Трилогия об Августе в одном томе

Этот старый На-все-руки шатался по всему свету, и, боже, чего только не видели его глаза, каких людей и птиц, какую торговлю и прогресс, какие разнообразные сорта деревьев, горные цепи! И всё это дико, нелепо, без всякого порядка и меры. Приходил также и цыган Отто Александер; он приходил каждый раз, когда освобождался от копчения лососей со Старой Матерью. Быстрые глаза цыгана шныряли по всей комнате Августа, как-то раз он заметил на полке толстую, большую книгу и совсем маленькую. Так это началось:
— Что это за книга, На-все-руки? — спросил он о большой книге.
— Это русская библия, — отвечал Август.
— Покажи-ка её! — сказали все.
Август нацепил пенсне и показал им библию; она была в кожаном переплёте с медными уголками.
— Я не хочу, чтобы вы прикасались к ней ни весть какими руками, — сказал он, перелистывая книгу и изредка крестясь, но всё же давая полную возможность подивиться странным буквам.
— Ты можешь её читать? — спросили они.
Август улыбнулся в знак того, что ему ничего не стоит прочесть книгу от доски до доски.
— Но почему у тебя библия на русском языке?
— В ней больше силы, — сказал Август.
— Как — больше силы? Откуда ты знаешь?
— Она для того, чтобы возлагать на неё руку, когда произносишь клятву, наши библии для этого не годятся. И потом она может связывать и разрешать.
Они поговорили об этом некоторое время. Так и осталось скрытым, что эта библия может — связывать и разрешать, но Август уверял, что своими собственными глазами видел действие её силы.
— А может, ты продашь её? — спросил один из торговцев.
О, эта мелкая, подлая душонка, — он рассчитывал, вероятно, заполучить святую книгу, чтобы потом перепродать её! Такая бессовестность!
Август торжественно отказал ему: раз уж он владеет этой русской библией, то, пока жив он, ни за что не расстанется с ней. Цыган продолжал разглядывать комнату.
— А эта маленькая книжка, что это такое? Да это никак...
— Это молитвенник, — отвечал Август.
— Это колода карт, — сказал цыган и потянулся к полке. Она лежала, словно нарочно туда положенная так, чтобы её увидели, взяли и пустили в ход, но всё-таки странное дело, что цыган увидал её. Август сказал:
— Перестань рыться в моих вещах!
— Колода карт! — повторил цыган.
Август: — Это невозможно, у меня нет таких вещей. Это колдовство. У меня лежал тут молитвенник, теперь его нет, а на его месте колода карт.
— Хе-хе-хе! — засмеялись парни. — Давайте испробуем её. На-все-руки, сдавай!
Август перекрестился:
— Я не дотронусь до карт.
Они стали играть без него, а он глядел. Вынули мелкие деньги и стали играть на них, выигрывали и проигрывали, проигрывали и выигрывали снова. Август всё глядел. Они увлеклись, стали громко божиться и горячиться, кто-то швырнул на стол целую крону.
— Я могу, пожалуй, поиграть с вами часок, — сказал Август.
Деньги Августа недолго лежали без движения: они быстро потекли, его блестящие кроны одна за другой стали исчезать в карманах игроков. Вначале он сидел за столом будто бы недовольный, с благочестивым выражением лица, с трудом принимал деньги, выигрыш оставлял на столе до следующей игры, удваивал его, и всё с таким видом, точно парни силком, за волосы, втянули его в эту жалкую игру на кроны и эре, до которых ему не было никакого дела. Остальные горячились, стучали кулаками по столу, и их проклятья давно перешли за пределы дозволенного. Август продолжал охотно выкладывать деньги.
— Ты проигрываешь, — сказали они.
— По-вашему, это называется проигрывать? — отвечал он. — Ну, сдавайте! Ход следующего!

