Архипелаг ГУЛАГ

В школе «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына был все равно что «Война и Мир» Толстого: унылое многобуквие, обязательное к прочтению. Репрессии и страдания казались таки далеким, нереальным, канущим в лету. Сейчас, перечитывая ее для "долгой прогулки", произведение выглядит, разумеется совсем по-другому. И не только потому, что мы стали более осознаны. В сложившейся ситуации в стране все события вполне могут повториться. Страшно подумать, что книга, описывающая страшное прошлое может стать для кого-то еще более ужасным будущим..Между тем, постепенное опускание занавеса и возвращающиеся то здесь то там доносы –ужасают.
Архипелаг Солженицына еще раз напоминает о том, как МОЖЕТ БЫТЬ. Как может быть больно, как может быть страшно, Какое чувство безысходности может охватить, как легко можно лишиться всего. ВСЕГО. просто от одной строчки от соседа, злопыхателя или просто случайного человека.
Большинство персонажей имеет реальные прототипы и лично знакомы писателю. И эта мысль что все это реально, а не ужасная выдумка пугает. Не могу (и не хочу) представлять как люди могли все это пережить.
Они терпели голод, холод, бесконечную работу, жуткие пытки. Кто-то сломался, кто-то сдался. Можем ли мы их осуждать? Нам ли их судить? Каждый ли способен пережить то, что пережили они? Выжившие, вернувшиеся к жизни, закаленные вызывают уважение. Спасибо, Александру Исаевичу, что рассказал нам как все было на самом деле, спасибо, что не сломался.
Книгу полезно будет почитать всем , кто задумывается и нет о том что творится сейчас и творилось тогда. И даже ура-патриотам, ибо не многие из них «ведают что творят»

Год шла я к этому произведению, и вот около месяца заняло всё прочтение. Очень сложно дался первый том, скорее его начало, ибо написано очень сухо, цифры и факты. Второй и третий том поразили своей художественностью, захватывающие главы, читающие на одном дыхании, о женщинах в лагерях, о лагерном растлении, о побегах.
"Архипелаг ГУЛАГ"- сложная для восприятия книга, но рекомендовано людям "думающим", остаётся терпкое послевкусие, но приходит осознание довольно-таки важных и глубоких ценностей и вещей. Российское государство - одна из самых богатых, насыщенных и сложных историческими событиями и реалиями стран, для меня после прочтения стали ещё более понятны (точнее картина, пазл сложились) причинно-следственные связи произошедшего в XX веке. Отсюда мне открылось что-то большее в познании современной России и современного русского человека.

Первое и главное, что хочется отметить: тяжеловесный трехтомник А. И. Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ" - монументальный труд. В книге собраны факты, свидетельства очевидцев, воспоминания об отвратительной части истории Советского Союза. Здесь мы узнаем обо всём: кого сажали, как и за что, как люди выживали в нечеловеческих условиях, о ссылках и репрессиях. Поражаться прочитанному, как и цитировать книгу можно бесконечно. Вот несколько выдержек о том, кого и за что могли посадить:

Очень много мы узнаем о работе в лагерях. Мне было известно, что Беломоро-Балтийский канал строился заключенными, но не знал я, например, таких подробностей:

Поразил меня и исторический масштаб системы ИТЛ:

Читать книгу было тяжело: много негатива, обреченности, намеков на бессмысленность происходящего. Солженицын часто повторяется, вспоминает людей и события, о которых уже говорил. Однако повторы эти придают тексту цельность и связанность повествования. Произведение проникнуто личной болью, горем и переживаниями автора, часто встречается горькая ирония и законное недоумение.

В заключении добавлю: если А.И. Солженицын прав хотя бы на 10% - я рад, что не жил в той стране в то время.

Книга обязательна к прочтению тем, кто интересуется историей Советского Союза

Пожалуй, хватит про ежовский период. Расписывать можно долго. Хотелось бы, конечно, поведать ещё об изощрённой фантазии уманских следаков, не отстававших от затейника Горбача, или о кровавой работе Заковского в Ленинградской области, но не буду. Скажу лишь, что далеко не всех пойманных на подлогах ждала заслуженная кара. Тем же уманцам, например, дали всего по несколько лет лагерей, но тут грянула война, и вместо отсидки их направили на фронт. Потом те, кто выжил, ходили с орденами и рассказывали пионерам о своём боевом пути. Или вот правая рука Горбача в Новосибирске Ф.И. Иванов, на совести которого сотни расстрелянных «националов» (он был среди тех, кто пытал Коломийца: «Арестовали Коломийца 23 декабря 1937 г. прямо в приёмной Мальцева и затем 72 дня допрашивали в КРО под руководством Ф.Н. Иванова, А.Н. Печенкина, В.Д. Качуровского, практически не давая перерыва на сон и отдых. Иногда на него набрасывались до 10–12 следователей, изощрявшихся в издевательствах»), а ещё раньше, летом 1937 г. разносил подчинённых за отказ арестовать готовую родить женщину. В апреле 1941 г. сел за перегибы, но уже в июле освобождён, работал в СМЕРШ, получил орден Красной звезды (в придачу к ещё одному, вручённому в 1937 г.) и звание подполковника, в 1955 г. снова арестован, а весной 1958 г. получил 10 лет за расстрел 1100 человек, но… с учётом уже проведённых в заключении 3,5 лет.

