смешно. Цвета они были от шоколадного до темно-желтого, переходящего в красновато-коричневый на косматых плечах и шее. Громадные и неуклюжие самцы были похожи на бочки, и от этого еще прекраснее и соблазнительнее выглядели рядом с ними их жены, одетые в серебристые и золотистые шубки. Грациозные, изящные, прелестные, кокетливые, с точеными острыми мордочками и большими нежными глазами, они были воплощением женственности. Они были небесными созданиями, и я подумал, что если бы мне вдруг выпала доля быть животным, я бы предпочел оказаться в шкуре котика, чтобы наслаждаться обществом таких великолепных супруг.

Между мною и моими животными было три вагона третьего класса. На их
деревянных скамьях ехало великое множество отпрысков рода человеческого в
сопровождении ребятишек, бутылей с вином, тещ, козлов, кур, свиней, корзин с
фруктами и прочими необходимыми в путешествии вещами. Когда эта веселая,
энергичная, пахнущая чесноком толпа узнала причину моих постоянных
странствий в задний вагон, она соединенными усилиями стала мне
содействовать. Как только поезд останавливался, люди помогали мне выбираться
на платформу, отыскивали ближайший водопроводный кран, посылали детей
покупать моим зверям бананы, хлеб, молоко, а потом, когда я заканчивал свои
дела, они заботливо, уже на ходу, втаскивали меня на площадку вагона и
деловито спрашивали о здоровье пумы, о том, как птицы переносят жару и
действительно ли у меня есть попугай, который говорит "hijo de puta". Потом
они угощали меня засахаренными фруктами, бутербродами, совали мне стакан
вина или кусок мяса, показывали своих детей, коз и свиней, пели для меня
песни и вообще обращались со мной как с родственником. Они были так
обаятельны, добры и дружелюбны, что, когда наконец мы вползли в гулкий
вокзал Буэнос-Айреса, я немного пожалел, что путешествие кончилось. Животных
погрузили на грузовик, и сотня людей крепко пожала мне руку. Все животные
превосходно пережили путешествие и вскоре присоединились к остальной части
коллекции, разместившейся в громадном складе на территории музея.

-- Больше всего я занимаюсь изучением птиц,-- сказал он.-- Я знаю, что
по птицам Аргентины имеются справочники, но кто знает о них хоть что-нибудь?
Кто знает об их брачных играх, о строении их гнезд? Кто знает, сколько яиц
они кладут, сколько у них бывает выводков, мигрируют ли они? Ничего об этом
не известно, а это главная проблема. И в этой области я стараюсь помочь
науке, как только могу.
-- Это главная проблема во всем мире,-- сказал я,-- мы знаем, какие
существа есть на свете, вернее, большую часть их, но ничего не знаем об их
повседневной жизни.

У меня
было такое чувство, будто я слушал человека, к которому после многих лет
немоты вернулся дар речи. Он очень долго жил в собственном замкнутом мире,
потому что ни жена, ни дети, никто в грязной деревушке не мог понять его
интересов. Он не верил своим глазам -- вдруг откуда-то явился человек,
который может согласиться с ним, что какая-нибудь птица красива, а животное
интересно; человек, который, наконец, наяву может говорить с ним о его
сокровенном,-- ведь никто из окружающих не понимает этого языка. В течение
всего разговора он смотрел на меня растерянно, на его лице были и
благоговение и страх: благоговение оттого, что я сижу перед ним, страх
оттого, что я могу вдруг исчезнуть, как мираж.

Когда я впервые заметил Освальда (так мы окрестили его), он деловито
подкрадывался к длинной ленте блестящих морских водорослей, которую
выбросило на гальку. По-видимому, ему показалось, что это -- чудовищная
морская змея, угрожающая колонии. Он подковылял к ней и, тараща глазенки,
остановился примерно в ярде от нее, чтобы понюхать воздух. Ветерок шевельнул
концом водоросли. Перепуганный Освальд повернулся и, раскачиваясь, побежал
прочь с максимальной скоростью, на которую только были способны его ласты.
На безопасном расстоянии он остановился и оглянулся, но ветер уже стих, и
водоросль лежала неподвижно. Снова осторожно приблизившись к ней, он
остановился от нее футах в шести и принюхался. Трепеща и напрягшись всем
своим пухлым тельцем, он стоял, готовый бежать при малейшем движении
водоросли. Но водоросль неподвижно лежала на солнце, сверкая словно лента из
нефрита. Тогда он медленно и осторожно приблизятся к ней -- было такое
впечатление, будто он, затаив дыхание, идет на цыпочках своих больших
плоских ластов. Но водоросль по-прежнему была неподвижна. Ага, она трусит!
Освальд приободрился. Его долг -- спасти колонию от опасного врага, который
явно хочет захватить котиков врасплох. Он смешно заерзал, уперся задними
ластами в гальку и бросился на водоросль. Увлекшись, он явно перестарался и
пропахал носом гальку, но зато большой кусок морской водоросли был крепко
зажат в пасти. Он сел, не выпуская водоросли, которая, словно зеленые усы,
свисала по обеим сторонам пасти, и, видно, был чрезвычайно доволен тем, что
первым же укусом совершенно обезвредил врага. Он мотал головой из стороны в
сторону, хлопая водорослью, а потом встал на ласты и галопом помчался вдоль
берега, волоча ее за собой, время от времени ожесточенно тряся головой,
словно для того, чтобы окончательно убедиться, что противник мертв. Примерно
четверть часа он играл с водорослью, пока от нее остались лишь
разлохмаченные обрывки. Потом, совершенно выдохшийся, он бросился на гальку
и уснул глубоким сном с куском водоросли, который, как кушак, обмотался
вокруг его живота.

Когда привыкнешь к гигантским размерам морских слонов, начинаешь
обращать внимание и на другие особенности их анатомии. У котиков задние
конечности развиты так хорошо, что могут служить опорой при передвижении.
Котики могут вставать на все четыре ласта и ходить, как ходят собаки или
кошки. У морских слонов, самых настоящих тюленей, задние конечности
маленькие и на суше им не нужны, они оканчиваются нелепыми ластами, похожими
на пару пустых перчаток. Морские слоны передвигаются, волнообразно изгибая
массивную спину и помогая себе только передними ластами. И получается это у
них так медленно и неуклюже, что просто больно смотреть.