Окружной врач Лунд знал большую часть рабочих, многих из них он лечил. Они почтительно здоровались с ним, снимали шапки. Словно огонь пробежал по всей артели, когда они увидали его жену. Самые отдалённые подталкивали друг друга и шептали: «Погляди-ка на неё!» Сама фру стояла и оглядывалась на На-все-руки, который занялся чем-то возле ящика с инструментами.
— Ты видишь, на кого он похож, — спросила она.
— Кто — он? Это, вероятно, староста, — отвечал доктор.
— Ах, как он похож! Он так похож...
— Ну, не всё ли равно?
Доктор разговаривал с рабочими, со своими пациентами, с троньемцем:
— Куда это перебросил тебя бык?
Ему указали место, и он покачал головой:
— Это могло бы кончиться очень плохо, очень плохо.
Фру Лунд направилась прямо к На-все-руки, стоявшему у ящика с инструментами. Она глядела на него некоторое время и сказала:
— Здравствуйте, Август!
На-все-руки поднял глаза, испуганно оглянулся вокруг и ничего не ответил.
— Разве тебя зовут не Август?
— Меня зовут... здесь я На-все-руки, мастер на все руки.
— Я тебя узнала, — сказала фру.
На-все-руки стал рыться в ящике.
Фру: — Ты не хочешь, чтоб я тебя узнавала?
— Зачем? Разве я такой человек, чтобы вам стоило поддерживать со мной знакомство?
— Ха-ха-ха! — засмеялась она. — Меня зовут Эстер. Разве ты не помнишь? Из Полена.
На-все-руки забеспокоился:
— Пускай доктор, я хочу сказать, пусть доктор ни в коем случае не слышит вас...
— Карстен, пойди сюда! Старый знакомый!
Доктор так же обрадовался, как и она, и он узнал Августа, поздоровался с ним за руку и смеялся над тем, что он хотел скрыться. Они долгое время говорили друг с другом. Август сказал, что ему было неприятно вспоминать то время, когда он жил в Полене; тогда он вёл себя не так, как следует.
— То есть как? — спросил доктор. — Ты со всеми поступал по справедливости.
— Кажется мне, что нет.
— Всё-таки да, то есть Паулина... Ведь ее звали Паулина?
— Да, — сказала фру.
— Так вот она рассчиталась за тебя. Впрочем, твоими же деньгами. Ты не должен ни одной душе. Разве ты об этом ничего не знаешь?
— Нет. Я ровно ничего не знаю. Моими деньгами, говорите вы?
— Как?! Ты даже этого не знаешь? Но ведь много денег ещё осталось, насколько я слышал.
Август встрепенулся:
— Так, может быть, фабрика стала работать?
— Где же ты был все это время? — спросил доктор. — Какая фабрика?"

И больше ничего не стоит в телеграмме?
— Только что сельдь 7-8 и 9-10. Я не знаю, что это значит.
— Это важно, — сказал На-все-руки. — Это значит: столько-то сотен сельдей приходится на бочонок. Это товар средний и выше среднего.
И в то же мгновение он обнаружил практический ум: покупателей, покупателей прежде всего! Разослать телеграммы во все города; нужны соль и бочки, яхта «Сория» пусть тотчас же отправляется на Север, — «если вы находите нужным», — добавил он.
Шеф долго глядел на него. Ни одного намёка на то, что он заслуживает одобрения, ни одного корыстного слова. Только само чудо, игра сильно занимали его, и он сказал:
— Обидно, что я не видал этого.
Вот и всё.
Гордон Тидеман не был эксплуататором, он отдавал себе отчёт, чем он обязан На-все-руки и как должен быть ему благодарен. Он хотел как-нибудь отличить его, устроить в честь его праздник, угощение, но старик воспротивился этому. До сих пор он жил в каморке в людской избе, теперь шеф предложил ему комнату в главном здании, с зеркалом в человеческий рост, с ковром на полу, с кроватью красного дерева, украшенной золочёными ангелами и с бронзовыми часами на камине. На-все-руки только оловой покачал и смиренно и почтительно отказался. Да и вообще это был своеобразный человек. Он продолжал прилежно и бескорыстно работать на дворе, никогда не берёг себя, не боялся никаких хлопот и не заикался о прибавке жалованья. Шеф сказал ему, что с радостью даст ему значительную прибавку.
— Всё равно это будет ни к чему, — отвечал ему человек.
Может быть, ему нужна определённая сумма, чтобы начать какое-нибудь своё дело или купить что-нибудь?
— Так-то оно так, но, с вашего разрешенья, не будем больше говорить об этом.
Тогда шеф уделил ему сумму, достаточно крупную, чтобы предпринять что-нибудь. С тех пор прошло уже несколько недель, а он по-прежнему оставался в своей должности мастера на все руки и ничего не изменил в своей повседневной жизни. Разве только вот что: кто-то видел его на почте рассылающим почтовые извещения за границу.

