На Западном фронте без перемен. На обратном пути. Время жить и время умирать

Они стоят у ограды, порой кто-нибудь из них выходит из ряда и бредет прочь; тогда на его месте вскоре появляется другой. Большинство молчит; лишь некоторые выпрашивают окурки.
Я вижу их темные фигуры. Их бороды развеваются на ветру. Я ничего о них не знаю, кроме того, что они пленные, и именно это приводит меня в смятение. Это безымянные существа, не знающие за собой вины; если бы я знал о них больше, — как их зовут, как они живут, чего они ожидают, что их гнетет, — тогда мое смятение относилось бы к чему-нибудь определенному и могло бы перейти в сострадание. А сейчас я вижу за ними лишь боль живой плоти, ужасающую беспросветность жизни и безжалостную жестокость людей.
Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов; другой приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой. Кто же из нас сумел бы теперь увидеть врагов в этих смирных людях с их детскими лицами и с бородами апостолов? Каждый унтер по отношению к своим новобранцам, каждый классный наставник по отношению к своим ученикам является гораздо более худшим врагом, чем они по отношению к нам. И все же, если бы они были сейчас на свободе, мы снова стали бы стрелять в них, а они в нас.

– Но что я все-таки хотел бы узнать, – говорит Альберт, – так это вот что: началась бы война или не началась, если бы кайзер сказал «нет»?
– Я уверен, что войны не было бы, – вставляю я, – ведь он, говорят, сначала вовсе не хотел ее.
– Ну пусть не он один, пусть двадцать – тридцать человек во всем мире сказали бы «нет», – может быть, тогда ее все же не было бы?
– Пожалуй что так, – соглашаюсь я, – но ведь они-то как раз хотели, чтоб она была.
– Странно все-таки, как подумаешь, – продолжает Кропп, – ведь зачем мы здесь? Чтобы защищать свое отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?
– Может быть, и мы и они, – говорю я, хотя в глубине души и сам этому не верю.
– Ну, допустим, что так, – замечает Альберт, и я вижу, что он хочет прижать меня к стенке, – однако наши профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только мы (будем надеяться, что так оно и есть), а в то же время их профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только они. Так вот, в чем же тут дело?
– Это я не знаю, – говорю я, – ясно только то, что война идет и с каждым днем в нее вступают все новые страны.
Тут снова появляется Тьяден. Он все так же взбудоражен и сразу же вновь включается в разговор: теперь его интересует, отчего вообще возникают войны.
– Чаще всего от того, что одна страна наносит другой тяжкое оскорбление, – отвечает Альберт довольно самоуверенным тоном.
Но Тьяден прикидывается простачком:
– Страна? Ничего не понимаю. Ведь не может же гора в Германии оскорбить гору во Франции. Или, скажем, река, или лес, или пшеничное поле.
– Ты в самом деле такой олух или только притворяешься? – ворчит Кропп. – Я же не то хотел сказать. Один народ наносит оскорбление другому…
– Тогда мне здесь делать нечего, – отвечает Тьяден, – меня никто не оскорблял.
– Поди объясни что-нибудь такому дурню, как ты, – раздраженно говорит Альберт, – тут ведь дело не в тебе и не в твоей деревне.
– А раз так, значит мне сам бог велел вертаться до дому, – настаивает Тьяден, и все смеются.
– Эх ты, Тьяден, народ тут надо понимать как нечто целое, то есть государство! – восклицает Мюллер.
– Государство, государство! – хитро сощурившись, Тьяден прищелкивает пальцами. – Полевая жандармерия, полиция, налоги – вот что такое ваше государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!
– Вот это верно, Тьяден, – говорит Кат, – наконец-то ты говоришь дельные вещи. Государство и родина – это и в самом деле далеко не одно и то же.
– Но все-таки одно с другим связано, – размышляет Кропп: – родины без государства не бывает.
– Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы простые люди. Да ведь и во Франции большинство составляют рабочие, ремесленники, мелкие служащие. Теперь возьми какого-нибудь французского слесаря или сапожника. С чего бы ему нападать на нас? Нет, это все правительства выдумывают. Я вот сроду ни одного француза не видал, пока не попал сюда, и с большинством французов дело обстоит точно так же, как с нами. Как здесь нашего брата не спрашивают, так и у них.
– Так отчего же все-таки бывают войны? – спрашивает Тьяден.
Кат пожимает плечами:
– Значит, есть люди, которым война идет на пользу.
– Ну уж только не мне, – ухмыляется Тьяден.
– Конечно, не тебе и не одному из нас.
– Так кому же тогда? – допытывается Тьяден. – Ведь кайзеру от нее тоже пользы мало. У него ж и так есть все, что ему надо.
– Не говори, – возражает Кат, – войны он до сих пор еще не вел. А всякому приличному кайзеру нужна по меньшей мере одна война, а то он не прославится. Загляни-ка в свои школьные учебники.
– Генералам война тоже приносит славу, – говорит Детеринг.
– А как же, о них даже больше трубят, чем о монархах, – подтверждает Кат.
– Наверно, за ними стоят другие люди, которые на войне нажиться хотят, – басит Детеринг.
– Мне думается, это скорее что-то вроде лихорадки, – говорит Альберт. – Никто как будто бы и не хочет, а смотришь, – она уж тут как тут. Мы войны не хотим, другие утверждают то же самое, и все-таки чуть не весь мир в нее впутался.
– А все же у них врут больше, чем у нас, – возражаю я. – Вы только вспомните, какие листовки мы находили у пленных, – там ведь было написано, что мы поедаем бельгийских детей. Им бы следовало вздернуть того, кто у них пишет это. Вот где подлинные-то виновники!
Мюллер встает:
– Во всяком случае, лучше, что война идет здесь, а не в Германии. Взгляните-ка на воронки!
– Это верно, – неожиданно поддерживает его не кто иной, как Тьяден, - но еще лучше, когда войны вовсе нет.

