Gone with the Wind: in 2 vols. Volume 2

— Дитя мое, это очень плохо для женщины — познать самое страшное, потому что тогда она перестает вообще чего бы то ни было бояться. А это скверно, когда у женщины нет страха в душе. <...> Да, да, пятьдесят лет минуло с тех пор, но с той минуты я уже никогда не боялась никого и ничего, потому что самое страшное, что могло случиться со мной, уже случилось. И то, что я больше никогда не знала страха, принесло мне в жизни много бед. Бог предназначил женщине быть скромным, боязливым существом, а если женщина ничего не боится, в этом есть что-то противное природе… Нужно сохранить в себе способность чего-то бояться, Скарлетт… так же, как способность любить…

— Гордость, и честь, и правдивость, и целомудрие, и милосердие, — хмуро перечислил он. — Вы правы, Скарлетт. Все это перестает иметь цену, когда лодка идет ко дну. Но посмотрите вокруг на своих друзей. Они либо благополучно пристают к берегу со всем этим грузом, либо, подняв все флаги, идут ко дну.
— Они идиоты, — отрезала Скарлетт. — Всему свое время. Когда у меня будет достаточно денег, я тоже буду со всеми милой. Такая буду скромненькая — воды не замучу. Тогда я смогу быть такой.
— Сможете… но не станете. Трудно спасти выброшенный за борт груз: да если его и удастся вытащить, все равно он уже безнадежно подмочен. И боюсь, что когда вы сочтете возможным втянуть обратно в лодку честь, целомудрие и милосердие, которые вышвырнули за борт, вы обнаружите, что они претерпели в воде существенные изменения, причем отнюдь не к лучшему…

А когда слишком долго откладываешь признание, его все труднее и труднее сделать, и наконец наступает такой момент, когда оно просто становится невозможным.
*
Смейтесь сколько хотите, но мне хотелось заботиться о вас, баловать вас, делать все, что бы вы ни пожелали. Я хотел жениться на вас, быть вам защитой, дать вам возможность делать все что пожелаете, лишь бы вы были счастливы, — так ведь было и с Бонни. Вам пришлось столько вытерпеть, Скарлетт. Никто лучше меня не понимал, через что вы прошли, и мне хотелось сделать так, чтобы вы перестали бороться, а чтобы я боролся вместо вас. Мне хотелось, чтобы вы играли как дитя. Потому что вы и есть дитя — храброе, испуганное, упрямое дитя. По-моему, вы так и остались ребенком. Ведь только ребенок может быть таким упорным и таким бесчувственным.

– Так что же у вас за новость? – спросила она, сделав над собой усилие, и, высморкавшись в его платок, отбросила с лица прядь распустившихся волос.
– А новость у меня вот какая, – с усмешкой глядя на неё, ответил он. – Я по-прежнему хочу обладать вами – больше, чем какой-либо женщиной, встречавшейся на моем пути, и теперь, когда Фрэнка не стало, я подумал, что вас это может заинтересовать.
Скарлетт выдернула руки из его цепких пальцев и вскочила с дивана.
– Я… Вы самый невоспитанный человек на свете! Да как вы смеете являться сюда в такую минуту с вашими грязными… Следовало бы мне знать, что вы никогда не изменитесь. Тело Фрэнка едва успело остыть, а вы!.. Если бы вам было хоть немного знакомо чувство приличия… Сейчас же покиньте…
– Угомонитесь, не то мисс Питтипэт тут же явится сюда, – сказал он и, не поднимаясь с места, крепко взял ее за оба запястья. – Я боюсь, вы меня неверно поняли.
– Неверно поняла? Я все прекрасно понимаю. – Она снова попыталась отнять у него руки. – Отпустите меня и убирайтесь отсюда. В жизни не видала такого бестактного человека. Я же…
– Не кричите, – сказал он. – Я предлагаю вам руку и сердце. Может быть, для большей убедительности мне встать на колени?

Она лишь выдохнула: «О!» – и с размаху села на диван.

Раскрыв рот, она смотрела на него и думала, что это, может, коньяк играет с ней злую шутку, и совсем некстати вдруг вспомнила его насмешливое: «Моя дорогая, я не из тех, кто женится». Либо она пьяна, либо Ретт рехнулся. Но он не производил впечатления сумасшедшего. Тон у него был спокойный, словно он говорил с ней о погоде и его мягкий, тягучий голос звучал в её ушах как всегда ровно.