После улова Гордон Тидеман сразу начал много дел, он был человек деятельный, человек прогресса. Теперь к тому же у него были средства, потому что произошло нечто почти немыслимое, почти невозможное: колоссальный улов сельди у Птичьего острова, чудо, о котором писали во всех газетах и которое взволновало всю округу. Как назвать это иначе, если не удачей, не внезапной щедростью судьбы. А такой молодчина и глава Сегельфосса не мог же загребать деньги и ничего не предпринимать при этом. Он удлинил пристань до глубокого моря; теперь пароходы приставали к молу. Он расширил кредит в своей собственной мелочной лавке и помог многим беднякам в деревне. Это было в его духе. Он обсуждал также со старым На-все-руки план организации в городе молочной фермы для всего округа.
Да, и это и многое другое было в его духе, но мать только головой качала. А когда он начал строить хижину в горах, она даже руками всплеснула:
— Уж этот Гордон! Уехать на дачу из Сегельфосской усадьбы! Почему фру Юлия не помешала ему? Но фру Юлия этого не делала, она была хозяйка, любовница и мать, красивая и тёплая, только женщина, теперь она снова ходила с круглым животом. Нет, это было не в её нраве — препятствовать мужу. Мнение Старой Матери имело уж вовсе не такое малое значение: у неё был богатый и разнообразный опыт, и она могла подать отличный совет. Жена Теодора Из-лавки имели обыкновение несколько обуздывать фантазию сына, когда та могла привести к крупным издержкам. Но как раз в этот момент ей не хотелось ссориться с ним. Наоборот, у неё были причины угождать ему и быть его верным другом. Разве он не согласился на её просьбу и не взял в дом Отто Александера, того самого, который так ловко ловил лососину для хозяйства и так охотно коптил рыбу в коптильне, хотя бы и среди ночи?

За чем же дело стало? На-все-руки тотчас повторил свои указания, он вышел с честью из положения, назвал Полен и Птичий остров, точно указал все расстояния, упомянул о течениях.
«Может, он только хвастает?» — подумал, вероятно, шеф при виде такой осведомлённости.
— А ты не хочешь заглянуть в карту? — спросил он. На-все-руки вынул пенсне, но не надел его. Он улыбнулся и сказал:
— Карта у меня в голове.
— Это так, — сказали рулевые. — Но почему же мы должны стоять на месте?
На-все-руки стал оправдываться:
— Да, семь суток, — сказал я. — Если вы не нападёте на сельдь за это время, то вы можете подвинуться на семь миль к северу. Но у вас будет улов раньше, — я так думаю! — сказал он и перекрестил себе и лоб и грудь.
— Ловко! — проворчали рулевые. — Но почему же нам стоять именно вот на этих местах, никуда не двигаться и не искать в море?
На-все-руки вешал, как пророк и ясновидящий:
— Потому что именно там идёт сельдь, если она бывает в наших краях. Лучше вам не сомневаться в этом. Сельдь знает свои пути в море. Киты и хищные рыбы могут несколько изменить её ход, но это вы сами увидите иповернёте за ней.
— Ты колдовством, что ли, заманил туда сельдь? — спросил один из рулевых, выведенный из себя.
— В таком случае мы не хотим принимать в этом участие, — сказал другой.
На-все-руки «Чёрт знает что за дисциплина! Приобретена, вероятно, в плаваниях на больших кораблях», — подумал опять Гордон Тидеман и коротко сказал рыбакам:
— Ну, теперь вам объяснили мой наказ.
Сам шеф находил На-все-руки, пожалуй, несколько загадочным, но не препятствовал ему. Почему бы не попробовать и не последовать совету старика? В последний раз артели обыскали и осмотрели все старые рыбные места, которые они знали, и вернулись домой ни разу не закинув невода. Посмотрим, что будет на этот раз! Нет такого невода, который бы ни разу не потерпел неудачи, но и шансы на улов у всех одинаковы.