Фронт — это клетка, и тому, кто в нее попал, приходится, напрягая нервы, ждать, что с ним будет дальше. Мы сидим за решеткой, прутья которой — траектории снарядов; мы живем в напряженном ожидании неведомого. Мы отданы во власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу пригнуться, — и это все; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу воздействовать на него.
Именно эта зависимость от случая и делает нас такими равнодушными. Несколько месяцев тому назад я сидел в блиндаже и играл в скат; через некоторое время я встал и пошел навестить своих знакомых в другом блиндаже. Когда я вернулся, от первого блиндажа почти ничего не осталось: тяжелый снаряд разбил его всмятку. Я опять пошел во второй и подоспел как раз вовремя, чтобы помочь его откапывать, — за это время его успело засыпать.
Меня могут убить, — это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, это опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже, раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, пролежав десять часов в чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в живых лишь благодаря тысяче разных случаев. И каждый солдат верит в случай и полагается на него.

Я с изумлением наблюдаю за ней, так она переменилась. Или память подводит меня и тут? Может, эта память пухла, пухла, пока полностью не заслонила собой действительность? За столом сидит чужая, несколько шумная девушка, которая слишком много говорит. Или за наружностью скрывается другой человек, которого я знаю лучше? Неужели все может так покоситься, только потому что ты стал старше? Может, это годы, думаю я, ведь прошло больше трех лет, тогда ей было шестнадцать и она была ребенком, а сейчас ей девятнадцать и она уже взрослая… И вдруг меня затопляет непонятная муть времени. Оно течет, течет, меняется, а когда ты возвращаешься, все куда-то делось. Ах, как трудно прощаться! Но возвращаться иногда еще труднее.

– Чего это у тебя такое дурацкое лицо, Эрнст? – спрашивает Вилли. – Жрать охота?

– Да он просто зануда, – смеется Адель. – Всегда таким был. Расшевелись! Это девушкам больше нравится. Не вечно же ходить как в воду опущенным.

Вот и все, думаю я, опять все. Не потому, что она заигрывает с чернявым и Карлом Брёгером, не потому, что считает меня занудой, не потому, что стала другой, нет, я просто вижу: все бесполезно. Куда я только не рвался, стучался во все двери моего детства, хотел опять туда, думал, оно меня примет, потому что я еще молод и жажду забыть; но оно ускользало от меня, как мираж в пустыне, бесшумно разваливалось, рассыпалось трухой, стоило мне до него дотронуться; я никак не мог понять, ну хоть здесь что-то ведь должно сохраниться, я пытался снова и снова, становился смешным, грустил; но теперь я вижу, что тихая, беззвучная война опустошила и эти края воспоминаний, искать дальше бессмысленно. Время между мной и прошлым разверзлось широкой пропастью, назад мне невозможно, там ничего не осталось, нужно вперед, шагом марш, куда угодно, потому что цели у меня еще нет.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

– А почему, Георг, почему? Потому что нас обманули, обманули так, что мы только начинаем догадываться! Мерзко использовали! Нам говорили «отечество», а имели в виду оккупационные замыслы алчной индустрии, нам говорили «честь», а имели в виду свары и властные устремления горстки тщеславных дипломатов и князей, нам говорили «нация», а имели в виду жажду деятельности праздных генералов! – Людвиг трясет Раэ за плечи. – Неужели ты этого не понимаешь? В слово «патриотизм» они напихали свою словесную бурду, свое честолюбие, волю к власти, псевдоромантику, тупость, жажду прибыли и выдавали нам все это за сияющий идеал! А мы думали, что это фанфары, зовущие к новой, сильной, мощной жизни! Неужели ты не понимаешь? Мы, не зная того, воевали с самими собой! И каждый выстрел, который попадал в цель, попадал в одного из нас! Послушай же, я кричу тебе прямо в уши: молодежь всего мира мобилизовали и в каждой стране ей лгали, использовали, в каждой стране она сражалась за интересы вместо идеалов, в каждой стране ее отстреливали, она уничтожала друг друга! Неужели непонятно? Есть одна-единственная борьба – против лжи, половинчатости, компромисса, ветхости! А они нас поймали на эти словеса, и вместо того чтобы сражаться против них, мы сражались за них. Мы думали, они пекутся о будущем! Да они против будущего. Наше будущее мертво, потому что мертва несшая его юность. Мы всего-навсего уцелевшие остатки! А другие живут, сытые, довольные, сыты и довольны как никогда! Потому что за это умерли недовольные, напористые, штурмующие! Подумай об этом! Уничтожено поколение! Поколение надежд, веры, воли, силы, умения было загипнотизировано, так что само себя расстреляло, хотя во всем мире у него были одни и те же цели!

У Людвига срывается голос. В глазах слезы и бешенство. Мы вскакиваем.

– Людвиг, – говорю я, кладя руку ему на затылок.

Раэ берет фуражку и кидает хрусталь обратно в ящик.

– До свидания, Людвиг, старый друг!

Людвиг встает у него на пути. Губы его плотно сжаты. Скулы выдаются вперед.

– Ты уходишь, Георг, – с трудом говорит он, – а я остаюсь! Я еще не сдался!