– Я всю жизнь стремился завладеть вами, Скарлетт, с того первого дня, как увидел вас в Двенадцати Дубах когда вы швырнули в угол вазу и чертыхнулись неподобающим даме образом. Я всю жизнь стремился так или иначе завладеть вами. Но как только у вас с Фрэнком завелись небольшие денежки, я понял, что вы уже больше не придёте ко мне и не попросите взаймы на весьма интересных условиях. Значит, как я понимаю, выход один – надо на вас жениться.
– Ретт Батлер, это ещё одна ваша мерзкая шуточка?
– Я раскрываю вам душу, а вы полны подозрений! Нет, Скарлетт, это bona fide честное предложение. Признаю, появление у вас в подобное время не свидетельствует о том, что я такой уж тактичный человек, но есть веская причина, объясняющая мою невоспитанность. Завтра утром я уезжаю надолго и боюсь, отложи я этот разговор до своего возвращения, вы ещё возьмёте да выскочите замуж за другого, у кого водятся деньжата. Вот я и подумал: почему бы ей не выйти за меня – у меня ведь есть деньги! Право же, Скарлетт, я не могу провести всю жизнь, гоняясь за вами в ожидании, когда удастся втиснуться между двух мужей.

Это была не шутка. Сомнений быть не могло. У Скарлетт пересохло в горле, когда до неё дошёл смысл его слов; она глотнула и посмотрела Ретту в глаза, пытаясь найти разгадку. Глаза его искрились смехом, но было в самой глубине и что-то другое – что-то, чего Скарлетт прежде никогда не видела, какой-то непонятный блеск. Ретт сидел с непринуждённым, небрежным видом, но она чувствовала, что он наблюдает за ней напряженно, как кошка за мышиной норой. Под его спокойствием угадывалось крепко взнузданное нетерпение, и Скарлетт, испугавшись, невольно отшатнулась от него.

Значит, он действительно предлагает ей вступить в брак – совершает нечто невероятное. Когда-то она думала о том, как помучила бы его, сделай он ей предложение. Когда-то она думала, что если он все же произнесёт эти слова, уж она над ним поиздевается и с удовольствием и злорадством даст почувствовать свою власть. И вот он произнёс эти слова, а у неё и желания не возникло осуществить своё намерение, ибо сейчас он был в её власти не больше, чем всегда. Хозяином положения по-прежнему был он, а она, Скарлетт, разволновалась, как девчонка, которой впервые сделали предложение, и лишь краснела и заикалась.

