Цирцея

За спокойным, знакомым обличьем всего сущего скрывается нечто иное, готовое разорвать мир на части.

Восстания – для процветающих островов или же для тех, кто так угнетен, что ничего больше не остается.

Крепкий лук – так Одиссей ее называл. Неподвижная звезда. Женщина, которая себя знает.

– Однажды я спросил, как ей это удается – столь ясно чувствовать мир. Она сказала, что главное – быть совершенно спокойным, не выказывать волнения, не мешать другим – пусть покажут себя.

Наверное, наедине с матерью всякий ребенок – большой выдумщик.

В нем помещался целый океан скорби, который можно было лишь закупорить на мгновение, но осушить – нельзя.

Брат смерти – так поэты называют сон.

Он не блистал как золото. Холеным и безупречным не выглядел. Но был целен, как монолитная мраморная глыба, высеченная из породы.

Они нажили морщины, но не нажили ума. Я забрал их на войну, прежде чем они сделали все то, что заставляет мужчину остепениться. Жениться они не успели. Детей не завели. Они не знали неурожайных лет, когда выскребаешь последнее из закромов, и урожайных не знали, когда учишься сберегать. Они не видели, как стареют и слабеют их родители. Не видели, как они умирают. Боюсь, я лишил их не только юности, но и зрелости.

Я водила рукой по его ребристым шрамам, облегчала боль как могла. А шрамы предложила стереть. Он покачал головой:

– Как же я тогда себя узнаю?

Я втайне обрадовалась. Шрамы шли ему. Многостойким Одиссеем он звался, и наименование это вышито было на его теле. Чтобы всякий встречный, приветствуя его, говорил: вот человек, повидавший мир. Вот капитан, которому есть что рассказать.

Я впечатала лицо Дедала в память, как клеймо впечатывают в воск, и могла забрать его с собой.