Платеро и я

Хуан Рамон Хименес, "Платеро и я". Эта чудесная книга влюбила меня в себя с первой строчки. Я читаю и понимаю, что улыбаюсь без остановки!

Platero es pequeño, peludo, suave; tan blando por fuera, que se diría todo de algodón, que no lleva huesos. Sólo los espejos de azabache de sus ojos son duros cual dos escarabajos de cristal negro.
Lo dejo suelto, y se va al prado, y acaricia tibiamente con su hocico, rozándolas apenas, las florecillas rosas, celestes y gualdas... Lo llamo dulcemente: ¿Platero? y viene a mí con un trotecillo alegre que parece que se ríe en no sé qué cascabeleo ideal...

ДУРАЧОК
Когда бы ни возвращались мы улицей Сан-Хосе, он привычно сидел у своей двери, на своем стульчике, сидел и смотрел, как другие проходят. Это был один из тех отверженных детей, которым не дано ни дара речи, ни тени обаяния, вечно радостный и никого не радующий ребенок, все для матери, ничто для остальных...
Однажды, когда бродили по белым улицам черные недобрые ветра, я не увидел его у знакомой двери. Пела птица на одиноком пороге, и я вспомнил Курроса, больше отца, чем поэта, который по смерти сына спрашивал о нем галисийскую бабочку.
Volvoreta d’alinas douradas...
Теперь, когда занимается весна, я думаю о дурачке, который с улицы Сан-Хосе переселился на небо. И, наверно, сидит на своем стульчике среди нездешних роз, провожая глазами, вновь широко открытыми, золотистые тени блаженных.

Зубчатые светлые крыши сухо обрезаны праздничным синим небом, ледяным и звездным. Северный, бодрый ветер бесшумно обнимает своей пронзительной чистотой.

Все думают, что мерзнут, и запираются по домам. С тобой, Платеро, твоя шерсть и моя накидка, со мной — моя душа, и мы, не торопясь, пойдем по метеным, вымершим улицам.

Что-то сильное изнутри поднимает меня, и я — словно башня из дикого камня, вольно отделанная серебром. Смотри, сколько звезд! И все они плывут. Небо кажется детской страной, где с нездешней любовью молятся о земле.

Платеро, Платеро! Я все бы в жизни отдал,— надеясь, что и ты отдал бы все,— за чистоту этой высокой январской ночи, одинокой, ясной и строгой!

Как чист и чудесен, Платеро, этот цветок при дороге! Проходят орды — быки, козы, кони, люди,— а он, такой мягкий и слабый, стоит по-прежнему прямо, светлый и стройный, на своем одиноком бугорке, в той же нетронутой чистоте.

День за днем, когда мы в начале подъема сворачивали напрямик, ты видел его на весеннем посту. Он уже обзавелся птицей, которая при виде нас улетает (зачем?); иногда его крохотный кубок светится каплей дождя; он уже терпит поборы пчелы и нарядную ветреность бабочки.

Жить ему считанные дни, Платеро, но помнить о нем надо вечно. Его жизнь — как день твоей весны, как весна моей жизни... Что только не отдал бы я осени, Платеро, взамен этого дивного цветка, чтоб день за днем его весна, бесхитростно и бесконечно, воскрешала нашу!