Когда Ницше плакал

«Два дня назад я отказывался от предложения стать вашим — как бы сказать? — консультантом и помочь вам справиться с отчаянием. Я не соглашался, когда вы ут­верждали, что я прекрасный специалист в этом, так как долгие годы я посвятил изучению этих вопросов.
Но теперь, подумав над этим, я понимаю, что вы пра­вы: я действительно специалист. Я действительно могу научить вас многому: я посвятил свою жизнь изучению отчаяния. Я могу легко показать вам, сколько я отдал этому времени. Несколько месяцев назад моя сестра Элизабет показала мне письмо, которое я написал ей в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году. Тогда мне был двадцать один год. Элизабет никогда не возвращает мне мои письма: она собирает буквально все и утверждает, что когда-нибудь она организует музей, в котором вы­ставит все плоды моей деятельности, и будет брать день­ги за вход. Зная Элизабет, я не сомневаюсь, что она сде­лает из меня чучело, поставит на тумбу и будет демон­стрировать как главный экспонат. В том письме я писал о том, что люди делятся по основному признаку: одни желают мира в душе и счастья, они должны верить и обращаться к вере, а другие стремятся найти истину, и они должны отказаться от мира в душе и посвятить жизнь исследованию.
Это я знал в двадцать один год, полжизни назад. Пора и вам понять это: пусть это утверждение станет вашей стартовой площадкой. Вы должны сделать выбор между комфортом и истинным исследованием! Если вы выби­раете науку, решаете освободиться от успокаивающих цепей сверхъестественного, если, как вы утверждаете, вы выбираете уклонение от веры и обращаетесь к безбо­жию, вы не можете одновременно требовать и мелочных удобств верующего! Убив бога, вы должны выйти из-под защиты стен храма».

"Иногда, - ответил Ницше, - учителя должны быть жестокими. Люди должны узнавать жестокие новости, потому что жизнь жестока и смерть жестока".
"Должен ли я лишать человека возможности выбора того, как они хотят встретить смерть? По какому праву, по чьему предписанию я должен брать на себя эту роль? Вы говорите, учителя иногда должны быть жестокими. Возможно. Но задача врача состоит в том, чтобы снять стресс и помочь телу вылечиться".
По стеклам колотил сильный дождь. Оконное стекло звенело. Брейер подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом обернулся: "На самом деле я подумал и вынужден не согласиться даже с тем, что учитель должен быть жестоким. Может, разве что некий особый тип учителя, например пророк".
"Да, да, - восторженный голос Ницше стал на октаву выше, - преподаватель горьких истин, непопулярный пророк. Думаю, это и есть я. - Он подчеркнул каждое слово в этой фразе, стуча пальцем в свою грудь. - Вы, доктор, посвятили себя тому, чтобы сделать жизнь других людей легкой. Я же, со своей стороны, был рожден, чтобы усложнить жизнь незримой массе своих учеников".
"Но в чем польза непопулярных истин, усложнения жизни? Когда я прощался со своим пациентом сегодня утром, он сказал: "Я полагаюсь на волю господню". Кто посмеет сказать, что это не одна из форм истины".
"Кто? - Теперь и Ницше вскочил и начал расхаживать с одной стороны стола, тогда как Брейер мерил шагами другую. - Кто посмеет сказать? - Он остановился, вцепился в спинку своего стула и показал на себя: - Я посмею сказать!"
Ему бы, подумал Брейер, говорить с кафедры проповедника, увещевающего паству, - ничего удивительного, ведь его отец был священником.
"Истина, - продолжил Ницше, - достигается преодолением неверия и скепсиса, а не детским желанием, чтобы что-то было именно так и не иначе! Желание вашего пациента положиться на волю господню - это неправда! Это всего лишь ребяческое желание - и ничто более! Это желание не умирать, мечта о постоянно раздувающемся пузыре, которому мы придумали имя "бог"! Теория эволюции содержит научно обоснованные доказательства необязательности вмешательства бога, хотя сам Дарвин и не стал развивать это доказательство до логического вывода. Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь мы все вместе убили его".
