Избранные произведения в двух томах. Том 1

— Мне следовало бы знать, что за святыня хранится в этом ларце, как её почитать, сколько поставить свечей…
Я ответил, отряхивая колени:
— Скоро вы всё узнаете, тётечка. Подобные святыни положено распаковывать вечером. Такова рекомендация патриарха иерусалимского… Вообще же советую уже сейчас зажечь четыре добавочные свечи: ведь даже доски, из которых сколочен ящик, священны.
Она безропотно зажгла ещё четыре свечи, с благоговением установила ларец на престоле, приложилась к его крышке долгим, звучным поцелуем, затем покрыла его богатейшей кружевной накидкой; я же двумя перстами издали, по-епископски, благословил шкатулку, начертав над нею в воздухе крест.
Она смотрела выжидательно, обратив на меня запотевшие от волнения очки.
— А теперь, сынок… что теперь?
— А теперь — обедать, тётечка! У меня живот подвело.

Кем был я доныне в доме сеньоры доны Патросинио? Бесправным менино Теодорико, который, несмотря на докторский диплом и чёрную бороду, не смел без тётиного позволения оседлать лошадь и поехать в Байшу подстричься. А теперь? Теперь я «наш знаменитый доктор Теодорико», пользующийся чуть ли не папским влиянием, с тех пор как соприкоснулся со святой евангельской землей. Кем был я на Шиадо, в глазах моих сограждан? Молодым Рапозитом, который ездит на лошади. А ныне? Ныне я известный Рапозо, совершивший, по примеру Шатобриана, поэтическое паломничество ко святым местам; знаменитый Рапозо, который ночевал в таких небывалых местах и столько раз целовал полногрудых черкешенок, что теперь имеет право часами разглагольствовать и в Географическом обществе, и в заведении Рябой Бенты…

— Бесстыдница! — закричал я вне себя. — Значит, с итальянцем! Небось влюблена?! Или тут только деловой интерес? Ну, говори, влюблена?
— По уши! — пробормотал Алпедринья и вздохнул на весь «Отель Иосафата». При этом вздохе, полном скорби и ревности, страшное подозрение мелькнуло как молния в моей душе.
— Алпедринья, ты вздыхаешь? Что это значит, Алпедринья?
Он так горестно поник головой, что неумело повязанный тюрбан свалился на пол. Несчастный не успел его поднять, как я с бешенством вцепился в его размякшую руку.
— Ну-ка выкладывай всё начистоту! Марикока… ну! Ты тоже с ней путался?
Моё бородатое лицо горело… Но и Алпедринья был южанином, уроженцем наших хвастливых краёв, родины суетности и виноделия! Тщеславие победило в нём страх, и он сказал, выкатив глаза:
— Да, я тоже!
В порыве досады и гнева я с силой отшвырнул его руку. Он тоже! Она с ним! О, наша грязная, грешная земля! Что такое весь мир, как не комок гнили, вертящийся в небесах и воображающий себя звездой!
— Отвечай, Алпедринья: она и тебе подарила рубашку?
— Мне — ночную кофточку!
Ему — ночную кофточку. Держась за бока, я долго и горько смеялся.
— И что ж… Может быть, она и тебя называла «своим могучим португальцем»?
— Я служил у турок, и меня она называла «своим милым мавританцем».
Ещё немного — и я бы бросился ничком на диван, я растерзал бы его ногтями, хохоча в пароксизме презрения…
Но в комнату вбежал Топсиус, за ним улыбчивый Поте: из Смирны пришёл пакетбот, который сегодня же вечером отчаливает в Египет, и это — наш старый знакомец «Кайман»!
— И отлично! — заорал я, топая ногами по кирпичному полу. — Очень хорошо! Я по горло сыт вашим Востоком! Тьфу! Ничего тут нет, кроме жарищи, предательства, страшных видений да пинков в зад! К чёрту! Надоело!

Что же я предприму, когда останусь один в своём доме на Санта Ана, а старую каргу, облачённую в одежды невесты Христовой, унесут прочь? Совершу дело высочайшей справедливости: побегу в молельню, задую все лампады, обломаю цветы, обреку святых на мрак и запустение. Да! Всё нутро Рапозо, всё моё либеральное нутро, требовало возмездия за то, что столько раз я, точно какой-нибудь невежественный послушник, простирался ниц перед этими размалёванными фигурами, за то, что, словно легковерный раб, выпрашивал по Часослову их защиты! Я угождал святым, чтобы угодить тётке. Но теперь — о несравненная радость! — она гниёт в гробу; в её глазах, на которые ни разу не набежала слеза сострадания, копошатся жадные черви; из-под расползшихся губ улыбается оскал старых, испорченных зубов, при жизни не знавших улыбки… А деньги Г. Годиньо наконец-то перешли ко мне! Я избавился от старой карги, и её святым не приходится ждать от меня ни молитв, ни роз! А потом, исполнив философический акт правосудия, я полечу в Париж к хорошеньким женщинам!

В цветущей изгороди среди веток жимолости запела птичка; но надежда пела ещё веселей в моём сердце! Вот тётушка слегла, с чёрной повязкой на лбу; руки её тревожно бегают по смятым, влажным от пота простыням, тело судорожно корчится в страхе перед лукавым. Сейчас она преставится, окочурится. В тёплый майский день, окоченевшую и уже начавшую попахивать, её положат в крепкий надёжный гроб… и в сопровождении целой вереницы экипажей дона Патросинио отправится к червям, в могилу. Потом в парчовом зале будет взломана печать на её завещании; я велю приготовить для нотариуса Жустино пирожные и портвейн, а сам, облёкшись в траур, бессильно опираясь на мраморный стол, буду прятать за скомканным платком неприлично сияющее лицо — и вот под шуршание гербовой бумаги зазвенят, заблестят, покатятся, зашелестят, точно зерно тучного урожая, полетят, полетят мне в руки золотые монеты, оставленные Г. Годиньо! О, восторг!

