Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Дар. Отчаяние

"Дар" - последний завершенный роман на русском языке Владимира Набокова, один из лучших образцов интеллектуальной прозы двадцатого столетия. Это многоплановый и многогранный роман, отразивший взгляды и отношение автора к обществу, истории, русской и мировой литературе, литературной критике, самоотверженному труду.

Центральный персонаж романа - Федор Константинович Годунов-Чердынцев - молодой эмигрант, проживающий в Берлине в 20-е годы XX столетия, начинающий писатель, зарабатывающий на жизнь частными уроками и переводами, стремящийся реализовать свой творческий потенциал и развернуть в полную силу свой писательский дар.

Характерной для творчества Владимира Набокова грустью и ностальгией по утраченной родине пронизаны стихотворения Годунова-Чердынцева о счастливом детстве в дореволюционной России.

В какой-то степени роман Набокова прославляет самоотверженный труд и преданность делу на примере образов Константина Кирилловича Годунова-Чердынцева, ученого-исследователя, энтомолога и натуралиста, и Николая Гавриловича Чернышевского, отца русской революции.

"Дар" - это метатекст, четвертая глава которого посвящена жизнеописанию Николая Чернышевского, вышедшего из под пера протагониста романа, задумавшего создание "чего-то нового, еще неизвестного, настоящего, полностью отвечающего дару, который он как бремя чувствовал в себе"... "Жизнь Чернышевского" - сатирической памфлет Набокова, отразивший критическое отношение автора к революции, политическим, этическим и эстетическим взглядам литературного критика и теоретика утопического социализма.

Беспощаден Набоков - сатирик к членам Союза то ли Русских Литераторов в Германии, то ли Советских Социалистических Республик.

"Дар" - это роман о любви, о трогательном, прекрасном и неподдельном чувстве между Федором и Зиной Мерц, которое Набоков описывает с особой нежностью и поэтичностью: "Ожидание ее прихода. Она всегда опаздывала - и всегда приходила другой дорогой, чем он. Вот и получилось, что даже Берлин может быть таинственным. Под липовым цветением мигает фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень прохожего по тумбе пробегает, как соболь пробегает через пень. За пустырем, как персик, небо тает: вода в огнях, Венеция сквозит, - а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит..." С одиннадцатью пфеннигами в кармане и без ключей от дома упоенные медовым запахом лип возлюбленные идут навстречу своему счастью: "Когда я иду так с тобой, медленно-медленно, и держу тебя за плечо, все немного качается, шум в голове, и хочется волочить ноги, соскальзывает с пятки левая туфля, тащимся, тянемся, туманимся, - вот-вот истаем совсем... И все это мы когда-нибудь вспомним, - и липы, и тень на стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи. И звезду, звезду. А вот площадь и темная кирка с желтыми часами. А вот, на углу - дом".

Герман проживает вместе с прелестной женой Лидой в Берлине в уютной квартире с балконом и центральным отоплением. Он доволен собой и своей жизнью (особенно собой). Но его шоколадный бизнес не приносит желаемого дохода, а в последнее время дела идут совсем скверно. Во время деловой поездки в Прагу Герман встречает бродягу Феликса, «как две капли крови» похожего на него самого. И в голове у Германа созревает некий план.
Шестой берлинский роман Набокова и третий - психологически-криминальный, но в нём писатель напрочь отвергает условности жанра, а также второй после «Соглядатая», в котором рассказчиком выступает очевидный негодяй. Герой не стесняясь расхваливает себя, лжёт, пото́м, насмехаясь, признаётся, что солгал, из-за чего с самого начала возникает недоверие к нему. Его размышления производят угнетающее впечатление, вызывают тревогу, ощущение опасности. Набоков виртуозно играет на нервах читателя, не забывая порадовать его оригинальными эпитетами, неожиданными сравнениями - всем тем, что является фирменной особенностью его слога.

