Архипелаг ГУЛАГ

Кстати, о членах семьи. ЧСИР распространялся не на всех. Всё зависело от статуса семьи. У мелких сошек родню могли и не тронуть (но нормальная жизнь для них всё равно заканчивалась, что Солженицын показывает на многих примерах). Если же семья статусная, то выдёргивали, так сказать, весь пучок, вплоть до дальних родственников: у Орджоникидзе, который даже не успел стать жертвой репрессий, а просто умер накануне пленума, где его разнёс Сталин, расстрелян родной брат с женой, племянник, два двоюродных брата и троюродный брат, муж двоюродной сестры с двумя сыновьями и братом, отправлены в лагеря брат, двоюродный брат и двоюродная сестра, а ещё один родной брат посажен в тюрьму, где и просидел до смерти Сталина. У композитора П. Марселя схвачены мать, брат и три сестры. У Ягоды расстреляны две сестры, жена с её отцом и братом, а тёща (сестра самого Якова Свердлова!) отправлена в Гулаг, куда потом выслали и сына Ягоды, проведшего всё детство в детдоме. У Ежова расстреляны брат, два племянника и шурин, а ещё один племянник попал в лагерь. У Тухачевского расстреляны жена, два брата, мужья двух сестёр, а четыре сестры отправлены с детьми в лагеря и ссылки, как и жёны расстрелянных братьев. У Фриновского расстреляли жену и несовершеннолетнего сына. И так далее. Был даже день – 26 августа 1938 г. – когда на Бутовском полигоне в один присест расстреляли больше десятка жён высокопоставленных «врагов народа» — Агранова, Заковского, Артузова, Гая, Егорова, Косиора, Чубаря, Эйхе, Дыбенко, Скрыпника, Постышева и др.

Что чувствовали люди, выжившие в лагерях и обретшие долгожданную свободу? Как ни странно, далеко не всегда радость. Во-первых, часто их никто не ждал на воле. Во-вторых, психика их страдала от ПТСР не хуже, чем у прошедших войну. Опять же дадим слово свидетелям «Архипелага Гулаг»: «И.Г. Писарев, кончающий долгий срок, пишет (1963 год): «Становится тяжело особенно потому, что выйдешь отсюда неизлечимым нервным уродом, с непоправимо разрушенным здоровьем от недоедания и повсечасного подстрекательства. Здесь люди портятся окончательно. Если этот человек до суда называл и лошадь на «вы», то теперь на нём и пробу негде ставить. Если на человека семь лет говорить «свинья» — он и захрюкает… Только первый год карает преступника, а остальные ожесточают, он прилаживается к условиям, и всё. Своей продолжительностью и жестокостью закон карает больше семью, чем преступника».

Вот другое письмо: «Больно и страшно, ничего не видя и ничего не сделав в жизни, уйти из неё, и никому нет дела до тебя, кроме, наверно, матери, которая не устаёт ждать всю жизнь».

А вот поразмышлявший немало Александр Кузьмич К. (пишет в 1963 году):

«Заменили мне расстрел 20–ю годами каторги, но, честное слово, не считаю это благодеянием… Я испытал на своих коже и костях те «ошибки», которые теперь так принято именовать, — они ничуть не легче Майданека и Освенцима. Как отличить грязь от истины? Убийцу от воспитателя? закон от беззакония? палача от патриота? — если он идёт вверх, из лейтенанта стал подполковником? Как мне, выходя после 18 лет сидки, разобраться во всём хитросплетении? Завидую вам, людям образованным, с умом гибким, кому не приходится долго ломать голову, как поступить или приспособиться, чего, впрочем, и не хочется».

