Дорога. Крысы. Пять часов с Марио

Прежние друзья Герардо спросили его, как мог такой человек, как он — а он был, без сомнения, видный человек, человек с положением,— жениться на блондинке, которая вдобавок почти не умела говорить. Индеец, ничуть не надувшись, улыбнулся и сказал, что в Америке блондинки очень высоко котируются и что его жена прекрасно умеет говорить, а всё дело в том, что говорит она по-английски, потому что она янки. С этого дня Андрес, «человек, которого с боку не видно», стал звать свою собаку Янки, потому что она, по его словам, говорила точно так же, как жена Герардо-Индейца.

Дома он не отходил от отца, пока тот чистил и смазывал ружьё, и задавал ему нескончаемые вопросы, на которые отец отвечал или нет, смотря по настроению. Но всякий раз, когда речь заходила о полёте куропаток, он, подражая им, делал «Пррр», так что у Даниэля-Совёнка в конце концов возникло убеждение, что куропатки, летая, должны делать «Пррр» и не могут без этого обходиться. Он рассказал это своему другу Паршивому, и у них вышел горячий спор, потому что Герман утверждал, что куропатки действительно производят шум при полёте, особенно зимой и в ветреные дни, но что они делают «Фррр», а не «Пррр», как говорили Совёнок и его отец. Им не удалось убедить друг друга в своей правоте, и в тот вечер они разругались.

Всё в этой жизни мы делаем порознь, каждый сам за по себе, и только для того, чтобы оскорблять бога нам приходится искать пару.

Однажды вечером, когда Андрес, «человек, которого сбоку не видно», прилежно работал в своей каморке, к нему заявилась донья Лола, Перечница-старшая.
— Сапожник,— сказала она с порога,— как вы допускаете, чтобы у вашего мальчика были проплешины?
Андрес не изменил позы и не оторвался от работы.
— Ничего, сеньора, — ответил он,— лет через сто они станут незаметны.

— Не понимаю я вас,— шепчет она наконец.— Все вы говорите загадками, словно решили свести меня с ума. Вы слишком много читаете.

Честный? Ха! Этот господин был честным не ради честности, просто он себя тешил, когда уличал в нечестности нас. Тартюф!

Advirtió que todos acabarían muriendo, los viejos y los niños. Él nunca se paró a pensarlo y al hacerlo ahora, una sensación punzante y angustiosa casi le asfixiaba. Vivir de esta manera era algo brillante, y a la vez, terriblemente tétrico y desolado. Vivir era ir muriendo día a día, poquito a poco, inexorablemente. A la larga, todos acabarían muriendo: él, y don José, y su padre, el quesero, y su madre, y las Guindillas, y Quino, y las cinco Lepóridas, y Antonio, el Buche, y la Mica, y la Mariuca-uca, y don Antonino, el marqués, y hasta Paco, el herrero. Todos eran efímeros y transitorios y a la vuelta de cien años no quedaría rastro de ellos sobre las piedras del pueblo. Como ahora no quedaba rastro de los que les habían precedido en una centena de años. Y la mutación se produciría de una manera lenta e imperceptible. Llegarían a desaparecer del mundo todos, absolutamente todos los que ahora poblaban su costra y el mundo no advertiría el cambio. La muerte era lacónica, misteriosa y terrible.

Право решать приходит к человеку, когда оно ему уже ни к чему, когда он уже ни на один день не может перестать править упряжкой или долбить камень, если не хочет лишиться куска хлеба. На что же тогда человеку это право, позвольте спросить? Жизнь — худший из тиранов. Когда у человека есть полное право решать, она берет его за горло. И наоборот: Даниэль-Совенок еще имел возможность решать, но ему было только одиннадцать лет, и поэтому за него решал отец. Почему же, господи, почему мир устроен так безнадежно плохо?

В сокровенной глубине его существа вдруг поблекло, померкло что-то светлое — быть может, вера в нескончаемость детства. Он отдал себе отчет в том, что всем суждено умереть — и старикам, и детям. Никогда раньше он не задумывался над этим и теперь испытывал тягостное, мучительное ощущение, словно ему не хватало воздуха. То было мрачное, скорбное озарение: жить — значит каждый день понемножку умирать, неотвратимо умирать. <...> Все они недолговечны, и лет через сто в селении от них не останется и воспоминания, как теперь не осталось и воспоминания о тех, кто жил за сто лет до них. Селение станет другим, и произойдет это медленно и неуловимо. Все, абсолютно все, кто сейчас живет на этом косогоре, уйдут из жизни, а мир и не заметит перемены. Смерть молчалива, таинственна и ужасна.