Какая же многоречивая духота. Предположительно, Н. играет с криминальным жанром и попутно предлагает вариацию на "Двойника" Достоевского, но это неточно. На деле, Н. со вкусом расписывает всё на свете (я называю это "набоковское ружьё"), чтобы сразить нас конечной продуманностью общей системы, в которой деталька к детальке, и тонкой разработкой темы, но есть одна проблема - получается донельзя скучно. Не покидает ощущение, что герой просто набрасывает архиинтересного (нет) ... на вентилятор,а не готовит прорези для будущих пуговок; ну и автор до кучи сыпет своими традиционными приёмчиками типа написать фразу и тут же начать пояснять за её ритм и ассоциации от конкретных слов (сейчас - цитата): "Прошел май, и воспоминание о Феликсе затянулось. Отмечаю сам для себя ровный ритм этой фразы: банальную повествовательность первых двух слов и затем – длинный вздох идиотического удовлетворения". Велеречивый прохиндей (принесите ему уже корону, покуда я закатываю глаза к небесам). А сюжет-то вялотекущий, но что сюжет - это для литературного плебса. Не лучше ли в начале новой главы порассуждать о типичных приёмах романистов? А то вдруг текст ненароком станет интересным для кого-то кроме снобов. Всё-таки Набоков — это для девочек любого пола. Девочки хотят кружевные трусики; но иногда им хочется почитать классику, - да такую, чтобы «ах», без «батенька-водочка-огурчик», но и без пафоса типа «все твари дрожащие несчастливы по-своему», - и тут (замшевой походкой; непрозрачный) является он, в понтах и пуантах, с английским кремом на руках, лоск его очевиден — умён, остроумен, гладок — барин, arbiter elegantiae, он "мыслит как гений, пишет как выдающийся автор": он к тебе и с анаграммами, и с аллитерациями, и с шарадами, и с чем только не. «А я ещё и синестетик, - шаркает ножкой Н. - слушайте: рыжий вкус шницеля в ресторане» (это цитата). «Ах», - умиляются девочки.

п.с.

Я уже писал, что многие герои Н. взаимозаменяемы и могут оказаться лишь маской самого автора. В частности, главный герой "Отчаяния" заявляет о себе как о коммерсанте средней руки, но проблемы, волнующие его - типично набоковские, риторика - набоковская, даже штуки вроде упомянутого "рыжего вкуса" - всё из Набокова, а не из мира драйзеровских коммерсантов.

Очень люблю творчество Владимира Набокова. Знаю многих, кто не проникся его прозой ни в юные годы, ни в более зрелом возрасте. Я же как-то сразу приняла в сердце его необычный образный язык и невероятно сложно устроенных персонажей, наблюдать за которыми иногда не так-то просто. «Защита Лужина», например. Более неприспособленного к миру и более беззащитного человека, чем Александр Иванович Лужин сложно себе представить… Ну ладно, сегодня я не об этой книге, а об «Отчаянии».

Неизвестно почему, но Набоков весьма предвзято относился к творчеству Достоевского. Такое чувство, что тот был ему чем-то дико несимпатичен именно как человек. Вот и «Отчаяние» написано будто в пику Достоевскому, некой пародией на его книги, причем до нелепости несуразной пародией. Текст пестрит множеством отсылок к Достоевскому, и многие из них в каком-то уничижительном ключе. Я просто не узнавала любимого автора, приходилось пролистывать страницы заново, чтобы убедиться.

«Отчание» в принципе написано сложным для восприятия слогом, и к тому же некоторые фрагменты созданы в разных стилях (возможно потому, что Набоков любил писать на карточках и потом уже «складывать» книгу целиком). Для меня это первый случай, когда я сомневалась с оценкой книги любимого автора. Тем не менее это все-таки Набоков (как там говорится про неудачи гения и удачи посредственности?), и главный герой повествования Герман оказывается у читателя как на ладони со всеми мыслями и чувствами.

Герман, словно Раскольников, задумывает гениальное преступление, но им двигают другие мотивы, нежели у убийцы старушек-процентщиц. Он желает поразить мир своим деянием как произведением искусства, и его рассуждения на эту тему полны сложной и безумной эстетики.
И все же внутренний мир Германа завораживает. Набоков так сильно погружает читателя в его действительность, что вынырнуть на поверхность непросто. И мне показалось, что прослеживается некое сходство Германа и Гумберта Гумберта…

Никогда не понять мне тех, кто упивается набоковскими текстами, этими предложениями на полстраницы, которые уже настолько замучены авторской болезненной графоманией, что уже сами по-тихоньку начинают чахнуть ближе к финальной точке. И вот бедному, пристыженному весом и значимостью имени автора на обложке, читателю невозможно уже понять, о чём было начало, где, когда конец, зачем все эти слова, образы, приходится с ужасом искать глазами уже впитавшееся, перечитывать рваными кусками, чтобы узрить суть, ещё раз попробовать на вкус тот образ, выраженный вроде бы русскими словами, но такими далёкими и посему ускользающими. И даже после такого манёвра - хотя чтение и литература не про это, а про баланс содержания и формы - возникает у потребителя текста большой внутренний вопрос: wofür?