А как вам вот такой бытовой очерк о жизни ссыльнопоселенцев? «Перевезенный в Кок–Терек Джамбульской области Митрович (тут его жизнь так началась: отвели ему с товарищем ослиный сарай — без окон и полный навоза; отгребли они навоз от стенки, постлали полынь, легли) получил должность зоотехника райсельхозотдела. Он пытался честно служить — и сразу же стал противен вольному партийному начальству. Из колхозного стада мелкое районное начальство забирало себе коров–первотёлок, заменяя их тёлками, — и требовали от Митровича записывать двухлеток как четырёхлеток. Начав пристальный учёт, обнаружил Митрович целые стада, пасомые и обслуживаемые колхозами, но не принадлежащие им. Оказывается, эти стада лично принадлежали первому секретарю райкома, председателю райисполкома, начальнику финотдела и начальнику милиции. (Так ловко вошёл Казахстан в социализм.) «Ты их не записывай!»— велели ему. А он записал. С диковинной в зэке–ссыльном жаждой советской законности он ещё осмелился протестовать, что председатель исполкома забрал себе из колхоза серую смушку, — и был уволен (и это — только начало их войны). […] преподаватель биологии и химии Георгий Степанович Митрович, отбывший на Колыме десятку по КРТД, уже пожилой больной серб, неуёмно боролся за местную справедливость в Кок–Тереке. Уволенный из райзо, но принятый в школу, он перенёс свои усилия сюда. Да в Кок–Тереке на каждом шагу было беззаконие, осложнённое невежеством, дикарским самодовольством и благодушной связью родов. Беззаконие это было вязко, глухо, непробиваемо, — но Митрович самоотверженно и бескорыстно бился с ним (правда, с Лениным на устах), разоблачал на педсоветах, на районных учительских совещаниях, проваливал на экзаменах незнающих чиновных экстерников и выпускников «за барана», писал жалобы в область, в Алма–Ату и телеграммы на имя Хрущёва (в его защиту собиралось по 70 родительских подписей, а сдавали такую телеграмму в другом районе, у нас бы её не выпустили). Он требовал проверок, инспекторов, приезжали и обращались против него же, он снова писал, его разбирали на специальных педсоветах, обвиняли и в антисоветской пропаганде детям (волосок до ареста!), и, так же серьёзно, — в грубом обращении с козами, глодающими пионерские посадки, его исключали, восстанавливали, он добивался компенсации за вынужденный прогул, его переводили в другую школу, он не ехал, снова исключали, — он славно бился! И если б ещё к нему присоединился я, — здорово бы мы их потрепали. Однако я — нисколько ему не помогал. Я хранил молчание. Уклонялся от решающих голосований (чтоб не быть и против него), ускользал куда–нибудь на кружок, на консультацию. Этим самым партийным экстерникам я не мешал получать тройки: сами власть— пусть обманывают свою же власть. Я таил свою задачу: я писал и писал. Я берёг себя для другой борьбы, позднейшей. Но вопрос стоит шире: права ли? нужна ли была борьба Митровича? Весь бой его был заведомо безнадёжен, это тесто нельзя было промесить. И даже если бы он полностью победил, — это не могло бы исправить строя, всей системы. Только размытое светлое пятнышко чуть померцало бы на ограниченном месте— и затянуло бы его серым. Вся его возможная победа не уравновешивала того нового ареста, который мог быть ему расплатой (только хрущёвское время и спасло Митровича от ареста). Безнадёжен был его бой, однако человечно — возмущение несправедливостью, хоть и до собственной гибели! Борьба его была упёрта в поражение — а бесполезной её никак не назовёшь. Если б не так благоразумны были мы все, если б не ныли друг другу: «не поможет, бесполезно!», — совсем бы другая была наша страна! А Митрович не был гражданин — он был ссыльный, но блеска его очков боялись районные власти. […] Однажды выбрал Кок–Терек народного судью, казаха, — единогласно разумеется. Как обычно, поздравляли друг друга с праздником. Но через несколько месяцев на этого судью пришло уголовное дело из того района, где он судействовал прежде (тоже выбранный единогласно). Выяснилось, что и у нас он успел уже достаточно нахапать от частных взяткодателей. Увы, пришлось его снять и назначить в Кок–Тереке новые частичные выборы. Кандидат был опять— приезжий, никому не известный казах. И в воскресенье все оделись в лучшие костюмы, проголосовали единогласно с утра, и опять на улицах те же счастливые лица без искорки юмора поздравляли друг друга… с праздником. В каторжном лагере мы надо всем балаганом хоть смеялись открыто, а в ссылке особенно и не поделишься: жизнь у людей — как у вольных, и первое взято от воли самое худшее — скрытность. [...] Показательно, что группа западных украинцев, жившая у нас (административно–ссыльные после пятилетних лагерных сроков) и тяжело работавшая на саманном строительстве в местной стройконторе, находила свою жизнь на здешней глинистой, сгорающей при редких поливах, но зато бесколхозной земле настолько привольнее колхозной жизни на любимой цветущей Украине, что, когда вышло им освобождение, — все они остались тут навсегда. […] Л. Копелев вернулся в 1955 году в Москву и обнаружил: «Трудно с благополучными людьми. Встречаюсь только с теми из бывших друзей, кто хоть как–то неблагополучен». Да ведь по–человечески только те и интересны, кто отказались лепить карьеру. А кто лепит— скучны ужасно».