Шеф пристально глядит на него:
— А ты не хотел бы стать рулевым в одной из артелей?
На-все-руки качает головой и крестится:
— По воле божьей я уже состарился. Если б это было прежде, тогда другое дело.
На прощание шеф кивает головой:
— Хорошо, уладь это, найди людей и пошли их в море с неводами. Куда же мы их направим?
На-все-руки: — На Север. Я надеюсь на одно место, которое называется Полен...
Странно, что шеф стал питать такое доверие к старому На-все-руки, которого знал всего лишь два-три месяца. Они поговорили друг с другом кое о чём, старик знал многое, умел находить выходы, во многих случаях его советы пришлись очень кстати. Гордон Тидеман только на первый взгляд казался уверенным и дальновидным шефом, на самом деле он очень нуждался в дельных указаниях. Что понимал он в своём деле, помимо отчётности по отделению предметов роскоши? Он учился технике, языкам и конторской работе, точности и учёту валюты, он мог прочесть надписи на французских трубках и на английских катушках, иными словами — у него было много сведений, но в сущности мало практической сметки и плохое понимание вещей. Он был тем, кем выглядел, — продуктом смешения рас, без ярко выраженных черт, без чистокровности, — только помесь, нечто ненастоящее, всего понемножку, первый ученик в школе, но полная непригодность для создания чего-нибудь крупного в жизни.

Начальнику телеграфа пришло время дежурить, и он ушёл.
Он никак не проявлял себя, он только курил и наслаждался. Он был библиофилом, а так как в гостиной не оказалось ни одной книги, то ему не о чем было говорить. Его жена осталась.
Переменили стаканы и внесли токайское. Токайское! Неужели даже и оно не могло всколыхнуть общество, поразить и смутить его? Конечно, это было редкое, заграничное вино, но оно никому не понравилось.
— За ваше здоровье, фру Гаген! — Гордон Тидеман поклонился. — Вам, вероятно, знакомо это вино?
— Я пила его в Вене, — отвечала жена почтмейстера.
— Вот именно. В Австрии и Венгрии после обеда угощают токайским, в Англии — портвейном.
— А в Норвегии — виски с содовой водой, — вмешался аптекарь и стал пить за своё собственное здоровье.
Раздался смех.
— Да, в Норвегии пьют и виски и другие напитки.
— Но во Франции? Что пьют во Франции?
— Шампанское. Продолжают пить шампанское.
— Я никогда не пробовал этого вина, — говорит священник и читает по складам на этикетке: — «Токай-Шадалн». Оно странное, — сказал он, пробуя вино языком.
Но так как к токайскому почти не притронулись, то фру Юлия распорядилась, чтобы внесли фрукты, виноград, яблоки, винные ягоды и шампанское. «О боже! какое великолепие!» — подумали, вероятно, все, и хозяин заметил наконец некоторые признаки почтительного удивления. Но они скоро исчезли, и праздник, как был, так и остался скучным. «Никогда больше не приглашу их! Никогда!»