– Я… я никогда больше не выйду замуж.
– О нет, выйдете. Вы рождены, чтобы быть чьей-то женой. Так почему бы не моей?
– Но, Ретт, я… я не люблю вас.
– Это не должно вас удерживать. Я что-то не помню, чтобы любовь играла большую роль в двух ваших предшествующих предприятиях.
– Да как вы смеете?! Вы же знаете, как мне дорог был Фрэнк!
Ретт молчал.
– Дорог! Дорог!
– Ну, не стоит об этом спорить. Готовы ли вы подумать о моем предложении, пока я буду отсутствовать?
– Ретт, я не люблю ничего откладывать. Я лучше скажу вам сейчас. Я скоро уеду отсюда в Тару, а с тётей Питти останется Индия Уилкс. Я хочу уехать домой надолго, и я… я не хочу больше выходить замуж.
– Глупости! Почему?
– Но, видите ли… в общем, не важно. Просто не хочу выходить замуж, и все.
– Но, бедное моё дитя, вы же ни разу ещё не были по-настоящему замужем. Откуда вам знать, что это такое? Согласен, вам не очень везло: один раз вы вышли замуж, чтобы досадить, другой раз – из-за денег. А вы когда-нибудь думали о том, что можно выйти замуж: – ради удовольствия?
– Удовольствия?! Не говорите глупостей! Никакого удовольствия в браке нет.
– Нет? Почему?
К ней вернулось некоторое спокойствие, а вместе с ним и природное свойство говорить все напрямик, усиленное действием коньяка.
– Это удовольствие для мужчин, хотя одному богу известно, что они тут находят. Я этого никогда не могла понять. А женщине замужество приносит лишь бесплатную еду, прорву работы да ещё необходимость мириться с мужскими причудами. Ну, и, конечно, по ребёнку в год.
Ретт расхохотался так громко, что смех его эхом прокатился по притихшему дому, и Скарлетт услышала, как открылась кухонная дверь.
– Прекратите! У Мамушки уши как у рыси. Неприлично ведь смеяться так громко после… словом, перестаньте. Вы же знаете, что это правда. Удовольствие! Че-пу-ха!
– Я ведь уже сказал, что вам не везло, и ваши слова это подтверждают. Вы были замужем за мальчишкой и за стариком. Да к тому же ваша матушка наверняка говорила вам, что женщина должна мириться «со всем этим» ради счастья, которое приносит материнство. Ну, так это не так. Почему же вам не выйти замуж за отличного молодого мужчину со скверной репутацией и умением обращаться с женщинами? Вот от такого брака вы получите удовольствие.
– Вы грубиян, и к тому же самовлюблённый, и я считаю, что наш разговор слишком далеко зашёл. Он… он просто стал вульгарным.
– Но и весьма занимательным, верно? Могу поклясться, вы никогда прежде не обсуждали супружество ни с одним мужчиной, даже с Чарлзом или Фрэнком.
Она насупясь посмотрела на него. Слишком много Ретт знает. Интересно, подумала она, где это он выучился всем своим знаниям насчёт женщин. Сущее неприличие.
– Не надо хмуриться. Назовите день, Скарлетт. Я не настаиваю на том, чтобы немедля вести вас под венец и тем испортить вам репутацию. Мы выждем положенный приличием срок. Кстати, а сколько это – «положенный приличием срок»?
– Я ведь ещё не сказала, что выйду за вас. Неприлично даже говорить о таких вещах в такое время.
– Я же сказал вам, почему говорю об этом сейчас. Завтра я уезжаю и слишком пылко влюблён, чтобы дольше сдерживать свою страсть. Но быть может, я чрезмерно ускорил события. – И совсем неожиданно – так, что она даже испугалась, – соскользнул с дивана на колени и, положив руку на сердце, быстро речитативом заговорил: – Прошу простить меня за то, что напугал вас пылкостью своих чувств, дорогая моя Скарлетт, – я хочу сказать: дорогая моя миссис Кеннеди. От вашего внимания едва ли ускользнуло то, что с некоторых пор моя дружба к вам переросла в более глубокое чувство – чувство более прекрасное, более чистое, более святое. Осмелюсь ли я назвать его? Ах! Ведь это любовь придала мне такую смелость!
– Прошу вас, встаньте, – взмолилась она. – Вы выглядите так глупо. А что, если Мамушка зайдёт и увидит вас?
– Она будет потрясена и не поверит глазам своим, впервые увидев, что я веду себя как джентльмен, – сказал Ретт, легко поднимаясь с пола. – Послушайте, Скарлетт, вы не дитя и не школьница, чтобы отделываться от меня под дурацкими предлогами приличий и тому подобного. Скажите, что вы выйдете за меня замуж, когда я вернусь, или, клянусь богом, я никуда не уеду. Я останусь здесь и каждый вечер буду появляться с гитарой под вашим окном и распевать во весь голос серенады, и так вас скомпрометирую, что вам придётся выйти за меня замуж, чтобы спасти свою репутацию.
– Ретт, будьте благоразумны. Я вообще ни за кого не хочу замуж.
– Нет? Вы не говорите мне настоящей причины. Дело же не в девичьей застенчивости. Так в чем же?

Перед ней вдруг возник образ Эшли, такого непохожего на Ретта, – она увидела его столь живо, словно он стоял рядом: золотистые волосы его были освещены солнцем, глаза, ослеплённые ярким светом, казались сонными, и в нем было столько благородства. Вот она, причина, из-за которой Скарлетт не хотела снова выходить замуж, хотя в общем-то не возражала бы против Ретта – ведь порой он ей даже нравился. Но она принадлежала Эшли на веки вечные. Она никогда не принадлежала ни Чарлзу, ни Фрэнку и никогда по-настоящему не сможет принадлежать Ретту. Каждая частица её, почти все, что она делала, за что боролась, чего добивалась, – все принадлежало Эшли, все делалось потому, что она любила его. Эшли и Тара – она принадлежит им. Улыбки, смех, поцелуи, которыми она одаривала Чарлза и Фрэнка, на самом деле принадлежали Эшли, хотя он никогда их не требовал и никогда не потребует. Просто в глубине её души жило стремление сохранить себя для него, хоть она и понимала, что он никогда не примет этого её дара.