Закончу отзыв обширным фрагментом, который показывает, что «Архипелаг Гулаг» — это ещё и первоклассная историческая публицистика: «Просмотрим хотя бы хорошо известную всем биографию Ленина. Весной 1887 года его родной брат казнён за покушение на Александра III. При этом, кстати, в ходе судебного следствия установлено, что Анна Ульянова получила из Вильны шифрованную телеграмму: «сестра опасно больна», и значило это: «везут оружие». Анна не удивилась, хотя никакой сестры у неё в Вильне не было, а почему–то передала эту телеграмму Александру. Ясно, что она — соучастница, у нас ей была бы обеспечена десятка. Но Анна — даже не привлечена к ответственности! По тому же делу установлено, что другая Анна (Сердюкова), екатеринодарская учительница, прямо знала о готовящемся покушении на царя и молчала. Что б ей у нас? Расстрел. А ей дали? два года…Как и брат Каракозова— брат цареубийцы. И что ж? В том же году осенью Владимир Ульянов поступает в Казанский императорский университет, да ещё — на юридическое отделение. Это — неудивительно?

Правда, в том же учебном году Владимира Ульянова исключают из университета. Но исключают — за организацию противоправительственной студенческой сходки. Значит, младший брат цареубийцы подбивает студентов к неповиновению? Что бы он получил у нас? Да безусловно расстрел (а остальным по двадцать пять и по десять)! А его — исключают из университета. Какая жестокость! Да ещё и ссылают… на Сахалин? Нет, в семейное поместье Кокушкино, куда он на лето всё равно едет. Он хочет работать, — ему дают возможность… валить лес в тайге? Нет, заниматься юридической практикой в Самаре, при этом участвовать в нелегальных кружках (и бороться против общественной помощи голодающим 1891 года). После этого — сдать экстерном за Петербургский университет. (А как же с анкетами? Куда же смотрит спецчасть?)

И вот через несколько лет этот самый молодой революционер арестован на том, что создал в столице «Союз борьбы за освобождение» — не меньше! неоднократно держал к рабочим «возмутительные» речи, писал листовки. Его пытали, морили? Нет, ему создали режим, содействующий умственной работе. В петербургской следственной тюрьме, где он просидел год и куда передавали ему десятки нужных книг, он написал большую часть «Развития капитализма в России», а кроме того, пересылал — легально, через прокуратуру! — «Экономические этюды» в марксистский журнал «Новое слово». В тюрьме он получал платный обед по заказанной диете, молоко, минеральную воду из аптеки, три раза в неделю домашние передачи. (Как и Троцкий в Петропавловке мог переносить на бумагу первый проект теории перманентной революции.)

Но потом–то его расстреляли по приговору Тройки? Нет, даже тюрьмы не дали, сослали. В Якутию, на всю жизнь?? Нет, в благодатный Минусинский край, и на три года. Его везут туда в наручниках, в вагон–заке? О нет! Он едет как вольный, он три дня беспрепятственно ходит ещё по Петербургу, потом и по Москве, ему же надо оставить конспиративные инструкции, установить связи, провести совещание остающихся революционеров. Ему разрешено и в ссылку ехать за собственный счёт, это значит: вместе с вольными пассажирами, — ни одного этапа, ни одной пересыльной тюрьмы по пути в Сибирь (ни на обратной, конечно, дороге) Ленин не изведал никогда. Потом в Красноярске ему ещё надо поработать в библиотеке два месяца, чтобы закончить «Развитие капитализма», и книга эта, написанная ссыльным, появляется в печати безо всякого затруднения со стороны цензуры (ну–ка, возьмите на нашу мерку)! Но на какие же средства он живёт в далёком селе, ведь он не найдёт себе работы? А он попросил казённое содержание, ему платят выше потребностей (хотя и мать его достаточно состоятельна и шлёт ему всё заказанное). Нельзя было создать условий лучших, чем Ленину в его единственной ссылке. При исключительной дешевизне здоровая пища, изобилие мяса (баран на неделю), молока, овощей, неограниченное удовольствие охоты (недоволен своей собакой, ему всерьёз собираются прислать собаку из Петербурга, кусают на охоте комары — заказывает лайковые перчатки), излечился от желудочных и других болезней своей юности, быстро располнел. Никаких обязанностей, службы, повинностей, да даже жена и тёща его не напрягались: за 2 рубля с полтиной в месяц 15–летняя крестьянская девочка выполняла в их семье всю чёрную работу. Ленин не нуждался ни в каком литературном заработке, отказывался от петербургских предложений взять платную литературную работу— печатал и писал только то, что могло ему создать литературное имя.

Он отбыл ссылку (мог бы и «убежать» без затруднения, из осмотрительности не стал). Ему автоматически продлили? сделали вечную? Зачем же, это было бы противозаконно. Ему разрешено жить во Пскове, только ехать в столицу нельзя. Но он едет в Ригу, Смоленск. За ним не следят. Тогда со своим другом (Мартовым) он везёт корзину нелегальной литературы в столицу— и везёт прямо через Царское Село, где особенно сильный контроль (это они с Мартовым перемудрили). В Петербурге его берут. Правда, корзины при нём уже нет, есть непроявленное химическое письмо Плеханову, где весь план создания «Искры», — но такими хлопотами жандармы себя не утруждают; три недели арестованный— в камере, а письмо — в их руках, и остаётся непроявленным.