Ах, скажет кто-нибудь, но ведь это было при Ежове. Берия-то порядок навёл! Ну что ж, давайте о бериевской «оттепели». Тот факт, что именно при Берии расстреляли Мейерхольда, Кольцова, всё руководство комсомола и замучили Вавилова, я тут опущу. А как там с методами допроса?

Из справки по делу Л.Ф. Цанава. 10.10.1955. Показания Ковалева А.Ф., председателя оргкомитета Президиума Верховного Совета БССР по Минской области, бывшего председателя Совета народных комиссаров БССР: «25 января 1939 года я был арестован органами НКГБ БССР, ордер на мой арест подписал Цанава. Меня посадили в подвал, в одиночку. Сначала я считал, что произошло какое-то недоразумение, поскольку никаких преступлений я не совершал. Меня вызвали на допрос начальник следчасти наркомата Сотиков и следователи Лебедев и Исаев. Начались издевательства. Меня ругали самой отборной матерщиной. Сотиков плюнул мне в лицо. Исаев рвал у меня на голове волосы, требуя дать показания о вражеской деятельности. […] Конкретных обвинений мне не предъявляли, допросы длились целыми ночами, меня допрашивали всю ночь, а днем не давали спать. Я дошел до полного изнурения. Один раз не выпускали меня с допроса девять суток. Когда и при этих издевательствах я не дал им нужных показаний, мне устроили стойку. Возле меня смеялись люди, а я стоял, длилось это около 7 суток. У меня отекли ноги […] Вот в таком виде — опухший, изнуренный — я был приведен в кабинет Цанава. Цанава стал спрашивать: «Почему не признаетесь? Вы, безусловно, враг, у нас есть материалы. Будете давать показания». Я тогда сказал ему: «Гражданин нарком, я честнее вас, я никого не мучил, как делаете это вы». Цанава закричал: «Мы тебя в порошок сотрем», на что я ответил, что я в вашей власти, что вы уже изуродовали меня, и показал ему опухшие ноги. Тогда ввели бывшего наркома просвещения БССР Пивоварова и сделали нечто вроде очной ставки. Сначала я его не узнал, он представлял из себя скелет. Пивоваров показал, что я якобы давал ему указание засорять белорусский словарь русскими словами и что я медленно строил школы. После очной ставки Цанава приказал: «Уведите его и допросите, как полагается». И за меня снова взялись. Мне не давали спать, сажали в подвал, помещали в камеру, где не было нар, а на полу было сыро — с потолка капала вода. От меня требовали показания о вражеской деятельности Захарова — заместителя председателя СНК БССР и Забела — наркома коммунального хозяйства. Я ответил им, что знаю их как честных работников. […] Только 7 апреля 1942 года в Тобольске я был освобожден из тюрьмы. Я был полностью реабилитирован. Меня приняли М.И. Калинин, Горкин, мне возвратили мандат депутата Верховного Совета СССР, вернули партийный билет» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 833-848. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 476. Л. 204-228).

Из заключения генпрокурора СССР Р.А. Руденко по делу Б.В. Родоса. 1956 г. «Заявление бывшего начальника отдела руководящих комсомольских органов ЦК ВЛКСМ И.Н. Белослудцева 20.02.1940: “Родос взял крученую веревку с кольцом на конце и давай хлестать по ногам, ударит и протянет ее по телу […] Я извивался, катался по полу и, наконец, не помню ничего, и, придя в сознание, увидел только одно зверское лицо Родоса. Он облил меня холодной водой, а потом заставил меня сесть на край стула копчиком заднего прохода. Я опять не выдержал этой ужасной тупой боли и свалился без сознания. Через некоторое время, придя в сознание, я попросил Родоса сводить меня в уборную помочиться, а он говорит: «Бери стакан и мочись». Я это сделал и спросил, куда девать стакан. Он схватил его и поднес мне ко рту и давай вливать в рот, а сам кричит: «Пей, говно в человечьей шкуре, или давай показания». Я, будучи вне себя, да что говорить, для меня было все безразлично, а он кричит: «Подпиши, подпиши», и я сказал: “Давай, я все подпишу, мне теперь все равно”».

Из того же заключения — показания следователя В.Г. Иванова о допросе бывшего зама наркома обороны по авиации А.Д. Локтионова, арестованного 19 июля 1941 г.: «Я вызвал по указанию Родоса арестованного Локтионова и привел его на допрос в кабинет начальника следственной части НКВД Влодзимирского. Во время допроса Влодзимирский и Родос требовали от Локтионова показаний об его антисоветской работе. Локтионов не признал себя виновным. Тогда Влодзимирский и Родос приказали Локтионову лечь животом на пол и принялись поочередно на моих глазах избивать Локтионова резиновыми палками, продолжая требовать от него показаний об антисоветской деятельности. Избиение продолжалось длительное время с небольшими перерывами. Локтионов от ударов от боли катался по полу и ревел и кричал, что он ни в чем не виноват. Во время избиения Локтионов лишался сознания и его окачивали водой» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 864-866. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 479. Л. 12-25).