Читая Набокова, я порой ловлю себя на воспоминаниях, когда только появились компьютеры. В текстовом редакторе можно было подбирать автоматически ко всем словам синонимы, и я баловалась, составляя разные новые словосочетания, схожие по смыслу с исходником. Видимо, в голове у Набокова был такой внутренний встроенный автоподборщик - иногда выразиться можно и нужно проще, и сделать это нужно красиво, но легко - и вот он, перед нами, безотносительный талант.
Но бездушная машина не знает разницы и выдаёт порой тяжеловесную нечитабельную дичь.

PS Параллельно читаю Леонила Андреева, и контраст поразителен: вот как оказывается можно достучаться до читательской души своими сложными мыслями, но простым и прекрасным слогом.
Набоков всё же явно не мой автор.

Ну а если серьезно, Набоков один из самых любимых мной писателей, но именно эта книга не вызвала того восторга, которые вызывают другие его труды. Слог, стиль все великолепно, а вот сюжет немного подкачал. Представьте, что вы встречаете своего двойника, какие будут ваши мысли, чувства? А вот наш предприимчивый герой решил совершить идеальное убийство и еще получить деньжат от страховой компании. Набоков всегда лихо закручивает детективные "сюжеты", но в этот раз немного не дотянуто в нити напряжения.

Дар начинается безупречно, чувствуется, какой ослепительной силы даром обладает сам Набоков и как он играет мышцами, как лучезарно переливается его аристократичный, декадентский, до пошлости барочный и орнаментальный слог — слог, безусловно, от ума, а не от сердца. Подобно Бодлеру, Набоков писатель не вдохновения, а писатель рассудочный, выверяющий каждую лигатуру слога по асценденту в скорпионе.

Некоторые зарисовки в начале романа оставляют безумно приятное послевкусие, как когда возвращаешься в место, в котором не был с далёкого детства, да ещё и во сне. Великая литература не знает примет времени и пространства, и Набоков не мог это не понимать. Тем не менее, он пускается в нудные дрязги, разделываясь с Чернышевским на протяжении бессчётного количества страниц, попутно делая отсылки к примечаниям примечаний потерянных писем Чернышевского, которые тот писал своему конюху — мелким шрифтом, на полях, зачеркнуто. Променяв мегаломанию зазеркальной поэтики, где каждое предложение дышит отражениями смыслов, преломленных в буйстве трельяжных фраз, на междусобойчик, в котором фамилии полузабытых литературных критиков середины-конца 19 века сопровождаются неприятным ироническим ерничаньем, Набоков роман определённо несколько обесценивает.

Но постойте-ка, ведь это роман в романе, вот Набоков пишет о Годунове-Чердынцеве, который пишет о Чернышевском, это мета-текст, замыкающийся сам на себя, где каждая структурная единица фрактально повторяет канву романа как единого целого! И разгромные рецензии мета-критиков затем мета-иронично обыгрывают всамделишные ревью рецензентов, одно из которых вы сейчас читаете-с.

Подобная задумка не то что не нова (более того, весьма нередко применялась в модернистской литературе того времени — Андре Жидом или Константином Вагиновым, например), но и исполнена несколько топорно: вместо мета-нарратива Набоков банально озвучивает своё авторского видение биографии Чернышевского, сообщив читателю, что текст этот написан Годуновым-Чердынцевым, а в конце Годунов-Чердынцев объявляет, что напишет роман автобиографический, и вроде как это и есть Дар.