И как же кончается вся эта самовольная отлучка из Пскова? Двадцатью годами каторги, как у нас? Нет, этими тремя неделями ареста. После чего его и вовсе уже отпускают— поездить по России, подготовить центры распространения «Искры», потом — и за границу, налаживать само издание («полиция не видит препятствий» выдать ему заграничный паспорт)!

Да что там. Он и из эмиграции пришлёт в Россию в энциклопедию («Гранат») статью о Марксе! — и здесь она будет напечатана. Да и не она одна. Ну, представьте: БСЭ печатает эмигрантскую статью о Бердяеве!

Наконец, он ведёт подрывную работу из австрийского местечка близ самой русской границы, — и не посылают же секретных молодцов — выкрасть его и привезти живьём. А ничего бы не стоило.

Вот так можно проследить слабость и нерешительность царских преследований на любом крупном социал–демократе (а на Сталине бы — особенно, но там вкрадываются дополнительные подозрения). Вот у Каменева при обыске в Москве в 1904 отобрана «компрометирующая переписка». На допросе он отказывается от объяснений. И всё. И высылается… по месту жительства родителей. Правда, эсеров преследовали значительно круче. Но как — круче? Разве мал был криминал у Гершуни (арестованного в 1903)? у Савинкова (в 1906)? Они руководили убийствами крупнейших лиц империи. Но — не казнили их. Тем более Марию Спиридонову, в упор ухлопавшую всего лишь статского советника (да ещё поднялся всеевропейский защитный шум), — казнить не решились, послали на каторгу. Освободила её от каторги Февральская революция. Зато с 1918 года М. Спиридонова арестовывалась Чекою несколько раз. Она шла по многолетнему Большому Пасьянсу социалистов, побывала в самаркандской, ташкентской, уфимской ссылках. Дальше след её теряется в каком–то из политизоляторов, где–то расстреляна (по слухам— в Орле). На Западе опубликована книга о Спиридоновой, там есть фотографии: все эти неистовые революционеры в скромной советской бедности в самаркандской ссылке, — да что ж они теперь не бегут?.. А ну бы в 1921 у нас подавителя тамбовского (же!) крестьянского восстания застрелила семнадцатилетняя гимназистка, — сколько бы тысяч гимназистов и интеллигентов тут же было бы без суда расстреляно в волне «ответного» красного террора?

За мятеж на базе военного флота (Свеаборг) с гибелью нескольких сот невинных солдат — 8 расстрелянных при восьмистах осуждённых на сроки. (Из них–то несколько освободила Февральская революция из легендарного каторжного Зерентуя — где к моменту революции обнаружилось всего 22 политических каторжанина.)

А как наказывали студентов (за большую демонстрацию в Петербурге в 1901 году), вспоминает Иванов–Разумник: в петербургской тюрьме — как студенческий пикник: хохот, хоровые песни, свободное хождение из камеры в камеру. Иванов–Разумник даже имел наглость проситься у начальника тюрьмы сходить на спектакль гастролирующего Художественного театра — билет пропадал! А потом ему присудили «ссылку» — по его выбору в Симферополь, и он с рюкзаком бродил по всему Крыму.

Ариадна Тыркова о том же времени пишет: «Мы были подследственные, и режим был нестрогий». Жандармские офицеры предлагали им обеды из лучшего ресторана Донона. По свидетельству неутомимо–допытчивого Бурцева, «петербургские тюрьмы были много человечнее европейских».

Леонида Андреева за написание призыва к московским рабочим поднять вооружённое (!) восстание для свержения (!) самодержавия… держали в камере целых 15 суток! (Ему и самому казалось, что— мало, и он добавлял: три недели.) […] После спада революции 1905–07 годов многие её активисты, какие–нибудь Дьячков–Тарасов и Анна Рак, не дожидались ареста, а просто уезжали за границу — и вот–то героями возвращались после Февраля, вершить новую жизнь. Многие сотни таких.

Большевицкая верхушка издала о себе довольно бесстыдную саморекламу подвидом 41–го тома энциклопедии «Гранат» — «Деятели СССР и Октябрьской Революции. — Автобиографии и биографии». Какую из них ни читай, поразишься, сравнимо с нашими мерками, насколько безнаказанно сходила им их революционная работа. И в частности, насколько благоприятные были условия их тюремных заключений. Вот Красин: «Сидение в Таганке всегда вспоминал с большим удовольствием. После первых же допросов жандармы оставили его в покое (да почему же? — А.С.), и он посвятил весь свой невольный досуг самой упорной работе: изучил немецкий язык и прочёл в оригинале почти все сочинения Шиллера и Гёте, познакомился с Шопенгауэром и Кантом, проштудировал логику Милля, психологию Вундта…» и т. д. Для ссылки Красин избирает Иркутск, то есть столицу Сибири, самый культурный город её.