Брейер отбросил свои аргументы, словно в его руках оказался кусок раскаленного железа. Он не мог защищать теизм. Будучи юным вольнодумцем, он часто в спорах с отцом или преподавателями религии занимал ту же позицию, что и Ницше сейчас. Он сел и заговорил тихим, более примирительным тоном, когда Ницше тоже вернулся на свой стул:
"Какая страсть к истине! Простите меня, профессор Ницше, может, мои слова звучат вызывающе, но мы же с вами договорились говорить начистоту. Вы говорите об истине с благоговением, словно заменяете для себя одну религию другой. Позвольте мне исполнить роль адвоката дьявола. Позвольте мне поинтересоваться: откуда эта страсть, это благоговение перед истиной? Какую пользу она принесет моему утреннему пациенту?"
"Не в истине святость, но в поиске истины для каждого! Существует ли действо, более священное, чем самоисследование? Некоторые говорят, что мои философские труды - это замки на песке: мои взгляды постоянно меняются. Но есть и те предложения, что вырезаны в камне: "Стать собой". А как вы сможете понять, кто вы и что вы, не будь истины?"
"Но правда в том, что моему пациенту осталось очень недолго жить. Стоит ли мне сообщать ему эту информацию?"
"Правильный выбор, истинный выбор, - ответил Ницше, - может расцвести только в лучах истины. А как же иначе?"
Понимая, что Ницше готов вести этот разговор об абстракциях добра и зла бесконечно - и настойчиво, - Брейер решил, что должен заставить его говорить конкретнее. "А что с мои утренним пациентом? К чему сводится его выбор? Может, он выбрал именно веру в бога!"
"Для мужчины это не выбор. Это не выбор человека, но попытка ухватиться за иллюзия вне себя. Этот выбор, выбор другого, сверхестественного, всегда расслабляет. Это всегда делает человека меньше, чем он есть на самом деле. Я люблю то, что делает нас больше, чем мы есть!"
"Давайте не будем терять время на абстрактные личности, - настаивал Брейер, - давайте поговорим о конкретном человеке из крови и плоти - о моем пациенте. Подумайте над этой ситуацией. Ему осталось жить несколько дней или недель! Какой ему смысл делать какой бы то ни было выбор?"
Ницше трудно было сбить с толку, и он немедленно ответил: "Если он не знает о том, что умирает, как же ваш пациент решит, как ему умирать?"
"Как умирать, профессор?"
"Да, он должен принять решение, как он будет умирать: поговорить с окружающими, дать совет, произнести слова, которые берег, чтобы сказать их перед смертью, умереть на глазах людей или же побыть одному, плакать, отрицать смерть, проклинать ее или испытывать к ней благодарность".
"Вы все равно говорите об абстракции, но мне предстоит оказывать помощь конкретному человеку, человеку из плоти и крови. Я знаю, что он умрет, и умрет в сильных муках и совсем скоро. Зачем запугивать его этим? Как бы то ни было, должна оставаться надежда. А кто еще, как не доктор, может сохранить надежду?"
"Надежда? Надежда - это самое большое зло! - Ницше почти кричал. - В книге "Человеческое, слишком человеческое" я выдвигаю предположение о том, что когда Пандора открыла ящик и все беды и напасти, заточенные в него Зевсом, выбрались в наш мир, осталось одно-единственное, никому не известное зло, - надежда. С тех самых пор человек ошибочно считает коробку и ее содержимое - надежду - вместилищем удачи. Но мы забываем о том, что Зевс пожелал, чтобы человек продолжал позволять издеваться над собой. Надежда - это худшее из зол, она продлевает мучения".
"То есть вы имеете в виду, что человек должен сократить процесс умирания, если он хочет этого?"
"Это один из вариантов выбора, но только в свете абсолютного знания".
...
"Вы говорите о самоубийстве. Должен ли человек иметь право выбора суицида?"
И снова Ницше говорил твердо и ясно: "Каждый человек - хозяин собственной смерти. И каждый должен умереть по-своему. Возможно - только возможно, - мы можем иметь право лишить человека жизни. Но нет такого права, по которому мы можем лишить человека смерти. Это не забота. Это жестокость!"