Из записки Р.А. Руденко 2.08.1954: «Свидетель Семенов П.П. показал: “… В 1941 году, когда Влодзимирский занимал кабинет № 742, а я находился в приемной, я был свидетелем избиения Влодзимирским арестованных… Локтионова, Рычагова и других. Избиение носило зверский характер. Арестованные, избиваемые резиновой дубинкой, ревели, стонали и лишались сознания”. Один из наиболее активных сообщников Берия — Влодзимирский на допросе показал: “В моем кабинете действительно применялись меры физического воздействия, как я уже об этом показывал, к Рычагову, может быть к Локтионову… Били арестованных резиновой палкой… Я помню, что один раз сильно побили Рычагова, но он не дал никаких показаний, несмотря на избиение”. Свидетель Болховитин А.А. об обстоятельствах дела по обвинению Рычагова дал следующие показания: “… На допросах, которые проводил я, Рычагов виновным себя во вражеской деятельности не признавал и давал показания об отдельных непартийных своих поступках. Влодзимирский всячески домогался от меня получения от Рычагова показаний с признанием им антисоветской деятельности, хотя убедительных и проверенных данных, изобличающих его, не было. По указанию Влодзимирского в начале июля 1941 г. была проведена очная ставка между Смушкевичем и Рычаговым. До этой очной ставки Влодзимирский прислал ко мне в кабинет начальника первого отдела следчасти НКГБ СССР Зименкова и его заместителя Никитина. Никитин, по указанию Влодзимирского, в порядке „подготовки» Рычагова к очной ставке зверски избил Рычагова. Я помню, что Рычагов тут же заявил Никитину, что он теперь не летчик, т. к. во время этого избиения ему перебили барабанную перепонку уха. После этого привели в мой кабинет Смушкевича и началась очная ставка. Смушкевич, судя по его виду, очевидно, неоднократно избивался. На следствии и на очной ставке давал невнятные показания о принадлежности Рычагова к военному заговору и о его шпионской деятельности. Рычагов же отрицал обвинение в шпионаже”» (Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. В 3-х томах. Том 1. Стр. 164-166. АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 439. Л. 131–133).

А вот что писал сам Родос в прошении о помиловании 26 февраля 1956 г.: «Первый раз я был невольным свидетелем применения к арестованному мер физического воздействия, когда непосредственно в ходе очной ставки между Левиным и Михайловым, лично Ежов начал избивать Михайлова, дурному примеру которого последовали Фриновский и др. руководящие работники наркомата. Тогда же имели место факты незаконных арестов ответственных партийных и советских работников без предварительной санкции прокурора, и лишь значительно позже аресты оформлялись соответствующими постановлениями, которые, однако, своего значения как документы на арест уже не имели. По указаниям своих начальников и я в то время участвовал в составлении (на основании имевшихся к тому времени материалов) некоторых таких постановлений. Несмотря на то что решением ЦК партии от 17 ноября 1938 года было строжайше запрещено, как преступное, какое бы то ни было нарушение социалистической законности, преемник Ежова Берия и заместители последнего Меркулов и Кобулов (спустя непродолжительное время после этого постановления ЦК) стали лично применять к арестованным рукоприкладство и требовали этого же от следственных работников. Каждому арестованному ими человеку Берия, Кобулов и Меркулов представляли признание в проведении вражеской работы. В тех случаях, когда арестованный в предъявленном ему обвинении не признавался и показаний о преступной работе не давал, по исходившим от Берия, Меркулова и Кобулова указаниям следователями к арестованному применялись (в ряде случаев с моим участием) меры физического воздействия. Чаще всего именно в результате этих грубейших нарушений социалистической законности получались от арестованных признательные показания, арестованных затем судили и по их делам выносились (в абсолютном большинстве случаев) обвинительные приговоры» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 866-876. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 479. Л. 26-41).

Возвращаясь к Локтионову и Рычагову: они стали жертвами большого дела авиаторов и артиллеристов, раскрученного прямо перед войной, а законченного тем, что все арестованные были в два приёма расстреляны под Куйбышевом и Саратовом 28 октября 1941 г. и 23 февраля 1942 г. по личному распоряжению Берии без всякого суда и даже без рассмотрения их дел каким-либо органом (но с санкции Сталина, который на расстрельном списке так и написал: «Расстрелять всех поименованных в списке»). Среди казнённых затесалось и несколько гражданских. Всех перечислять не буду, расскажу об одном – директоре Института косметики и гигиены И.Л. Белахове. Его арестовали по распоряжению Берии, который, возглавив НКВД, принялся собирать компромат на членов Политбюро. В данном случае он копал под Молотова, чья жена Полина Жемчужина курировала косметическую промышленность. Но Белахов оказался крепким орешком – на зависть многим.

