Завет воды

Без всякого предупреждения в Парамбиль является с визитом юный гость. Десятилетний мальчик, который вступает на веранду, обводя взглядом всех разом, носит имя под стать его не по годам развитой уверенности в себе: Ленин Во-веки-веков. Прошел год с тех пор, как БиЭй Аччан прислал Большой Аммачи письмо с трагической новостью, что Лиззи, «Управляющий» Кора и их маленькая дочь умерли от оспы. Выжил только Ленин. Большая Аммачи незамедлительно ответила, что с радостью будет воспитывать Ленина и что у него есть семья, ведь отец мальчика и Филипос — четвероюродные братья. Но затем БиЭй Аччан написал, что Господь сохранил Ленина с единственной целью: чтобы тот стал священником.

Когда наконец подходит их очередь, доктор Руни Орквист приветствует Большую Аммачи обезоруживающей улыбкой. У докторасахиппу на шее висит стетоскоп. Отполированный камень пресс-папье прижимает стопку бумаг на столе перед ним. Взгляд доктора останавливается на Малютке Мол, и он как будто узнает ее. Когда доктор протягивает свою громадную руку, Малютка Мол, которая в жизни никому не пожимала руки, с радостью протягивает в ответ свою.
— И кто эта такая красивая юная леди? — приветствует он на идеальном, хотя и с легким акцентом, малаялам.
— Я Малютка Мол!
— У меня есть для тебя красная конфетка или зеленая. Какую ты хочешь?
— Обе! — звонко отвечает Малютка Мол. — Одну для Кунджу Мол, — показывает она свою куклу. Веселый смех доктора заполняет комнату. Он вручает малышке лакомство. И поворачивается к Большой Аммачи, которая все не может прийти в себя от потрясения, что доктор говорит на малаялам.

– Кто из вас осматривал эту пациентку ночью? (Тишина в ответ.) Хорошо, что вы оказались здесь, Дигби. Но когда был эвакуирован этот сгусток, ее нужно было перевести в операционную. Вы должны были немедленно вызвать меня.
– Но ее дыхание нормализовалось. Если…
– Никаких “если”, никаких “но” и прочего метания икры! – резко обрывает его Рави. – В интересах пациента вы можете разбудить среди ночи не только меня, но и самого Иисуса Христа. Чтобы поднять с постели анестезиолога, вам, может, и понадобится божественная помощь. Но вы обязаны доставить пациента в операционную. Это не обсуждается! – Несколько секунд он яростно сверлит взглядом Дигби, потом лицо смягчается. Рави берет в руки блокнот с набросками Дигби. – Аах, мило. В хирургических атласах никогда не бывает кровотечений, правда же?
Уже выходя из палаты в сопровождении свиты, он останавливается и поворачивается так резко, что свитские натыкаются друг на друга. Голос его заполняет палату:
– Доктор Килгур. Хорошие хирурги могут провести любую операцию. Великие хирурги предотвращают осложнения.
Дигби расцветает от похвалы.

Шорох листьев, дрожь, исходящая от земли, заставляют сердце биться чаще. Нечто, возникшее у дверей, заслоняет свет звезд. Это местный призрак явился показаться ей? В следующий миг через верхнюю половину двери в комнату словно прорастает пышный куст. А вокруг куста обвилась огромная змея. Юная жена не может ни шевельнуться, ни вскрикнуть, хотя понимает, что сейчас с ней произойдет что-то ужасное в этом таинственном, сухопутном доме… Но разве смерть пахнет жасмином?
В воздухе повисает ветка жасмина, которую сжимает слоновий хобот. Цветочные гроздья плывут, покачиваясь, над спящими, пока не замирают над ее головой. Она чувствует на лице теплое, влажное, древнее дыхание. Крошечные комочки земли падают ей на шею.
Страх растворяется. Поколебавшись, она тянется за подношением. Удивительно, что слоновьи ноздри так похожи на человеческие – окаймленные светлой веснушчатой кожей, нежные, как губы, но проворные и ловкие, как пальцы; он сопит ей в подмышку, щекочет локоть, подползает к лицу. Она еле сдерживается, чтобы не хихикнуть. Жаркий выдох снисходит на нее, как благословение. Запах – это что-то из Ветхого Завета. Хобот беззвучно уползает. Она поворачивается и обнаруживает ошеломленного свидетеля. Двухлетний ДжоДжо выглядывает из-за плеча Танкаммы, глаза его широко распахнуты. Она улыбается ему, поднимается, повинуясь порыву, наклоняется и вскидывает малыша на бедро, и они вместе выходят, вслед за ночным видением.

Господь – скала моя, крепость моя, Избавитель мой. Отец учил юную невесту повторять эти слова, когда ей будет страшно. Скала моя, крепость моя. Чудесная сила, исходящая от алтаря, опускается на нее, как стихарь, принося с собой глубочайшее умиротворение. Эта церковь освящена одним из Двенадцати; он стоял на той же земле, где сейчас стоит она, тот самый апостол, который коснулся ран Христа. Она слышит его, и это вовсе не воображение – голос, беззвучно говорящий. И Он говорит: Я с тобой во все дни.
А потом рядом вновь возникают босые ноги жениха. Как прекрасны ноги благовествующих мир, благовествующих благое. Но эти ноги, как лапы дикого зверя, грубы, покрыты застарелыми мозолями и неуязвимы для шипов, они способны сбить гнилой пень и умеют находить трещины и расщелины, чтобы взобраться вверх по стволу пальмы. Стопы шевельнулись, поняв, что их оценивают. Она не может удержаться: поднимает глаза на жениха. Нос острый, как топор, губы пухлые, подбородок торчит. Волосы у него черные как смоль, никакой седины, удивительно. Он гораздо смуглее, чем она, но красивый. Ее поражает пронзительный взгляд, который он устремил на священника, – словно мангуст, ожидающий броска змеи, в любой миг готовый увернуться, крутануться на месте и схватить ее за шею.
Служба, должно быть, закончилась быстрее, чем она успела осознать, потому что мать уже помогает жениху снять покрывало с ее головы. Он делает шаг ей за спину. Кладет руки ей на плечи и застегивает на шее тонкую золотую ми́нну. Пальцы, коснувшиеся ее кожи, горячи, как уголья. Жених оставляет свою размашистую подпись в церковной книге, передает перо невесте. Она ставит свое имя и дату – день, месяц, год: 1900. Когда она поднимает голову, он уже идет к выходу из церкви. Священник, провожая взглядом удаляющуюся фигуру, бурчит:
– Что у него, рис на огне подгорает?
На пристани, где нетерпеливо качается пришвартованная лодка, мужа не видно.
– Еще с той поры, когда твой муж был маленьким мальчиком, – поясняет ей золовка, – он предпочитал передвигаться на своих ногах. А я вот нет! К чему ходить, если можно плыть? – Смех Танкаммы словно уговаривает тоже повеселиться.
Но здесь, у кромки воды, мать и дочь должны расстаться. Они приникают друг к другу – кто знает, когда увидятся вновь? У нее теперь новое имя, новый дом, неизвестный и далекий, которому она отныне принадлежит. И должна отречься от старого. У Танкаммы тоже глаза на мокром месте.
– Не волнуйся, – утешает она убитую горем мать. – Я буду заботиться о ней как о родной. Побуду в Парамбиле недели две-три.