Жизнь в Сегельфосском имении складывалась при новых господах несколько иначе, чем прежде. Будничные дни протекали теперь в более высоком плане, на большем расстоянии от деревенского люда. Гордон Тидеман проделывал в экипаже короткий путь от дома до лавки и обратно, и кроме этого приобрёл ряд других барских замашек. К чему, например, надевал он в жару, во время этой непродолжительной поездки, жёлтые перчатки? Он купил себе маленькую нарядную моторную лодку, хотя вовсе не нуждался в ней, исключительно для того, чтобы выезжать навстречу почтовым пароходам и показываться путешественникам, в то время как он перекидывался словами с капитаном. Да и было на что посмотреть, — он был высоким и статным человеком, цвет его кожи и волос был тёмен по-иноземному, нос с горбинкой, глаза сверкающие, узкий и твёрдый рот. Он всегда был красиво одет, и его башмаки сияли. Нет, он был другим, чем Пер Из-лавки или Теодор Из-лавки.

В Лондоне Гордон Тидеман встретил молодого соотечественника, Ромео Кноффа, который тоже был послан за границу совершенствоваться по своей специальности. Он приехал из крупного торгового пункта в Хельгеланде, лежавшего как раз на пути пароходов, которые там останавливались, из красиво отстроенного местечка, где на главном здании красовались башенки, имелась пристань с солидной цементной набережной, голубятня, птичник с павлинами. Хотя в прежние времена как раз солидности-то и не хватало старому Кноффу: он оправился только после двух-трёх удачных банкротств и теперь вёл крупную игру, скупая рыбу в Лофотенах 2 , занимаясь бочарным делом, постройкой лодок и многим другим. Деятельный человек и крупная личность в своём местечке. У него остались в живых двое детей: сын Ромео и дочь Юлия, — Ромео и Юлия! После того как Ромео познакомился с Тидеманом в Лондоне, молодые господа часто встречались. Они были ровесниками и стали товарищами, они изучали одно и то же и были ровней, и домой поехали вместе. Они уговорились также навестить друг друга, когда придёт время. Теодор Из-лавки был рад заполучить такого гостя, как Кнофф, — он чувствовал себя польщённым. Кноффы по происхождению были иностранцы, и уже несколько поколений Кноффов занимались торговлей в северной Норвегии, тогда как Теодор был норвежец, происходил от Пера Из-лавки и родословную вёл, так сказать, с прошлого года, кроме той, которая осталась за усадьбой от прежних владельцев Сегельфосса, от благородного семейства Хольмсен.

У них родилась дочь, и мать была в восторге. Отец заблаговременно достал из Троньема фейерверк, но не пустил его. Ещё через год с небольшим у них родилась вторая дочь, новое благословенное создание, порадовавшее мать, но не в той же степени отца, который думал о практической стороне жизни. Фейерверк не был пущен и на этот раз. Но ещё некоторое время спустя, когда отцу было уже за сорок, а матери немногим больше половины, у них родился сын, обрадовавший их обоих, — десяти фунтов весом, с густыми волосами и сильными цепкими ручонками, маленький крепыш. Вечером отец попробовал зажечь фейерверк, который у него был спрятан, но он не загорался. Теодор поджигал его и раскалёнными углями и пламенем, но ракеты так и не удалось пустить. Впрочем, это означало только, что порох отсырел.
Мальчика окрестили Гордоном Тидеманом, имя, которое мать в качестве учёной дочери звонаря где-то разыскала. Имя как имя, ничего против этого не скажешь, и мальчик не умер, наоборот, он развивался, ел и пил, но со временем у него сделались карие глаза. И это было не худо. Голубоглазые родители смотрели на это как на игру природы и откровенно показывали другим: «Поглядите-ка, до чего у него тёмные глаза!» Они и не думали скрывать эти карие и немного колючие глаза.
Но в один прекрасный день у отца зародилось ужасное подозрение.