Из протокола допроса В.Н. Меркулова 1.10.1953: «ВОПРОС. Оглашаю вам показания Белахова от 4 апреля 1941 года: «С первого же дня ареста меня нещадно избивали по 3-4 раза в день и даже в выходные дни. Избивали резиновыми палками, стальными пружинами и линейками, били по половым частям. Я терял сознание. Прижигали меня горячими папиросами, обливали водой, приводили в чувство и снова били. Потом перевязывали в амбулатории, бросали в карцер и на следующий день снова избивали. Дело дошло до того, что я мочился кровью, перешибли позвоночник, и я стал терять зрение, и появились галлюцинации... Избиение происходило в наркомате, в комнате 552-а, избивали Визель, Зубов и еще одно лицо, потом Иванов (комната 324) и гражданин] Подольский». […] Вам оглашаются показания Кобулова Б.3. от 4 августа 1953 года: “Я нанес Белахову несколько ударов по указанию Берия в его кабинете... Дело Белахова расследовалось с грубыми нарушениями законов […]” Вам приводится выписка из собственноручных показаний Белахова от 4 апреля 1941 года: “28.Х — гражданин Подольский составил протокол. Протокол является гнусной клеветой (в первой трети своей). Это — нелепая омерзительная фантазия, клевета, составленная им. На мой протест он мне сказал: не будьте глупцом, надо же что-нибудь дать, не напрасно же вас здесь держали. Когда я не хотел подписать, я был так избит, что совершенно потерял всякое присутствие духа, причем опять последовала угроза пытать и снова отвезли в Сухановскую тюрьму. Совершенно истерзанный, истощенный, я подписал этот протокол, но заявил, что я откажусь при первом удобном случае. На следующий день меня вызвал заместитель наркома гражданин Меркулов. Он беседовал со мной два дня подряд. Я ему рассказал все чистосердечно. Рассказал ему обо всех избиениях и рассказал, что я никогда не был ни в каких организациях, и рассказал, почему подписаны были и заявление, и протокол, составленные гражданином] Подольским” [...] Почему же и в этом случае, когда вы хорошо помнили о грубых нарушениях законности по делу Белахова — от самого Белахова, который был у вас за шесть месяцев до этого и рассказывал о чудовищных издевательствах, которым он подвергался, — вы не приняли никаких мер по делу Белахова? ОТВЕТ: Очевидно, меня что-то сковывало в моих действиях по этому делу. Полагаю, были какие-то специальные указания Берия по этому делу, подкрепленные объяснениями, но вспомнить их я не могу. ВОПРОС: Вам предъявляется жалоба арестованного Белахова от 17 мая 1941 года, в которой он писал: “Я не виновен, и я умоляю вас спасти меня. Я умоляю вас обратить внимание на незаконность и преступность некоторых лиц, которые вели следствие... В процессе следствия меня избивали, пытали, принуждая подписывать несуществующие факты. Я не могу вам передать всю тяжесть перенесенных мною мук и страданий” […] Вам оглашаются показания Белахова от 4.IV.1941 г., из которых устанавливается вымогательство клеветнических показаний на Жемчужину: “Мне говорили, чтобы я только написал маленькое заявление на имя наркома, что я в этом признаю себя виновным, а факты мне сами подскажут. На такую подлость я идти не мог. Тогда меня отвезли в Сухановскую тюрьму и избили до полусмерти. В бессознательном состоянии на носилках отправили в камеру... 24.VIII и 29.VIII были две очные ставки, касающиеся... Жемчужиной. На очных ставках я заявил, что это клевета. Я хотел изобличить этих клеветников, но мне не дали возможности, хотя я имел и мог сообщить очень ценные сведения для следствия, безусловно, правдивые. После очных ставок, спустя несколько дней, мне от имени руководства гр[аждане] Райхман, Подольский и Визель сказали: «Гражданин] Белахов, успокойтесь. Вас никто не винит, в отношении вас следствие допустило ошибку. Вас напрасно били. Расскажите откровенно, что вы знаете о доме Каннель и о Жемчужиной”» [...] Вам зачитываются показания Визель: “По этому же групповому делу был арестован один гражданин, работник парфюмерной промышленности по фамилии Белахов. На допросе у Берия от арестованного требовали компрометирующих показаний на члена семьи одного из руководителей партии и правительства. Арестованный отказывался давать такие показания, указывая, что от него требуют лживых показаний. Тогда Берия в присутствии меня, Кобулова и Зубова приказал арестованному лечь на пол, спустив брюки, и кивнул головой Кобулову. Кобулов при нас избил арестованного резиновой палкой, которую он держал в руках во время допроса” […] из приведенных вам показаний Кобулова и Визель видно, что именно Берия вымогал от Белахова показания клеветнического порядка и давал указание о избиении Белахова. Это вам и рассказал Белахов 29 октября 1939 г. Почему же вы обратились только к Берия и ограничились его разъяснениями? ОТВЕТ: Я уже сказал, что авторитет Берия на нас давил. Он, очевидно, дал мне такие разъяснения, которыми я вынужден был удовлетвориться, хотя в душе вряд ли мог считать показания Белахова, данные им 28 октября, правдоподобными. […] ВОПРОС: Вам известно, что расстрел Белахова, как и ряда других арестованных, был произведен по письменному указанию Берия? ОТВЕТ: Нет, неизвестно». (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 389-396. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 469. Л. 78-90).

