The Tell-Tale Brain: A Neuroscientist's Quest for What Makes Us Human

Связь между действием и восприятием особенно прояснилась в последнее десятилетие с открытием нового класса нейронов в лобных долях так называемых канонических нейронов. Эти нейроны в некоторых отношениях подобны зеркальным нейронам, с которыми я вас познакомил в предыдущей главе. Подобно зеркальным нейронам, каждый канонический нейрон активизируется во время специфического действия, например, когда вы пытаетесь дотянуться до высокой ветки или яблока. Но тот же самый нейрон придет в активность просто при виде ветки или яблока. Другими словами, похоже что абстрактное свойство возможности быть взятым было закодировано в зрительной форме объекта как присущая ему черта. Различие между восприятием и действием существует в нашем обыденном языке, но это как раз то, что мозг, несомненно, не всегда принимает во внимание.

Обезьяна, дельфин или собака, возможно, и обладают какой-то рудиментарной формой зрительного воображения, но только люди могут создавать зрительные символы и жонглировать ими в уме, пытаясь получить новый образ. Возможно, человекообразная обезьяна может вызвать в воображении образ банана или альфа-самца своего стада, но только человек способен жонглировать зрительными символами, чтобы создать совершенно новые комбинации, такие как дети с крыльями (ангелы) или полулюди- полулошади (кентавры). Такого рода воображение и жонглирование символами «в автономном режиме», в свою очередь, может потребоваться для другого уникального человеческого свойства, языка, за который мы возьмемся в шестой главе.

Одна вещь объединяет поэтов и писателей они особенно искусно используют метафору. («Это восход, и солнце в нем Джульетта!») Это как если бы их мозг, лучше чем у остальных людей, мог объединять вещи, кажущиеся несвязанными как, например, солнце и красивая девушка. Когда вы слышите «Джульетта солнце», вам и в голову не придет думать: «О, неужели она огромный светящийся шар?» Если вас попросят объяснить метафору, вы, наоборот, скажете что-нибудь вроде: «Она теплая, как солнце, питает, как солнце, сияет как солнце, рассеивает мрак, как солнце». Ваш мозг мгновенно проводит параллели, выделяя наиболее яркие и прекрасные черты Джульетты. Другими словами, так же как синестезия провоцирует создание произвольных связей между несвязанными объектами восприятия, такими как цвета и числа, метафора создает определенные связи между, казалось бы, несвязанными абстрактными сферами. Возможно, это не просто совпадение.

В более общих терминах, наше ощущение себя как цельной, сформированной личности очевидно сильно зависит от постоянной, эхоподобной «реверберации» между мозгом и остальными частями нашего тела, а также от взаимопонимания между нами и другими людьми. Ошибочное кодирование информации, циркулирующей между высокоуровневыми сенсорными зонами и миндалевидным телом, приводит к искажению эмоционального ландшафта и может также стать одной из причин волнующей потери чувства своей телесности ощущения себя как отдельного, независимого, находящегося в определенном теле и принадлежащего социуму. Возможно, для некоторых детей соматическая самостимуляция это попытка вновь обрести чувство телесности путем обновления и усиления взаимодействия между мозгом и телом и одновременного погашения неадекватно усиленных вегетативных сигналов. Тонкий баланс этих процессов может стать критичным для нормального развития целостного образа себя, который кажется само самой разумеющимся, является обязательным основанием зрелой личности. Неудивительно, что осознание себя личностью глубоко повреждено при аутизме.

Аутизм напоминает нам, что уникальное человеческое самосознание не есть «неосязаемая пустота» без роду и племени. Хотя и существует представление, что наша самость нечто полностью отчужденное от внешнего мира, все же в действительности самость рождается в сложном взаимодействии со своим телом и с другими людьми. Когда «я» уходит от общества или отдаляется от своего собственного тела, оно едва существует, по крайней мере не в качестве сформированной личности, которая определяет наше бытие в качестве человеческого существа. Ведь действительно, аутизм можно рассматривать как фундаментальное нарушение самосознания, и в таком случае исследование этого заболевания поможет нам понять природу сознания как таковы.

Уточню, что под «языком» я не подразумеваю только «коммуникацию». Мы часто используем эти два слова как синонимы, но в действительности они сильно различаются. Например, мартышкаверветка. У верветок три типа крика «тревога», чтобы предупредить других о хищнике. Крик о леопарде приказывает стае бежать наутек к деревьям. Крик о змее заставляет мартышек встать на задние лапы и вглядываться в траву. А когда мартышки слышат крик об орле, они смотрят наверх в воздух и ищут убежище в кустах. Хочется сделать вывод, что эти крики как слова или, по крайней мере, предшественники слов и что у мартышек есть примитивный словарь таких слов. Действительно ли мартышки знают, что там леопард, или они просто инстинктивно бегут к ближайшему дереву, когда прозвучал сигнал об опасности? Или, может быть, крик означает просто «карабкайся» или «опасность на земле», а не более богатое и сложное понятие леопарда, которое прячется в лабиринтах человеческого мозга? Этот пример говорит нам, что коммуникация не совсем язык. Как воздушная сирена или пожарная сигнализация, крики мартышек это общие сигналы опасности, которые относятся к частным ситуациям, они ничем не похожи на слова.

Мы можем перечислить пять характеристик, которые делают человеческий язык уникальным и радикально отличным от других типов коммуникации, которую мы наблюдаем у мартышек или дельфинов:

• Наш запас слов (лексикон) огромен. К восьми годам у ребенка в обиходе 600 слов цифра, которая уходит в отрыв от мартышек- верветок на два порядка. Можно, конечно, возразить, что это вопрос количества, а не качественный скачок; может быть, у нас просто память получше.
• Только люди (и это важнее, чем объем лексикона) пользуются служебными словами, которые существуют исключительно в контексте языка. Если слова «собака», «ночь» или «непослушный» относятся к реальным вещам или событиям, то служебные слова существуют только в привязке к их лингвистической функции. Поэтому, даже несмотря на бессмысленность предложения «Если галмпук был буга, тогда гадул будет тоже», мы понимаем условную природу высказывания благодаря словам «если» и «тогда».
• Люди могут использовать слова «офлайн», то есть говорить о вещах и событиях, которые в данный момент недоступны для наблюдения или существуют только в прошлом, будущем или в гипотетической реальности: «Я видел яблоко на дереве вчера, и я решил, что сорву его завтра, но только если оно уже зрелое». Такого уровня сложности нет в спонтанных формах коммуникации у животных. (Обезьяны, которых учат языку знаков, могут, конечно, использовать знаки в отсутствие предмета знака. Например, они могут показать знак «банан», когда голодны.)
• Только люди, насколько нам известно, могут использовать метафору и сравнение, хотя здесь мы вступаем уже в серую зону: пограничную между мыслью и языком. Когда альфа-самец показывает свои гениталии, чтобы запугать соперника и добиться от него подчинения, не аналог ли это метафорического «иди на ...», которым люди пользуются, чтобы оскорбить друг друга? Даже если и так, этот ограниченный тип метафоры остается далеко позади наших каламбуров и стихотворений или описания мавзолея Тадж- Махал Рабиндранатом Тагором, как «капля слезы на щеке времени». Опять возникает таинственная грань между языком и мышлением.
• Гибкий, рекурсивный синтаксис есть только в человеческом языке. Большинство лингвистов выделяют эту особенность как доказательство того качественного прыжка между коммуникацией у животных и у людей, возможно, потому, что в синтаксисе больше системности и его можно определить точнее, чем другие, более туманные аспекты языка.