Она не знала, что лицо её изменилось, мечты придали чертам мягкость, – такою Ретт ещё не видел её. Он смотрел на её чуть раскосые зелёные глаза, широко раскрытые и мечтательные, на нежный изгиб губ, и у него перехватило дыхание. Потом один из уголков его рта вдруг резко дёрнулся вниз.

– Скарлетт О'Хара, вы просто дура! – вырвалось у него.

И прежде чем её мысли успели вернуться из далёких странствий, руки его обвились вокруг неё, уверенно и крепко, как много лет тому назад на темной дороге в Тару. И нахлынула беспомощность, она почувствовала, что сдаётся, почва уходит из-под ног и что-то тёплое обволакивает её, лишая воли. А бесстрастное лицо Эшли Уилкса расплывается и тонет в пустоте. Ретт запрокинул ей голову и, прижав к своему плечу, поцеловал – сначала нежно, потом со стремительно нарастающей страстью, заставившей её прижаться к нему, как к своему единственному спасению. В этом хмельном, качающемся мире его жадный рот раздвинул её дрожащие губы, по нервам побежал ток, будя в ней ощущения, которых она раньше не знала и не думала, что способна познать. И прежде чем отдаться во власть закрутившего её вихря, она поняла, что тоже целует его.

– Перестаньте… пожалуйста, я сейчас лишусь чувств, – прошептала она, делая слабую попытку отвернуться от него. Но он снова крепко прижал её голову к своему плечу, и она, как в тумане, увидела его лицо. Широко раскрытые глаза его страстно блестели, руки дрожали, так что она даже испугалась.
– А я и хочу, чтобы вы лишились чувств. Я заставлю вас лишиться чувств. Вы многие годы не допускали, чтобы это с вами случилось. Ведь ни один из этих дураков, которых вы знали, не целовал вас так, правда? Ваш драгоценный Чарлз, или Фрэнк, или этот ваш дурачок Эшли…
– Прошу вас…
– Я сказал: ваш дурачок Эшли. Все эти джентльмены – да что они знают о женщинах? Что они знали о вас? Вот я вас знаю.

Его губы снова прижались к её губам, и она сдалась без борьбы, слишком ослабев, чтобы даже отвернуть голову, – да она и не хотела отворачиваться; сердце у неё колотилось так отчаянно, что её всю сотрясало от его ударов, и ей становилось страшно от силы Ретта и собственной слабости. Что он с ней сейчас сделает? Она в самом деле лишится чувств, если он не отпустит её. Если бы он только отпустил её… Ах, если бы он никогда её не отпускал!

– Скажите «да»! – Губы их почти соприкасались, а его глаза были так близко, что казались огромными и заполняли все пространство. – Скажите «да», черт бы вас подрал! Или…

Она шепнула: «Да», не успев даже подумать, точно он силой вырвал у неё это слово и она произнесла его, сама того не желая. Но как только она его произнесла, в душе её наступило внезапное успокоение, голова перестала кружиться и даже чувство опьянения как будто прошло. Она пообещала выйти за него замуж, хотя вовсе не собиралась давать такое обещание. Она сама не понимала, как это случилось, но в общем-то не жалела о случившемся. Теперь ей казалось даже вполне естественно, что она сказала «да», – точно вмешалась некая божественная сила и некая могучая рука уладила все её дела, разрешила все её проблемы.

Ретт быстро перевёл дух, услышав её «да», и нагнулся над ней, словно хотел ещё раз поцеловать; она закрыла глаза, откинула голову. Но он отстранился от неё, и она почувствовала лёгкое разочарование. Странное это было ощущение, когда он так её целовал – странное и волнующее.

Какое-то время Ретт сидел неподвижно – её голова покоилась у него на плече, и она почувствовала, как, словно подчиняясь внутреннему усилию, дрожь в его руках стала проходить. Потом он слегка отодвинулся и посмотрел на неё сверху вниз. Она открыла глаза и увидела, что пугавший её пламень в его лице погас. Но встретиться с ним взглядом она почему-то не могла и в нарастающем смятении опустила глаза.