Радек в Варшавской тюрьме, 1906: «…сел на полгода, провёл [их] великолепно, изучая русский язык, читая Ленина, Плеханова, Маркса… в тюрьме написал первую статью… и был ужасно горд, когда получил [в тюрьме] номер журнала Каутского со своей статьёй».

Или наоборот, Семашко: «Заключение [Москва, 1895] было необычайно тяжёлым»: после трёхмесячного сидения в тюрьме выслан на три года… в свой родной город Елец! [...] Вот у меня под рукой энциклопедия, правда некстати — литературная, да ещё старая (1932 год), «с ошибками». Пока этих «ошибок» ещё не вытравили, беру наудачу букву «К».

Карпенко–Карый. Будучи секретарём городской полиции (!) в Елисаветграде, снабжал революционеров паспортами. (Про себя переводим на наш язык: работник паспортного отдела снабжал паспортами подпольную организацию.) За это он… повешен? Нет, сослан на… 5 (пять) лет… на свой собственный хутор! То есть на дачу. Стал писателем.

Кириллов В.Т. Участвовал в революционном движении черноморских моряков. Расстрелян? Вечная каторга? Нет, три года ссылки в Усть–Сысольск. Стал писателем.

Касаткин И.М. Сидя в тюрьме, писал рассказы, а газеты печатали их. (У нас и отсидевшего–то не печатают.)

Карпову Евтихию после двух (!) ссылок доверили руководить императорским Александрийским театром и театром Суворина. (У нас бы его, во–первых, в столице не прописали, во–вторых, спецчасть не приняла бы даже суфлёром.)

Кржижановский в самый «разгул столыпинской реакции» вернулся из ссылки и (оставаясь членом подпольного ЦК) беспрепятственно приступил к инженерной деятельности. (У нас бы счастлив был, устроившись слесарем МТС.)

Хотя Крыленко в «Литературную энциклопедию» не попал, но на букву «К» справедливо вспомнить и его. За всё своё революционное кипение он трижды «счастливо избежал ареста», а шесть раз арестованный, отсидел всего 14 месяцев. В 1907 году (опять–таки год реакции) обвинялся: в агитации в войсках и участии в военной организации — и военно–окружным судом оправдан! В 1915 «за уклонение от военной службы» (а он — офицер, и идёт война!) этот будущий главковерх (и убийца другого главковерха) наказан тем, что… послан во фронтовую (нисколько не штрафную) часть! (Так царское правительство предполагало и победить немцев, и одновременно пригасить революцию…) И вот в тени его неподрезанных прокурорских крыл пятнадцать лет тянулись приговорённые в стольких процессах получать свою пулю в затылок.

И в ту же самую «столыпинскую реакцию» кутаисский губернатор В.А. Старосельский, который прямо снабжал революционеров паспортами и оружием, выдавал им планы полиции и правительственных войск, — отделался как бы не двумя неделями заключения Переведи на наш язык, у кого воображения хватает!

В эту самую полосу «реакции» легально выходит большевицкий философский и общественно–политический журнал «Мысль». А «реакционные» «Вехи» открыто пишут: «застаревшее самовластье», «зло деспотизма и рабства», — ничего, катайте, это у нас можно!

Строгости были тогда невыносимые. Ретушёр ялтинской фотографии В.К. Яновский нарисовал расстрел очаковских матросов и выставил у себя в витрине (ну как, например, сейчас бы на Кузнецком мосту выставить эпизоды новочеркасского подавления). Что же сделал ялтинский градоначальник? Из–за близости Ливадии он поступил особенно жестоко: во–первых, он кричал на Яновского! Во–вторых, он уничтожил… не фотографическую мастерскую Яновского, нет, и не рисунок расстрела, а — копию этого рисунка. (Скажут — ловок Яновский. Отметим — но и градоначальник не велел же бить при себе витрину.) В–третьих, на Яновского было наложено тягчайшее наказание: продолжая жить в Ялте, не появляться на улице… при проезде императорской фамилии.

Бурцев в эмигрантском журнале поносил даже интимную жизнь царя. Воротясь на родину (1914, патриотический подъём) — расстрелян? Неполный год тюрьмы со льготами в получении книг и письменных занятиях.

Абрам же Гоц во время той войны был ссыльным в Иркутске и… вёл газету циммервальдского направления, то есть против войны.