Брейер настаивал: "А вы сами когда-нибудь выбрали бы самоубийство?"
"Умирать трудно. Я всегда думал, что последняя награда мертвеца - это тот факт, что ему больше не надо умирать".

«Просто попытайтесь минут на десять наделить свои слезы голосом. Что бы они вам рассказали?» — мягко уговаривал его Брейер.
«Я по-дурацки себя чувствую».
«Я тоже чувствовал себя не лучше, когда пробовал на себе все те странные эксперименты, которые вы мне предлагали. Доставьте мне удовольствие. Попытайтесь».
Не глядя на него, Ницше начал: «Если бы одна моя слезинка могла чувствовать, она бы сказала... Она бы сказала... — и он произнес громким свистящим шепо­том: — Свобода, долгожданная свобода! Все эти годы взаперти! Этот человек, этот сухарь, никогда не разре­шал мне вытечь. Вы это имели в виду?» — спросил он уже обычным своим голосом.
«Да, хорошо, очень хорошо. Продолжайте. Что еще?»
«Что еще? Слезы бы сказали, — опять переход на свистящий шепот, — как хорошо на свободе! Сорок лет в этом пруду, в этой стоячей воде. Наконец-то, наконец-то этот старик взялся за уборку! О, как я все это время мечтал вырваться наружу! Но это было невозможно до тех самых пор, пока венский доктор не распахнул перед нами проржавевшие ворота». — Ницше замолчал и потер глаза платком.
«Спасибо, — сказал Брейер. — Первооткрыватель проржавевших ворот — великолепный комплимент. Те­перь своим голосом расскажите мне о том, что за грусть скрывается за этими слезами».
«Нет, это не грусть! Наоборот, когда я несколько ми­нут назад говорил с вами о смерти в одиночестве, я ис­пытал огромное облегчение. Не то, о чем я говорил, но сам тот факт, что я говорил об этом, что я наконец-то, наконец-то делюсь с кем-то своими чувствами». «Расскажите мне больше об этом чувстве». «Мощное. Волнующее. Священное мгновение! Вот почему я плакал. Вот почему я плачу сейчас. Со мной никогда раньше такого не было. Посмотрите на меня! Я не могу перестать плакать».
«Это хорошо, Фридрих. Плач очищает». Ницше кивнул, уткнувшись лицом в ладони: «Стран­но, но именно сейчас, когда я в первый раз в своей жиз­ни рассказываю о своем одиночестве, обо всей его глу­бине, отчаянии, одиночество исчезает! Когда я сказал вам, что никогда не позволял трогать меня, — в тот самый момент я впервые позволил себе быть тронутым. Ни с чем не сравнимый момент: словно какая-то огром­ная глыба льда, висящая внутри меня, внезапно сорва­лась и разбилась».
«Парадокс! — сказал Брейер. — Одиночество сущест­вует только в одиночестве. Разделенное одиночество умирает».
Ницше поднял голову и медленно вытер дорожки слез со своего лица. Он прошелся по усам гребнем пять или шесть раз и водрузил обратно на нос свои очки с толстыми стеклами. После короткой паузы он сказал:
«У меня остался еще один секрет. Может, — он посмот­рел на часы, — последний. Когда вы сегодня вошли в мою комнату и объявили о своем выздоровлении, Йозеф, я пришел в ужас! Я был так погружен в свое несчастье, так расстроен потерей raison d'etre (единственного пово­да) быть с вами, что я не мог заставить себя порадоваться с вами этой прекрасной новости. Эта разновидность эго­изма непростительна».
«Вполне простительна, — ответил Брейер. — Вы сами говорили мне, что мы состоим из нескольких частей, каждая из которых требует выражения. Мы можем нести ответственность только за окончательный компромисс, а не за капризы и импульсы всех этих частей по отдель­ности. Ваш так называемый эгоизм простителен именно потому, что я небезразличен вам настолько, что вы гото­вы разделить эту радость со мной сейчас. Мое прощаль­ное пожелание вам, мой дорогой друг: чтобы слово «не­простительное» было вычеркнуто из вашего словаря».