Берия, кстати, изобрёл такую вещь как похищение и убийство советских граждан (при Ежове иногда убивали, но без похищения, как, например, шефа внешней разведки А.А. Слуцкого, которого отравил Заковский прямо в кабинете Фриновского). Берия же создал для этого особую группу во главе с Судоплатовым. В этом признался на допросе и он сам, и его подручные. Вот, к примеру, бывший министр госбезопасности Грузии Ш.О. Церетели 2.09.1953 рассказывает о похищении жены маршала Г.И. Кулика (убитой через месяц в тюрьме) и о ликвидации бывшего полпреда в Китае И.Т. Бовкун-Луганца и его жены (чьих имён он даже не может вспомнить): «ВОПРОС: На допросе 24 августа вы показали, что в 1941 году отказались участвовать в так называемой особой группе, создаваемой Берия и Судоплатовым для похищения и избиения советских граждан. Это соответствует действительности? […] ОТВЕТ. […] В похищениях советских граждан я не участвовал. Были факты, когда я вместе с другими работниками отдела участвовал в так называемых негласных изъятиях отдельных лиц с последующей доставкой их в НКВД, но делалось это только по указанию руководства […] Сейчас я не могу вспомнить, в каком году это было, кажется, в 1939 или 1940, но помню, что в летнюю пору. Я был вызван в кабинет Кобулова Богдана, где, когда я пришел, увидел кроме Кобулова Влодзимирского и еще одного сотрудника. Кобулов тогда объявил нам, что у нас есть двое арестованных, которых нужно ликвидировать необычным путем. Мотивировал он это какими-то оперативными соображениями. Тогда же он объявил, что нам троим поручается выполнение этого задания и что мы должны это сделать прямо в вагоне, в котором будут ехать эти люди из Москвы в Тбилиси, на территории Грузии. Кобулов говорил также, что затем нужно сделать так, чтобы народ знал, что эти люди погибли при автомобильной катастрофе при следовании на курорт Цхалтубо и что для этого нужно столкнуть автомашину в овраг. Кобулов сообщил нам, что по этому вопросу даны соответствующие указания Рапава А.Н., работавшему тогда наркомом внутренних дел Груз[инской] ССР. От Кобулова сразу же все мы пошли в кабинет Берия. Берия нового ничего не сказал, повторив в основном то же, что сказал нам Кобулов. Не помню, или у Кобулова, или у Берия я просил разрешения ликвидировать этих лиц с применением огнестрельного оружия, но мне этого не разрешили и заявили, что нужно ликвидировать тихо, без шума. Старшим в этом деле был Влодзимирский. Я помню, что вагон был необычным, в вагоне был даже салон, всего нас в вагоне было пять человек — нас трое и мужчина с женщиной, последние ехали в разных купе. Не доезжая г. Кутаиси, мы ликвидировали этих лиц. Влодзимирский молотком убил женщину, а я молотком ударил по голове мужчину, которого затем третий наш сотрудник придушил. Этот же сотрудник сложил затем тела в мешки и переложили на автомашину. Рапава же в соответствии с полученным заданием организовал автомобильную «катастрофу». […] Я вспомнил, что вместе с Влодзимирским и Гульст В. я участвовал в тайном изъятии жены бывшего маршала Советского Союза Кулика, выполнено это было по указанию Берия. Возглавлял эту операцию Влодзимирский, и он же затем доставлял эту женщину по назначению» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 330-332. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 467. Л. 187-190).

Та же группа убила бывшего наркома просвещения Украины А.Я. Шумского и униатского епископа Теодора Ромжу, а вот смерть С. Михоэлса подстроили уже люди Абакумова (который сам потом сел и хлебнул всех прелестей сталинских застенков).

Ничего из этого в «Архипелаге Гулаге» нет (разве что встречается апокрифическая фраза одного из расстрелянных в 1942 г. по делу авиаторов и артиллеристов лётчика Птухина: «Если бы я знал — я бы сперва по Отцу Родному отбомбился, а потом бы сел»)!

Теперь, я надеюсь, понятней стал вот этот отрывок из «Града обреченного» братьев Стругацких: « – Слушай-ка, – сказал Андрей. – Зачем это ты развел тут оперетту? Гиммлер, гестапо… Что это за новости в следственной практике?

– Оперетту? – Фриц вздернул правую бровь. – Это, дружище, действует, как выстрел! – Он захлопнул раскрытое дело и вылез из-за стола. – Я удивляюсь, почему ты до этого не допер. Уверяю тебя, если бы ты сказал ему, что работал в че-ка или в гэ-пэ-у, да еще пощелкал бы у него перед носом туалетными ножницами, он бы тут тебе сапоги целовал…».

Если вы думаете, что смертный приговор – это конец страданий арестованного, то нет. Вот как описывает жизнь смертников Солженицын: «[…] какой фантаст мог бы вообразить, например, смертные камеры 37–го года? Он плёл бы обязательно свой психологический шнурочек: как ждут? как прислушиваются?.. Кто ж бы мог предвидеть и описать нам такие неожиданные ощущения смертников:

1. Смертники страдают от холода. Спать приходится на цементном полу, под окном это минус три градуса (Страхович). Пока расстрел, тут замёрзнешь.

2. Смертники страдают от тесноты, и духоты. В одиночную камеру втиснуто семь (меньше и не бывает), десять, пятнадцать или двадцать восемь смертников (Страхович, Ленинград, 1942). И так сдавлены они недели и месяцы.

Так что там кошмар твоих семи повешенных [отсылка к «Рассказу о семи повешенных» Л. Андреева]! Уже не о казни думают люди, не расстрела боятся, а — как вот сейчас ноги вытянуть? как повернуться? как воздуха глотнуть?

В 1937 году, когда в ивановских тюрьмах — Внутренней, № 1, № 2 и КПЗ, сидело одновременно до 40 тысяч человек, хотя рассчитаны они были вряд ли на 3–4 тысячи, — в тюрьме № 2 смешали: следственных, осуждённых к лагерю, смертников, помилованных смертников и ещё воров — и все они несколько дней в большой камере стояли вплотную в такой тесноте, что невозможно было поднять или опустить руку, а притиснутому к нарам могли сломать колено. Это было зимой, и, чтобы не задохнуться, — заключённые выдавили стёкла в окнах. (В этой камере ожидал своей смерти уже приговорённый к ней седой как лунь член РСДРП с 1898 Алалыкин, покинувший партию большевиков в 1917 после апрельских тезисов.)

