Vardo

— Фру Сёренсдоттер созналась, что дьявол явился к ней, когда ей было двадцать два года, и она ухаживала за новорожденным теленком. Она спросила, кто он такой, и он открыл ей свою дьявольскую природу. Сказал, что если она поклонится ему, и поцелует его нечистую руку, и отречется от Господа нашего, он, Сатана, даст ей власть над ветрами и силу, как у мужчины. И она поклонилась ему, и облобызала поганую длань, и, возрадовавшись своему богохульству, дунула на теленка, и тот издох.
Он продолжает зачитывать обвинения, настолько нелепые, что Урса с трудом сдерживает нервный смех. Какие-то глупые женские сплетни, от опрокинутых стоек для сушки рыбы до чтения «Отче наш» задом наперед. Но все сидящие в зале – все как один – с осуждением глядят на поникшую женщину на дощатом помосте и не кричат ей проклятия лишь потому, что губернатор велел соблюдать тишину. Урса не раз замечает, как кто-то из зрителей тянет руку сквозь прутья перил и щипает Кирстен, но та почти не реагирует на щипки. Она словно спит, ее глаза полузакрыты, рот безвольно дрожит. Что они с нею сделали? Как сумели сломить ее гордый, непокорный дух?

— Какие жесткие здесь сиденья, – говорит Кристин вместо приветствия, усаживаясь на скамью рядом с Урсой. – Надо было принести подушку.
От необходимости вести беседу Урсу спасает прибытие еще двух женщин, фру Могенсдоттер, жены комиссара Даниилсона из Киркенеса, и фру Эдисдоттер, жены комиссара Андерсона из Кунеса. Они обе старше Кристин, уже почти пожилые. Их представляют друг другу, но Урса им явно неинтересна. Фру Могенсдоттер очень бледна, и поначалу Урса решает, что, возможно, нашла человека, потрясенного происходящим не меньше ее самой, но потом выясняется, что ее попросту укачало на море.
— Мне одно непонятно: почему губернаторскую резиденцию надо устраивать на каком-то далеком, Богом забытом острове? – Она картинно передергивает плечами. – Даже не представляю, как вы здесь выдерживаете, Кристин.
Кристин отвечает, беспечно взмахнув рукой:
— Мы приехали для одной цели, и когда все закончится, снова уедем. Я стараюсь не выходить из Вардёхюса без особой надобности. И потом, ко всему можно привыкнуть.

За ними снова прислали экипаж, как в прошлый раз. Карету трясет на ухабах, но оно и к лучшему: тряска позволяет хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей. У ворот замка уже собралась толпа. Сонные лица как смутные пятна, но Урса все-таки узнает некоторых набожных жительниц Вардё – тех самых женщин, с которыми Авессалом проводил столько времени, предаваясь совместным молитвам в обмен на свидетельские показания. Толпа расступается перед каретой. Отпрянув от окна, Урса съеживается на сиденье. Но вот они остановились – пора выходить. Урса сосредоточенно смотрит себе под ноги, чтобы даже случайно не встретиться с кем-нибудь взглядом.
Авессалом берет Урсу под руку и ведет внутрь, так торжественно и галантно, словно сопровождает ее на бал.

В каком-то смысле страдания Кирстен принесли облегчение Урсе. Авессалом, занятый подготовкой к суду, ощущает себя человеком востребованным и важным. Он получил вожделенную власть и укрепил свое положение при губернаторе, ему больше не нужно доказывать свою значимость, и поэтому он стал добрее и мягче с женой. Он доволен и счастлив, и ему хочется разделить с ней свою радость. Урса ненавидит себя за такое притворство, но она всячески потакает Авессалому: говорит, что она им гордится, издает страстные стоны, когда он требует своего по ночам. Он ей омерзителен, но ей нужно удерживать его благосклонность. Ей нужно защищать Марен.

Авессалом заставил Урсу надеть желтое платье, хотя она возражала, что это неподходящий наряд для присутствия на суде.
— Я хочу, чтобы ты была в лучшем платье, – говорит он. – Это большое событие, в Вардёхюс съедутся все комиссары.
Он поднялся ни свет ни заря и теперь что-то бодро насвистывает, помогая Урсе застегивать крючки на спине. От его прикосновений ее каждый раз пробирает озноб. Платье давит на талии, почему-то оно тесновато, хотя в последнее время Урса почти ничего не ест.
Она молится только о том, чтобы не забеременеть: в сплошном кошмаре последних месяцев она не помнит, регулярно ли приходили ее женские кровотечения. По ночам ей снятся кошмары. Страх перед грядущим судом – перед тем, что она там увидит, – порождает тревожные, жуткие сны, где реки крови и мертвая мама. Урса не рассказывает о них никому, даже Марен, зная, что Марен хватает своих кошмаров. Заклеймили каленым железом. Задушили. Сожгли. И эти руки, что затянули петлю, теперь прикасаются к ней, и, может быть, она носит под сердцем ребенка убийцы.

Проходит секунда, другая, и вот Кирстен и ее конвоиры уже совсем близко. Ее тащат чуть ли не волоком, и когда вперенный в землю взгляд Марен натыкается на голые ноги Кирстен, она наконец поднимает глаза, и надеется, что Кирстен ее видела – или, может быть, лучше, чтобы не видела, – и срывается с места, устремляется следом, а толпа напирает со всех сторон, все кричат, норовят плюнуть в Кирстен, пнуть ее или ударить, часть плевков и пинков достается Марен и двум стражникам, держащим Кирстен, и воздух звенит от пронзительных воплей: Ведьма, ведьма, ведьма. В толпе в основном незнакомцы. Чужаки, прибывшие на остров, чтобы выкрикнуть обвинение в лицо женщины, которую они видят впервые в жизни. Которая не сделала им ничего плохого. Они напоминают Марен стадо охваченных паникой оленей.

Марен смотрит по сторонам, ищет место, где можно присесть, и вдруг замечает краем глаза какое-то волнение слева. Из низкого мрачного здания выходят двое мужчин, тащат какой-то бесформенный тюк тряпья.
— Ведьма! – Крик доносится из толпы сбившихся в тесную кучку женщин, включающей Зигфрид и Торил. Тюк оживает, поднимает голову, и Марен видит, что это Кирстен. Вернее, большая тряпичная кукла, чем-то похожая на Кирстен. Тень былой Кирстен. Ее лицо белое, как полотно, на висках – пятна въевшейся грязи, светлые волосы сбились, как войлок. Вряд ли у заключенных в тюрьме есть возможность помыться, Марен содрогается при одной только мысли о морской соли, застывшей в этих свалявшихся волосах.