А ещё героев Набокова, и его самого, кажется, буквально увлекает дурная бесконечность разузоренного тропами текста, только это не “В начале было слово”, это демургическое самодурство исполненного литературной потенции архонта, который растрачивает её не на прорыв ткани бытия через текст, а на описание темницы, в которой герой заключён. Если поместить Набокова в зеркальный куб, он бы написал Библию, инструкцию к немецкой печатной машинке и пару рассказов Бианки. Он это, впрочем, и сам понимает, вкладывая в уста Кончеева следующий пассаж

Впрочем, это всё, конечно, не значит, что Дар — произведение плохое, да и в данном случае такие оценки неуместны. Дар — книга для своих, для полемархов слова, аристократов тетраграмматики, патрициев иносказательности и пошлого нагромождения однородных членов пред-ложения. Дар — это русский Улисс, чтобы осилить который нужно быть очень в теме. “Да и его сердце колотилось как бешеное и да я сказала да хочу. Да”. Узнаёте цитату? Тогда читайте Дар.

Я зря потратила почти 200 рублей на эту "книгу". Если найдётся тот человек, понявший смысл сего "творения", я буду премного благодарна. А пока ставлю на полку эту макулатуру, жалея об изнасилованном мозге, сломавшемся через 25 страниц "чтения ", да-да, в кавычках, ибо чтение - это сотворчество, я же читала на иностранном языке вроде бы русский текст. Пролистала - поняла, что ничего не изменится, закрыла с неимоверным облегчением - читать не придётся.
Читала набоковскую "Лолиту", правда, тоже не до конца, ибо сюжет мерзок, но я хотя бы дошла примерно до 100 страницы, ибо язык у автора всё же был красив и читабелен(!). Здесь же Набоков, упрекавший в банальности Достоевского, увлёкся средствами выразительности - и его "книга" (ИМХО) потеряла всякую ценность, художественную в том числе. Вот вам и мастер слова.

При чтении романа меня не покидало ощущение, что герой романа смотрит на мир через стекла грязных темных очков. Сложно смотреть сквозь стекла, которые вечность не протирали. Эти очки преломляют изображение окружающей его действительности в худшую сторону. Но и без них он существовать не в состоянии, слишком ранима и хрупка его сущность. Его пугает неприкрытая нагота окружающей действительности. Люди, с которыми он пересекается, представляются ему полными ничтожествами, пародиями на Человека. Герман предпочитает не вглядываться глубоко даже в самых близких, уверенный, что его ждет разочарование.

Взгляд его устремлен исключительно внутрь себя, в эту святая святых он не допускает даже жену. Вглядываясь в себя, он шлифует свой образ, доводит его до совершенства. А потом замечает в нем изъян. Ощущает бестолковость, пустоту и ужас своего бытия. Бытия непризнанного гения. Или уже безумца? Герману становится больно, скучно, взгляд его наконец обращается наружу. А что там увидит человек, который всю жизнь был только собственным зрителем? Собственные бесчисленные отражения. Он надевает на случайно встреченного бродягу свою личину и совершает преступление, которое должно было стать идеальным.

Сюжет книги увлекает. А потрясающий слог Набокова как всегда завораживает и восхищает. Рекомендую.

Я знал, что рано или поздно это произойдет, и вот, наконец, я дочитал до того Набокова, который мне понравился без оговорок.
Несомненно, что лучше всего Набоков пишет именно о литературе. В сборнике "Весна в Фиальте" лучшие два рассказа - "Тяжелый дым" и "Набор" - тоже о литературе (эти два рассказа, пожалуй, вообще лучшее что я прочел).
Сюжеты "из настоящей жизни", вроде того, что о развратнике женившемся на вдове ради ее дочки, девочки, "когда еще ничего не оформилось", достойны занимать в творчестве Набокова не больше абзаца, и очень жаль, что именно из них состоит его публичный образ, и что на них ушло так много Набоковского дара.
Кстати, в чем именно дар Федора Константиновича (Набокова)? В том, чтобы иметь точку зрения "всюду и нигде" и препарировать русскую литературу, немцев, человеческие слабости без тени жалости или безжалостности? Или в том, чтобы видеть (и выпятить) пошлость в подвиге Чернышевского и не видеть пошлости в шашнях с хозяйской дочкой Зиной? Говорят, что слово "пошлость" не переводится с русского на другие языки. По-моему, "пошлость" можно объяснить словом "дурновкусие", а вкус, он, конечно, во рту чувствующего.