3. Смертники страдают от голода. Они ждут после смертного приговора так долго, что главным их ощущением становится не страх расстрела, а муки голода: где бы поесть? Александр Бабич в 1941 в Красноярской тюрьме пробыл в смертной камере 75 суток! Он уже вполне покорился и ждал расстрела как единственно возможного конца своей нескладной жизни. Но он опух с голода, — и тут ему заменили расстрел десятью годами, и с этого он начал свои лагеря. —А какой вообще рекорд пребывания в смертной камере? Кто знает рекорд?.. Всеволод Петрович Голицын, староста (!) смертной камеры, просидел в ней 140 суток (1938) — но рекорд ли это? Слава нашей науки академик Н.И. Вавилов прождал расстрела несколько месяцев, да как бы и не год; в состоянии смертника был эвакуирован в Саратовскую тюрьму, там сидел в подвальной камере без окна, и когда летом 1942, помилованный, был переведен в общую камеру, то ходить не мог, его на прогулку выносили на руках.

4. Смертники страдают без медицинской помощи. Охрименко за долгое сидение в смертной камере (1938) сильно заболел. Его не только не взяли в больницу, но и врач долго не шла. Когда же пришла, то не вошла в камеру, а через решётчатую дверь, не осматривая и ни о чём не спрашивая, протянула порошки. А у Страховича началась водянка ног, он объяснил это надзирателю —и прислали… зубного врача.

Когда же врач и вмешивается, то должен ли он лечить смертника, то есть продлить ему ожидание смерти? Или гуманность врача в том, чтобы настоять на скорейшем расстреле? Вот опять сценка от Страховича: входит врач и, разговаривая с дежурным, тычет пальцем в смертников: «покойник!., покойник!., покойник!..» (Это он выделяет для дежурного дистрофиков, настаивая, что нельзя же так изводить людей, что пора же расстреливать!) […] Так посмотрел начальник внутрянки Большого Дома Соколов и на Страховича, который в конце концов соскучился в камере смертников и стал просить бумагу и карандаш для научных занятий. Сперва он писал тетрадку «О взаимодействии жидкости с твёрдым телом, движущимся в ней», «Расчёт баллист, рессор и амортизаторов», потом «Основы теории устойчивости», его уже отделили в отдельную «научную» камеру, кормили получше, тут стали поступать заказы с Ленинградского фронта, он разрабатывал им «объёмную стрельбу по самолётам» — и кончилось тем, что Жданов заменил ему смертную казнь 15–ю годами (но просто медленно шла почта с Большой Земли: вскоре пришла обычная помиловка из Москвы, и она была пощедрее ждановской: всего только десятка). […] А Наталию Постоеву, доцента–математика, в смертной камере решил эксплуатнуть для своих личных целей следователь Кружков (да–да, тот самый, ворюга): дело в том, что он был — студент–заочник! И вот он вызывал Постоеву из смертной камеры — и давал решать задачи по теории функций комплексного переменного в своих (а скорей всего даже и не своих) контрольных работах. Так что понимала мировая литература в предсмертных страданиях?..»

Ольга Берггольц провела в застенках НКВД – беременная – 171 день, и это навсегда перевернуло её жизнь. А что сказать про тех, для кого садистское следствие было только началом хождений по мукам?

Здесь уже дадим слово одному из свидетелей «Архипелага Гулаг», Д.П. Витковскому, который рисует такую картину работ на Беломорканале: «После конца рабочего дня на трассе остаются трупы. Снег запорашивает их лица. Кто–то скорчился под опрокинутой тачкой, спрятал руки в рукава и так замёрз. Кто–то застыл с головой, вобранной в колени. Там замёрзли двое, прислонясь друг к другу спинами. Это — крестьянские ребята, лучшие работники, каких только можно представить. Их посылают на канал сразу десятками тысяч, да стараются, чтоб на один лагпункт никто не попал со своим батькой, разлучают. И сразу дают им такую норму на гальках и валунах, которую и летом не выполнишь. Никто не может их научить, предупредить, они по–деревенски отдают все силы, быстро слабеют— и вот замерзают, обнявшись по двое. Ночью едут сани и собирают их. Возчики бросают трупы на сани с деревянным стуком».

Цитированный уже Туманов так описывал свои колымские будни: «Ночью прожектора шарят по баракам, по вышкам, по ограде из колючей проволоки. Очевидных дистрофиков вывозят в особые инвалидные городки. Они вблизи массовых захоронений — в общих траншеях, опоясавших пологие склоны сопок. Это те же освенцимы, майданеки, дахау, только беднее оборудованием. Осужденных уничтожают примитивным и дешевым способом — голодом, работой, болезнями […] Через много лет в мои руки попадет книга о С.П. Королеве, и мне будет очень неприятно читать, будто он всю жизнь верил в Сталина и только XX съезд открыл ему глаза. Я в это совсем не верю. Королев сидел в лагере Мальдяк, созданном в 1937 году, где в небольшой долине было шесть лагерных зон по две тысячи заключенных в каждой. Он ведь не дурак был. От лагерных старожилов, осужденных в 30-е годы, я не раз слышал то, что сам наблюдал позднее, в конце 40-х и начале 50-х: всякий, кто в лагере начинал говорить о Сталине хорошо, вызывал насмешку и подозрение. На него смотрели как на полудурка или могли ботинком дать по роже.