Топору невозбранно давали рубить. А топор своего дорубится.

Когда же Шляпников, лидер «рабочей оппозиции», исконный металлист, был в 1929 сослан в свою первую ссылку (в Астрахань), то «без права общения с рабочими» и даже без права занять рабочую должность, как хотел.

Меньшевик Зурабов, учинивший скандал во 2–й Государственной Думе (поносил русскую армию), не был даже изгнан с заседания. Зато его сын не вылезал из советских лагерей с 1927 года. Вот и масштаб двух времён.

Когда был, как говорится, «репрессирован» Тухачевский, то не только разгромили и посадили всю его семью (уж не упоминаю, что дочь исключили из института), но арестовали двух его братьев с жёнами, четырёх его сестёр с мужьями, а всех племянников и племянниц разогнали по детдомам и сменили им фамилии на Томашевичей, Ростовых и т. д. Жена его расстреляна в казахстанском лагере, мать просила подаяние на астраханских улицах и умерла. Этот пример я привожу из–за родственников, невиновных родственников. Сам Тухачевский входит у нас теперь в новый культ, который я не собираюсь поддерживать. Он пожал то, что посеял, руководя подавлением Кронштадта и Тамбовского крестьянского восстания. И то же можно повторить о родственниках сотен других именитых казнённых. Вот что значит преследовать.

Главной особенностью преследований (непреследований) в царское время было, пожалуй, именно: что никак не страдали родственники революционера. Наталья Седова (жена Троцкого) в 1907 беспрепятственно возвращается в Россию, когда Троцкий был — осуждённый преступник. Любой член семьи Ульяновых (которые в разное время тоже почти все арестовывались) в любой момент свободно получает разрешение выезжать за границу. Когда Ленин считался «разыскиваемый преступник» за призывы к вооружённому восстанию, — сестра его Анна легально и регулярно переводила ему деньги в Париж на его счёт в «Лионском кредите». И мать Ленина, и мать Крупской пожизненно получали высокие государственные пенсии за гражданско–генеральское или офицерское положение своих покойных мужей, — и дико было представить, чтоб стали их утеснять. Конечно, не нужна свобода тому, у кого она уже есть. Это и мы согласимся: в конце–то концов дело не в политической свободе, да! Не в пустой свободе цель развития человечества. И даже не в удачном политическом устройстве общества, да! Дело, конечно, в нравственных основаниях общества! — но это в конце, а в начале? А— на первом шаге? Ясная Поляна в то время была открытым клубом мысли. А оцепили б её в блокаду, как квартиру Ахматовой, когда спрашивали паспорт у каждого посетителя, а прижали бы так, как всех нас при Сталине, когда трое боялись сойтись под одну крышу — запросил бы тогда и Толстой политической свободы.

В самое страшное время «столыпинского террора» либеральная «Русь» на первой странице без помех печатала крупно: «Пять казней!.. Двадцать казней в Херсоне!» Толстой рыдал, говорил, что жить невозможно, что ничего нельзя представить себе ужаснее.

Вот уже упомянутый список «Былого»: 950 казней за 6 месяцев.

Берём этот номер «Былого». Обращаем внимание, что издан он был (февраль 1907) в самую полосу восьмимесячной (19 августа 1906— 19 апреля 1907) столыпинской «военной юстиции» — и составлен по печатным данным русских же телеграфных агентств. Ну как если бы в Москве в 1937 газеты бы печатали списки расстрелянных, и вышел бы сводный бюллетень, — а НКВД вегетариански бы помаргивало.

Во–вторых, этот восьмимесячный период «военной юстиции», ни до, ни после того в России не повторившийся, не мог быть продолжен потому, что «безвластная», «покорная» Государственная Дума не утвердила бы такой юстиции (даже на обсуждение Думы Столыпин вынести не решился).

В–третьих, обоснованием этой «военной юстиции» было: что в минувшие полгода произошли «бесчисленные убийства полицейских чинов по политическим побуждениям», многие нападения на должностных лиц, разлив по всей стране политически–уголовных и просто уголовных грабежей, убийств, террора, вплоть до взрыва на Аптекарском острове, где борцы за свободу убили и тяжело ранили за один раз 60 человек. А «если государство не даёт отпора террористическим актам, то теряется смысл государственности». И вот столыпинское правительство в нетерпении и обиде на суд присяжных с его неторопливыми околичностями, с его сильной и неограниченной адвокатурой (это не наш облсуд или окружной трибунал, покорный телефонному звонку) — шагает к обузданию революционеров (и прямо — бандитов, стреляющих в окна пассажирских поездов, убивающих обывателей ради трёшницы–пятёрки) через малословные полевые суды. (Впрочем, ограничения такие: полевой суд может быть открыт лишь в месте, состоящем на положении военном или чрезвычайной охраны; собирается только по свежим, не позже суток, следам преступления и при очевидности преступного деяния.)