– Вы сказали это осознанно? – спросил он очень спокойно. – Вы не хотите взять своё слово назад?
– Нет.
– Вы так сказали не потому, что я… как же это говорят?.. «выбил у вас почву из-под ног» моей… м-м… моим пылом?
Она не могла ответить, ибо не знала, что сказать, и не могла встретиться с ним взглядом. Он взял её за подбородок и приподнял ей голову.
– Я говорил вам как-то, что могу снести от вас что угодно, кроме лжи, и сейчас я хочу знать правду. Так почему вы сказали «да»?
Слова по-прежнему», не шли у неё с языка, но самообладание начинало возвращаться – она продолжала смотреть вниз, лишь уголки губ чуть приподнялись в улыбке.
– Посмотрите на меня. Из-за моих денег?
– Как можно говорить такое, Ретт! Что за вопрос!
– Посмотрите на меня и не увиливайте. Я не Чарлз, и не Фрэнк, и не какой-нибудь лоботряс из ваших краёв, которого можно обмануть хлопаньем ресниц. Так из-за моих денег?
– Ну… частично – да.
– Частично?
Казалось, это его не раздосадовало. Он быстро перевёл дух и усилием воли погасил желание, засветившееся было в его глазах, когда она это произнесла, – желание, которое так смутило её.
– Видите ли, – беспомощно проговорила она, – деньги – они ведь никогда не лишние, вы это знаете, Ретт, а бог свидетель, Фрэнк оставил мне не так уж много. Ну и потом… вы же знаете, Ретт, мы понимаем друг друга. И вы единственный из всех знакомых мне мужчин, кто способен услышать правду от женщины, а ведь приятно иметь мужа, который не считает тебя полной идиоткой и не хочет, чтобы ты ему врала… и кроме того… ну, словом, вы мне нравитесь.
– Нравлюсь?
– Видите ли, – капризным тоном заявила она, – если бы я сказала, что влюблена в вас по уши, то соврала бы, а главное, вы бы знали, что я вру.
– Мне порой кажется, вы слишком далеко заходите в своём стремлении говорить правду, моя кошечка. Не кажется ли вам, что в данную минуту лучше было бы сказать: «Я люблю вас, Ретт», даже если это ложь и даже если вы вовсе этого не чувствуете?

Куда он клонит, подумала она, все больше и больше запутываясь. Вид у него был такой странный – он был взволнован, раздосадован и в то же время явно подтрунивал над ней. Он выпустил ее из объятий и глубоко засунул обе руки в карманы брюк – она заметила, что они были сжаты в кулаки.

«Даже если я потеряю на этом мужа, – все равно буду говорить правду», – мрачно подумала она, чувствуя, как закипает у неё кровь, что случалось всегда, когда он изводил её.

– Ретт, это было бы ложью, да и вообще зачем нам нужны все эти глупости? Как я вам и сказала, вы мне нравитесь. Вы прекрасно понимаете, что это значит. Вы как-то сказали мне, что не любите меня, но у нас с вами много общего. Мы с вами оба изрядные мошенники, сказали вы тогда…
– О боже! – прошептал он, отворачиваясь от неё. – Чтобы так попасться в собственную ловушку!
– Что вы сказали?
– Ничего. – Он посмотрел на неё и рассмеялся, но это был неприятный смех. – Так назначайте день, моя дорогая. – Он снова рассмеялся, нагнулся и поцеловал её руки.
Ей сразу стало легче оттого, что настроение его изменилось и к нему вроде бы вернулся благодушно-шутливый тон, а потому улыбнулась и она. Он поиграл её рукой и с усмешкой посмотрел на неё.
– Вам никогда не приходилось читать в романах о том, как поначалу безразличная – жена влюбляется в собственного мужа?
– Вы же знаете, Ретт, что я не читаю романов, – сказала она и, подлаживаясь под его тон, добавила: – А кроме того, в своё время вы говорили, что когда муж и жена любят друг друга, – это очень дурной тон.
– Похоже, я в своё время наговорил вам черт знает сколько всяких глупостей, – неожиданно резко произнёс он и поднялся.
– Не чертыхайтесь.
– Придётся вам к этому привыкать и самой начать чертыхаться. Придётся вам мириться и с моими дурными привычками. Это часть платы за то… что я вам нравлюсь и что мои денежки попадут в ваши прелестные лапки.
– Ну, не надо так злиться только потому, что я не стала лгать и не дала вам повода для самодовольства. Вы-то ведь тоже не влюблены в меня, верно? Так почему же я должна быть в вас влюблена?
– Нет, дорогая моя, я в вас не влюблён – как и вы в меня, но если бы даже и был влюблён, то вы были бы последним человеком, которому я бы в этом признался. Храни господь того, кто действительно полюбит вас. Вы разобьёте ему сердце, моя милая, жестокая дикая кошечка, которая до того беззаботна и так уверена в себе, что даже и не пытается убрать коготки.