— Теодорико, ночь кончается. Мы покидаем Иерусалим. Наша экскурсия в прошлое окончена. Заложены основы христианского предания; древнему миру пришёл конец!
Я удивлённо, со страхом взглянул на учёного-историка. Волосы его вдохновенно развевались. Слова, едва слышно слетавшие с тонких губ, обрушивались на меня огромной, невыносимой тяжестью.
— Завтра утром, когда окончится суббота, галилейские жёны вернутся к гробнице Иосифа из Аримафеи, где они оставили погребённого Иисуса. Могила открыта! Могила пуста! «Он исчез! Его нет здесь!» — возопят они. И тогда по всему Иерусалиму прозвенит крик Марии из Магдалы, полный веры и страсти: «Христос воскрес из мертвых! Христос воскрес из мертвых!» Так любовь женщины изменит облик мира и подарит человечеству новую религию!

Прежде чем углубиться в грязную улицу, извивавшуюся под тенью ветхих плетёных навесов, я ещё раз обернулся и окинул храм последним взглядом: теперь мне была видна лишь гранитная стена с бастионами — угрюмая, неприступная… И эта заносчивая вера в собственную несокрушимость, эта надменная мощь наполнили гневом мое сердце.
На холме смерти, где распинают рабов, умирает на кресте несравненный Галилеянин, лучший друг человечества, и с ним навеки умолкает чистый голос любви и выспренней жизни духа, а храм, который послал его на смерть, этот нечестивый храм с окровавленными алтарями, с лихоимством в портиках, с назойливой лестью каждения, оглушающий мычаньем скота и трескотнёй словопрений, стоит, как прежде, и торжествует победу! И, стиснув зубы, я погрозил кулаком твердыне Иеговы и прошептал:
— Сгинь!

Елеазар из Силома шёл рядом со мной. Учтиво и обходительно он расспрашивал, из каких краёв я прибыл и благополучен ли был мой путь.
Я уклончиво промямлил:
— М-м-м… Мы из Иерихона.
— Хорош ли там сбор бальзама?
— Сбор прекрасный! — заявил я авторитетно. — Хвала предвечному, в этом благостном году мы богаты бальзамом.
По-видимому, он этому обрадовался и рассказал, что он — один из храмовых врачей; священники и жертвователи постоянно страдают от желудочных расстройств, потому что, вспотев, ходят босиком по холодным плитам.
— И поэтому, — заметил он, и весёлая искорка мелькнула в его глазах, — народ Сиона зовет нас «брюховедами».
Я расхохотался, радуясь шутке, потихоньку отпущенной в торжественной обители всевышнего… Потом, вспомнив о желудочном расстройстве, постигшем меня в Иерихоне от чрезмерного увлечения чудесными, но коварными сирийскими дынями, я спросил у весёлого доктора, рекомендует ли он в таковых случаях висмут.
Учёный муж покачал своим пузатым клобуком и, подняв палец, открыл мне следующий бесподобный рецепт:
— Возьми александрийской смолы, садового шафрану, чёрного эммаусского вина и одну персидскую луковицу, смешай, провари, остуди в серебряном сосуде, встань на перекрёстке, дождись восхода солнца…

Под мраморными колоннами расположились на высоких табуретах учителя Закона; рядом стояли серебряные подносы для пожертвований. А вокруг, прямо на полу, с сандалиями через плечо, сидели ученики — от безбородых мальчишек до дряхлых старцев — и сонно раскачивались, бормоча священные изречения; на коленях у них лежали куски сафьяна, испещрённые красными письменами. Там и сям, в кружке увлечённых слушателей, два начётчика с пылающими щеками спорили о щекотливых вопросах вероучения: «Можно ли есть яйцо, снесённое в субботний день?» Или: «С какого позвонка начинается воскресение из мёртвых?» Философ Топсиус только ухмылялся, прикрываясь полой плаща; но меня дрожь пробирала, когда эти фанатики с изнурёнными бородатыми лицами грозили друг другу кулаками и кричали: «Рака!», «Рака!» — и даже лихорадочно шарили у себя за пазухой, как бы ища спрятанное оружие.

Но — странная причуда изменчивой души человеческой! — я не испытал ни восторга, ни ужаса. Из памяти моей внезапно улетучились долгие, хлопотливые века истории и религии. Мне даже в голову не пришло, что этот худой загорелый человек — искупитель человеческого рода… Я непонятным образом перенёсся в глубь времён. Я перестал быть христианином и бакалавром юриспруденции по имени Теодорико Рапозо; прежняя личность пропала, соскользнула с меня, словно плащ, во время торопливого бега из дома Гамалиила. Древность проникла в моё нутро и сделала меня другим человеком; я сам был древним, я стал Теодорихом-лузитанцем, который прибыл сюда на галере со скалистых берегов Великого Мыса и теперь странствует по землям, платящим дань императору Тиберию. А тот человек вовсе не Иисус, не Христос, не мессия, а просто молодой плотник из Галилеи, который ушёл из своей зелёной деревни, задавшись великой мечтой — преобразить землю и обновить небеса; и на первом же перекрёстке храмовый стражник связал ему руки и доставил к претору в присутственный день вместе с разбойником, грабившим на Сихемской дороге, и убийцей, который пырнул кого-то ножом во время потасовки в Эммафе…