Если современники были так оглушены и возмущены, — значит, для России это было необычно! [...] Несравнимость столыпинского и сталинского времени для нас остаётся та, что при нас расправа была односторонней: рубили голову всего лишь за вздох груди и даже меньше чем вздох. Смело заявляю, что и по карательным бессудным экспедициям (подавление крестьян в 1918–19, Тамбов до 1921, Западная Сибирь до 1922, Кубань и Казахстан— 1930) наше время несравнимо превзошло размах и технику царских караний.

«Ничего нет ужаснее», — воскликнул Толстой? А между тем это так легко представить—ужаснее. Ужасней, это когда казни не от поры до поры в каком–то всем известном городе, но всюду и каждый день, и не по двадцать, а по двести, в газетах же об этом ничего не пишут ни крупно, ни мелко, а пишут, что «жить стало лучше, жить стало веселей». [...] Вспомним хотя бы знаменитый случай на Карийской каторге в конце прошлого века. Политическим объявили, что отныне они подлежат телесным наказаниям. Надежду Сигиду (она дала пощёчину коменданту… чтобы вынудить его уйти в отставку!) должны сечь первой. Она принимает яд и умирает, чтоб только не подвергнуться розгам. Вслед за ней отравляются ещё три женщины — и умирают! В мужском бараке вызываются покончить с собой 14 добровольцев, но не всем удаётся. Кстати, немаловажные подробности дают Е.Н.Ковальская и Г.Ф. Осмоловский (Карийская трагедия (1889): Воспоминания и материалы. Пб.: Гос. изд–во, 1920. — (Историко–революционная б–ка)). Сигида ударила и оплевала офицера совершенно ни за что, по «нервно–клинической обстановке» у каторжан. После этого жандармский офицер (Масюков) просил политкаторжанина (Осмоловского) произвести над ним следствие. Начальник каторги (Бобровский) умер в раскаянии перед каторжанами. (Эх, таких бы совестливых тюремщиков — нам!). В результате телесные наказания начисто навсегда отменены! Расчёт политических был: устрашить тюремное начальство. Ведь известие о карийской трагедии дойдёт до России, до всего мира.

Но если мы примерим этот случай к себе, мы прольём только слёзы презрения. Дать пощёчину вольному коменданту? Да ещё когда оскорбили не тебя? И что такого страшного, если немножко всыпят в задницу? Так зато останешься жить. А зачем ещё подруги принимают яд? А зачем ещё 14 мужчин? Ведь жизнь даётся нам один только раз! И важен — результат! Кормят, поят— зачем расставаться с жизнью? А может, амнистию дадут, может, зачёты введут?

Вот с какой арестантской высоты скатились мы. Вот как мы пали.

Но и как же поднялись наши тюремщики! Нет, это не карийские лопухи! Нет, они бы не просили над собой арестантского следствия! Если б даже мы сейчас воспряли и возвысились — и 4 женщины и 14 мужиков, — мы все были бы расстреляны прежде, чем достали бы яд. (Да и откуда может быть яд в советской тюрьме?) А кто поспел бы отравиться — только облегчил бы задачу начальства. А остальным как раз бы вкатили розог за недонесение. И уж конечно слух о происшествии не растёкся бы даже за зону.

Вот в чём дело, вот в чём их сила: слух бы не растёкся! А если б и растёкся, то недалеко, глухой, газетами не подтверждённый, стукачами нанюхиваемый, — всё равно что и никакого. Общественного возмущения— не возникло бы. А чего ж тогда и бояться? А зачем тогда к нашим протестам прислушиваться? Хотите травиться — травитесь».

Книга написана тяжёлым, сбивчивым и порой слишком эмоциональным языком. Автор очень многословен, произведение очень длинное. Читается трудно и долго. В эмоциональном плане оно полно негативизма и сосредоточено исключительно на мрачных и отрицательных сторонах Советского Союза: бедность и нищета, пьянство и воровство, бандитизм, тюрьмы и концлагеря, запреты, цензура, страх, мрак и рабство. Возможно, Солженицын был слишком предвзят и слишком сгустил краски. Но доля правды в его откровениях должна быть. Книга полезна и достаточно интересна в плане изучения прошлого России. Автор поднимает множество мрачных, удивительных и болезненных подробностей, о которых не пишут в официальных учебниках. Однако слепо верить автору на слово не стоит. Где-то он перегибает. Отдельный момент — это восторженные чувства Солженицына по отношению к царской России. Якобы при царе и жизнь была лучше, и правосудие мягче. Сомнительно и странно. Как к этому относиться, каждый решает сам.

