Post Scriptum

С темой о свободе связана у Достоевского тема о зле и преступлении. Зло необъяснимо без свободы, Зло является на путях свободы. Без этой связи со свободой не существует ответственности за зло. Без свободы за зло был бы ответствен Бог. Достоевский глубже, чем кто-либо, понимал, что зло есть дитя свободы. Но понимал также, что без свободы нет добра. Добро есть также дитя свободы. С этим связана тайна жизни, тайна человеческой судьбы. Свобода - иррациональна, и потому она может создать и добро, и зло.

У Достоевского была центральная для него мысль, что если нет бессмертия, то
все дозволено. Проблема зла и проблема преступления
была связана для него с проблемой бессмертия. Как понять эту связь? Мысль Достоевского не означает, что
у него была элементарно-упрощенная и утилитарная
постановка проблемы зла и преступления. Он не хотел
этим сказать, что за зло и преступление человек получит наказание в вечной жизни, а за добро — награду.
Такого рода примитивный небесный утилитаризм был
ему чужд. Достоевский хотел сказать, что всякий человек и его жизнь в том лишь случае имеет безусловное
значение и не допускает обращения с ним как со средством для каких-либо идей или интересов, если он —
бессмертное существо. Отрицание бессмертия человека для него равносильно отрицанию человека. Или
человек — бессмертный дух, имеющий вечную судьбу,
или он преходящий эмпирический феномен, пассивный продукт природной и социальной среды. Во втором случае человек не имеет безусловной цены. Не существует зла и преступления. Достоевский защищает
бессмертную душу человека. Бессмертная душа, значит
также и свободная душа, имеет вечную безусловную
цену. Но она также ответственная душа. Признание
существования внутреннего зла и ответственности за преступления означает признание подлинного бытия
человеческой личности. Зло связано с личным бытием, с человеческой самостью. Но личное бытие есть
бессмертное бытие. Разрушение бессмертного личного бытия есть зло. Утверждение бессмертного личного
бытия есть добро. Отрицание бессмертия есть отрицание того, что существует добро и зло. Все дозволено,
если человек не есть бессмертное и свободное личное
бытие. Тогда человек не имеет безусловной цены. Тогда человек не ответствен за зло. В центре нравственного миросозерцания Достоевского стоит признание
абсолютного значения всякого человеческого существа. Жизнь и судьба самого последнего из людей имеет
абсолютное значение перед лицом вечности. Это —
вечная жизнь и вечная судьба. И потому нельзя безнаказанно раздавить ни одного человеческого существа.
В каждом человеческом существе нужно чтить образ
и подобие Божие. И самое падшее человеческое существо сохраняет образ и подобие Божие. В этом нравственный пафос Достоевского. Не только «дальний» —
высшая «идея», не только «необыкновенные» люди,
как Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов, имеют
безусловное значение, но и «ближний», будь то Мармеладов, Лебядкин, Снигирев или отвратительная старушонка-процентщица, — имеют безусловное значение.
Человек, который убивает другого человека, убивает
самого себя, отрицает бессмертие и вечность в другом
и в себе. Такова моральная диалектика Достоевского,
неотразимая и чисто христианская. Не утилитарный
страх наказаний должен удерживать от преступлений
и убийства, а собственная бессмертная природа человека, которая преступлением и убийством отрицается.
Совесть человеческая есть выражение этой бессмертной природы.

Мы не знали радости своего возрождения. Такова наша горькая судьба. В начале XIX века, в эпоху Александра I, быть может в самую культурную во всей нашей истории, на мгновение блеснуло что-то похожее на возрождение, была явлена опьяняющая радость избыточного творчества в русской поэзии. Таково светозарное, преизбыточное творчество Пушкина. Но быстро угасла эта радость творческого избытка, в самом Пушкине она была отравлена. Великая русская литература XIX века не была продолжением творческого пути Пушкина, – вся она в муках и страдании, в боли о мировом спасении, в ней точно совершается искупление какой-то вины. Скорбный, трагический образ Чаадаева стоит у самого исхода движения созревшей русской мысли XIX века. Лермонтов, Гоголь, Тютчев не в творческой избыточности ренессансного духа творят, они творят в муках и боли, в них нет шипучей игры сил. Потом мы видим изумительное явление Константина Леонтьева, по природе своей человека Возрождения XVI века, забредшего в Россию XIX века, в столь чуждую и противоположную Возрождению, изживающего в ней печальную и страдальческую судьбу. Наконец, вершины русской литературы – Толстой и Достоевский. В них нет ничего ренессансного. Они поражены религиозной болью и мукой, они ищут спасения. Это характерно для русских творцов, это очень национально в них – они ищут спасения, жаждут искупления, болеют о мире. В Достоевском достигает вершины русская литература, и в творчестве его выявляется этот мучительный и религиозно серьезный характер русской литературы. В Достоевском сгущается вся тьма русской жизни, русской судьбы, но в тьме этой засветил свет. Скорбный путь русской литературы, преисполненный религиозной болью, религиозным исканием, должен был привести к Достоевскому. Но в Достоевском совершается уже прорыв в иные миры, виден свет. Трагедия Достоевского, как и всякая истинная трагедия, имеет катарсис, очищение и освобождение. Не видят и не знают Достоевского те, которых он исключительно повергает в мрак, в безысходность, которых он мучит и не радует. Есть великая радость в чтении Достоевского, великое освобождение духа. Это – радость через страдание. Но таков христианский путь. Достоевский возвращает веру в человека, в глубину человека. Этой веры нет в плоском гуманизме. Гуманизм губит человека. Человек возрождается, когда верит в Бога.