Вузька стежка на далеку північ

Пока карты, трепеща, будут лететь на землю, пока карты в руках у каждого будут становиться пустышками, пока каждое выигранное очко будет превращаться в бессмысленную шараду, она поведает им, как великолепен этот другой мужчина, как она все равно будет его любить, даже если в следующие тридцать лет ни разу него не увидит, как все равно будет его любить, даже если он умрет и она тоже умрет.

В ночь, когда умер падре Боб, Дорриго Эвансу приснился сон, будто он в яме с Богом, что оба они лысые и дерутся из-за парика.

Джимми Бигелоу казалось, будто от него одна внешность осталась, внутри же - ничего. Какая-то беда с чувствами. Ему хотелось чувствовать, только этого по одному хотению не получишь.

И жизнь его теперь, как ему казалось, была одной монументальной нереальностью, в которой все не имеющее значения: профессиональное честолюбие, погоня за статусом, цвет обоев, размер кабинета или получение постоянного места на автостоянке - наделялось величайшей значимостью, а все действительно важное: наслаждение, радость, дружба, любовь - задвигалось куда то на задворки. Это делало жизнь по большей части скучной, а в целом - странной.

Он стал для неё кем-то, а то и больше, чем кем-то: она понимала, что он постепенно превращается в нечто, выходящее за рамки его личности.

Только вера в иллюзии и делает нашу жизнь возможной... Именно вера в реальность и губит нас всякий раз.

И он понял, что вся совокупность ее изъянов и составляет красоту, от этой красоты и шла власть, и власть эта была и осознанной и бессознательной одновременно.

Fuck God, he had actually wanted to say. Fuck God for having made this world, fucked be His name, now and for fucking ever, fuck God for our lives, fuck God for not saving us, fuck God for not fucking being here and for not fucking saving the men burning on the fucking bamboo.

“His mind was tormented by thoughts and feelings that he had never read. Accordingly, he understood that they could not be love. He felt a swirling of hatred and lust for Keith’s wife. He wanted to seize her body. He wanted never to see her again. He felt a contempt and strange distance, he felt a complicity—as though he knew something he should not know—and he felt, strangely, that she knew it too.

Они наизусть читали друг другу свои лю бимые хайку, глубоко тронутые не столько поэзией, сколько своей чувствительностью к поэзии, не столько гениальностью стихов, сколько собственной мудростью в их понимании. Душу им грело не то, что они знают стихотворение, а то, что знание стихотворения демонстрирует возвышенную сторону их самих и японского духа