Партийцы-революционеры еще спорили о Ленине, о судьбе большевизма в России, но ни в какой лагерной среде я не встречал человека, который был бы убежден в абсолютной сталинской невиновности или в полной его неосведомленности о том, что происходит в стране. Поэтому совершенно непонятно, когда пишут, будто Королев всегда доверял Сталину. Как можно было верить власти, ни за что сломавшей твою жизнь, к тому же находясь на Колыме, в окружении сплошных лагерей, где смерть многих тысяч людей была такой же будничной картиной, как сорванные осенним ветром с веток пожухлые листья. Всякий, кто утверждает, будто он в тех обстоятельствах верил Сталину, — или лукавит, или идиот». (Туманов В.И. Всё потерять – и вновь начать с мечты…).

А у самого Солженицына его первый лагерный опыт (под Москвой, в Воскресенске) выглядел так: «Матрасов в этом лагере не выдают, мешков для набивки — тоже. Слово «бельё» неведомо туземцам новоиерусалимского острова: здесь не бывает постельного, не выдают и не стирают нательного, разве что на себе привезёшь и озаботишься. И слова «подушка» не знает завхоз этого лагеря, подушки бывают только свои и только у баб и у блатных. Вечером, ложась на голый щит, можешь разуться, но учти— ботинки твои сопрут. Лучше спи в обуви. И одежёнки не раскидывай: сопрут и её. Уходя утром на работу, ты ничего не должен оставить в бараке: чем побрезгуют воры, то отберут надзиратели: не положено! Утром вы уходите на работу, как снимаются кочевники со стоянки, даже чище: вы не оставляете ни золы костров, ни обглоданных костей животных, комната пуста, хоть шаром покати, хоть заселяй её днём другими. И ничем не отличен твой спальный щит от щитов твоих соседей. Они голы, засалены, отлощены боками.

Но и на работу ты ничего не унесёшь с собой. Свой скарб утром собери, стань в очередь в каптёрку личных вещей и спрячь в чемодан, в мешок. Вернёшься с работы— стань в очередь в каптёрку и возьми, что по предвидению твоему тебе понадобится на ночлеге. Не ошибись, второй раз до каптёрки не добьёшься.

И так — десять лет. Держи голову бодро! […] Норма была известная: за смену одному накопать, нагрузить и откатить до лебёдки шесть вагонеток (шесть кубометров) глины. На двоих полагалось двенадцать. В сухую погоду мы вдвоём успевали пять. Но начинался мелкий осенний дождичек–бусенец. Сутки, и двое, и трое, без ветра, он шёл не усиливаясь и не переставая. Он не был проливным, и никто бы не взял на себя прекратить наружные работы. «На трассе дождя не бывает!» — знаменитый лозунг ГУЛАГа. Но в Новом Иерусалиме нам что–то не дают и телогреек, и под этим нудным дождичком на рыжем карьере мы барахтаемся и мажемся в своих старых фронтовых шинелях, впитавших в себя к третьему дню уже по ведру воды. И обуви нам лагерь не даёт, и мы раскисляем в жидкой глине свои последние фронтовые сапоги. [...] Нагружаем, сколько можем. Штрафной паёк — так и штрафной, пёс вас задери! Скрадываем день и плетёмся в лагерь. Но ничто радостное не ждёт нас там: трижды в день всё тот же чёрный несолёный навар из крапивных листьев, да однажды— черпачок кашицы, треть литра. А хлеба уже срезали, и дают утром 450, а днём и вечером ни крошки. И ещё под дождём нас строят на проверку. И опять мы спим на голых нарах во всём мокром, вымазанные в глине, и зябнем, потому что в бараках не топят.

И на следующий день всё сеет и сеет тот же маленький дождь. Карьер размок, и мы вовсе в нём увязаем. Сколько ни возьми на лопату и как ни колоти о борт вагонетки — глина от неё не отстаёт. Приходится всякий раз дотягиваться и рукой счищать глину с лопаты в вагонетку. Тогда мы догадываемся, что делаем лишнюю работу. Мы отбрасываем лопаты и начинаем просто руками собирать чавкающую глину из–под ног и забрасывать её в вагонетку. [...] Собираются светло–рыжие лужи всюду на глине и в вагонетке у нас. Изрыжели голенища наших сапог, во многих рыжих пятнах наши шинели. Руки окоченели от холодной глины, уже и ими мы ничего не можем забросить в вагонетку. Тогда мы оставляем это бесполезное занятие, взлезаем повыше на травку, садимся там, нагибаем головы, натягиваем на затылки воротники шинелей. Со стороны — два рыжеватых камня на поле. [...] Мы берём лопаты, чтоб их не стащили, — они записаны за нами, и, волоча их как тачки тяжёлые за собой, идём в обход матронинского завода— под навес, где вокруг гофманских печей, обжигающих кирпич, вьются пустынные галереи. Здесь сквозит, холодно, но сухо. Мы утыкаемся в пыль под кирпичный свод, сидим.