Очень тяжело далась мне эта книга, больше 3-х месяцев потрачено на чтение, и дело даже не в её объеме. Обескураживало, что при всей серьезности темы автор часто заигрывается с сарказмом. Я привыкла, что темы Великой Отечественной, темы репрессий, коллективизации и прочие трагедии народа и написаны соответственно, на это и настраивалась. Тем удивительнее было встречать все эти «ну-ну, ах да, конечно-конечно, верим-верим» и т д.

При том, что о многом, о чем пишет Солженицын в Архипелаге, я уже читала ранее, многому верю, но попадались в тексте рассуждения автора, с которыми сложно было согласиться. О власовцах, о бандеровцах, когда у автора проскальзывали очевидные сочувствующие нотки, жалость такая же, как и к безвинным жертвам репрессий. Размышления о том, что будь немцы чуть менее жестоки, встретил бы народ их, раздавленный расправами советской власти, с распростертыми объятиями и отдали бы страну. Наши точки зрения тут с автором полностью расходятся, и как бы он не просил поразмышлять, как бы не объяснял что к чему, я проникнуться не смогла. 

Некоторые части вышли интереснее других, они и читались быстрее и легче. А уж те главы, где упоминалось про Украину, украинских националистов, в свете последних событий было весьма любопытно почитать: как в те годы, когда писалась книга, рассуждал Солженицын. А ещё любопытно было бы послушать мысли Солженицына о событиях 20-х годов XXI века; ведь, как он сказал ещё за десятки лет до произошедших событий: с Украиной будет чрезвычайно больно…

Самое главное, что я поняла: не нужно никого слушать - гениальная ли книга или отвратительная… Лучше ознакомиться самой и составить собственное мнение, особенно, если вам интересна эта тема. 

Давненько я хотела добраться до этих книг. Дело в том, что мой родич из рода Поляковых работал в Норильском ГУЛАГЕ. Повесился в 1955 году. Причины неизвестны. Но мои родственники предпочитают придерживаться версии, что сверху пришел какой-то немыслимый приказ и родич предпочел покончить с собой. Моя же мама придерживается более прозаического мнения, считая, что руки на себя он наложил из-за неприятностей в семье. Это мнение небезосновательно, учитывая, что его гражданская жена была, мягко говоря, весьма свободных нравов.
Надеясь понять своего родича, я и решила прочитать все тома Солженицына, посвященные главному управлению лагерей. Предвосхищая ваши вопросы, оговорюсь сразу, что повстречать на страницах своего родича я не надеялась – задолго до чтения я в электронной книге с помощью поиска убедилась, что в книге он не упоминается.
Уже в самом начале сердце читателя трогает посвящение: «Посвящаю всем, кому не хватило жизни об этом рассказать мне. И да простят они мне, что я не все увидел, не все вспомнил, не обо всем догадался».
Я страшно боялась читать книгу. Боялась сухого безжизненного языка, в то время, как все, касающееся ГУАГа, требует эмоций. Как правило, негативных. Безжизненную книгу о таком жутком месте читать было бы очень сложно, а прочитать надо было.
Безумно импонирует, что с уже самых первых строк автор сразу заявляет, что все имена подлинные, а если по личным соображениям не хочется их называть, то ставятся инициалы, соответствующие истине. А если имена какие-то не называются вовсе, это значит одно – память людская не сохранила их имена.
Обычно, читая книги, я выписываю оттуда цитаты в категорию, которую так и называю: «выписанное». Но в этот раз я буду выписывать поразившее.

• При аресте паровозного машиниста Иношина в его комнате стоял гробик с только что умершим его ребенком. Юристы выбросили ребенка оттуда – нужно было обыскать гробик.
• Религиозно воспитание детей в 20-е годы квалифицировалось как контрреволюционная агитация.
• Арестовывали тех, кто во время президиумов при упоминании Сталина первым переставали хлопать; тех, кто выключал репродуктор во время зачитывания писем Сталина; тех, кто использовал газеты с портретами вождя не по назначению.
• Во время допроса, женщина могла проводить допрос раздеваясь при этом. Была ли это личная потребность или способ смутить разум допрашиваемого, что бы он подписал обвинения – чёрт его знает.

Уже во взрослом образе я приобрёл эту книгу и прочитал. Автор интересно описывает события которые происходили с ним и другими людьми во времена массовых репрессий. Всё время создаётся впечатление, что автор чего-то не договаривает, а также его желании выжить любой ценой. Нельзя человека обвинять в том, что он хочет выжить. События которые описываются в книге тяжелы и несомненно правдивы. Прочитав после этой книги "Крутой маршрут" я понимаю что Архипелаг Гулага далеко не последний круг ада. Сильное произведение 8/10