Недалеко от нас свалена большая куча угля. Двое зэков копаются в ней, оживлённо ищут что–то. Когда находят— пробуют на зуб, кладут в мешок. Потом садятся и едят по такому серо–чёрному куску.

— Что это вы едите, ребята?

— Это — морская глина. Врач — не запрещает. Она без пользы и без вреда. А килограмм в день к пайке поджуёшь — и вроде нарубался. Ищите, тут среди угля много… […] И в жилой зоне темно — только адским красноватым огнём горит из–под плиты «индивидуальной варки». И в столовой — две керосиновые лампы около раздачи, ни лозунга не перечесть, ни увидеть в миске двойной порции крапивной баланды, хлещешь её губами на ощупь.

И завтра так будет, и каждый день: шесть вагонеток рыжей глины— три черпака чёрной баланды. Кажется, мы слабели и в тюрьме, но здесь — гораздо быстрей. В голове уже как будто подзванивает. Подходит та приятная слабость, когда уступить легче, чем биться.

А в бараках— и вовсе тьма. Мы лежим во всём мокром на всём голом, и кажется: ничего не снимать будет теплей, как компресс.

Раскрытые глаза — к чёрному потолку, к чёрному небу.

Господи, Господи! Под снарядами и под бомбами я просил Тебя сохранить мне жизнь. А теперь прошу Тебя — пошли мне смерть…»

Солженицыну где-то даже повезло. Он свой первый срок получил в 1945 г., когда до конца сталинизма оставалось 8 лет. А как с теми, кто сел раньше? Те в большинстве почти не вылезали из лагерей и тюрем, получая второй срок, третий (некоторые – до пяти). Повторный арест отсидевших – не исключение, а правило сталинского режима. Однажды посаженных политзаключённых старались не выпускать надолго. За что, вы спросите, давали им новые сроки? А просто как социально-опасному элементу, без всякого преступления, на всякий случай. Мало кто сейчас осознаёт это: при Сталине сплошь и рядом сажали за происхождение (социальное или национальное), ну или просто за неподходящие знакомства и работу не в том месте (так репрессировали сотрудников Ракетного НИИ, вроде Королёва и Глушко, поскольку НИИ работало под патронатом Тухачевского). Солженицын даёт точный список таких оснований для «административного» (не уголовного!) ареста:

«—АСА — Антисоветская Агитация; —НПГГ — Нелегальный Переход Государственной Границы;

—КРД — Контрреволюционная Деятельность;

—КРТД — Контрреволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка «т» очень потом утяжеляла жизнь зэка в лагере);

—ПШ — Подозрение в Шпионаже (шпионаж, выходящий за подозрение, передавался в Трибунал);

—СВПШ — Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже;

—КРМ — Контрреволюционное Мышление;

—ВАС — Вынашивание Антисоветских настроений;

—СОЭ — Социально–Опасный Элемент;

—СВЭ — Социально–Вредный Элемент;

—ПД — Преступная Деятельность (её охотно давали бывшим лагерникам, если ни к чему больше придраться было нельзя);

и, наконец, очень ёмкая

—ЧС — Член Семьи (осуждённого по одной из предыдущих литер).

Не забудем, что литеры эти не рассеивались равномерно по людям и годам, а, подобно статьям Кодекса и пунктам Указов, наступали внезапными эпидемиями.

И ещё оговоримся: ОСО [Особое совещание] вовсе не претендовало дать человеку приговор — оно не давало приговора! — оно накладывало административное взыскание, вот и всё. Естественно ж было ему иметь и юридическую свободу!

Но хотя взыскание не претендовало стать судебным приговором, оно могло быть до двадцати пяти лет, до расстрела и включать в себя:

— лишение званий и наград;

— конфискацию всего имущества;

— закрытое тюремное заключение;

— лишение права переписки, —

и человек исчезал с лица земли ещё надёжнее, чем по примитивному судебному приговору.

Ещё важным преимуществом ОСО было то, что его постановления нельзя было обжаловать — некуда было жаловаться: не было никакой инстанции ни выше его, ни ниже его. Подчинялось оно только министру внутренних дел, Сталину и Сатане».

Кстати, о членах семьи. ЧСИР распространялся не на всех. Всё зависело от статуса семьи. У мелких сошек родню могли и не тронуть (но нормальная жизнь для них всё равно заканчивалась, что Солженицын показывает на многих примерах). Если же семья статусная, то выдёргивали, так сказать, весь пучок, вплоть до дальних родственников: у Орджоникидзе, который даже не успел стать жертвой репрессий, а просто умер накануне пленума, где его разнёс Сталин, расстрелян родной брат с женой, племянник, два двоюродных брата и троюродный брат, муж двоюродной сестры с двумя сыновьями и братом, отправлены в лагеря бра

Если убрать всё ёрничество, «очевидные» выводы и домыслы автора, то «Архипелаг ГУЛАГ» сократится на два тома.
Это вот для тех кому не нужна конкретика или факты, а просто обозначение направления «если не с нами, то против нас» и дальше уже по инстинктам.
Просто пример третьего закона Ньютона — действие должно быть равно противодействию, и Солженицын, учившийся на физмате, это прекрасно понимал.
А ещё, как мне показалось, самое многочисленное упоминание названия города в «Архипелаге ГУЛАГе» — это Омск (цель побега).