Он рывком поднял её на ноги и снова поцеловал. Но на этот раз губы его были другие, ибо, казалось, он не думал о том, что причиняет ей боль, а наоборот – хотел причинить боль, хотел её обидеть. Губы его скользнули по её шее и ниже, ниже, пока не коснулись тафты, прикрывавшей грудь, и там прижались таким долгим, таким горячим поцелуем, что его дыхание опалило ей кожу. Она высвободила руки и упёрлась ему в грудь, отталкивая его, оскорблённая в своей скромности.

– Вы не должны так! Да как вы смеете!
– Сердце у вас стучит, как у зайца, – насмешливо произнёс он. – Если бы я был человеком самодовольным, я бы сказал: когда тебе просто кто-то нравится, так оно не стучит. Пригладьте свои взъерошенные пёрышки. И не стройте из себя девственницу. Скажите лучше, что привезти вам из Англии. Кольцо? Какое бы вам хотелось?
Она заколебалась между желанием благосклонно ответить на его вопрос и чисто женским стремлением продолжить сцену гнева и возмущения.
– О-о… кольцо с бриллиантом… только, пожалуйста, Ретт, купите с большущим-пребольшущим.
– Чтобы вы могли совать его под нос своим обедневшим друзьям и говорить: «Видите, какую рыбку я поймала». Прекрасно, вы получите кольцо с большим бриллиантом, таким большим, что вашим менее удачливым подругам останется в утешение лишь перешёптываться о том, как это вульгарно – носить такие большие камни.
И он вдруг решительно направился к дверям; она в растерянности за ним последовала.
– Что случилось? Куда вы?
– К себе – укладываться.
– Да, но…
– Что – но?
– Ничего. Надеюсь, путешествие ваше будет приятным.
– Благодарю вас.
Он раздвинул двери и вышел в холл. Скарлетт следовала за ним, несколько растерянная, слегка разочарованная этой неожиданной развязкой. Он надел накидку, взял шляпу и перчатки.
– Я напишу вам. Сообщите мне, если передумаете.
– И вы не…
– Что? – Ему, казалось, не терпелось уйти.
– И вы не поцелуете меня на прощание? – прошептала она, заботясь о том, чтобы никто в доме не услышал.
– А вам не кажется, что для одного вечера было достаточно поцелуев? – ответил он и с усмешкой посмотрел на неё сверху вниз. – Подумать только, такая скромная, хорошо воспитанная молодая женщина… Я же говорил вам, что вы получите удовольствие, верно?
– Нет, вы просто невыносимы! – воскликнула она в гневе, уже не заботясь о том, услышит Мамушка или нет. – И я ничуть не буду жалеть, если вы не вернётесь.

Она повернулась и, взмахнув юбкой, ринулась к лестнице: она была уверена, что вот сейчас почувствует его тёплую руку на своём плече и он её остановит. Но вместо этого он распахнул дверь на улицу, и холодный воздух ворвался в холл.

– Я все же вернусь, – сказал он и вышел, а она так и осталась на нижней ступеньке, глядя на захлопнувшуюся дверь.

– Было время, когда я отблагодарил бы бога постом, если бы услышал от вас то, что вы сейчас сказали. А сейчас это не имеет значения.
– Не имеет значения? О чем вы говорите? Конечно, имеет! Ретт, я же дорога вам, верно? Должна быть дорога. И Мелли так сказала.
– Да, и она была права, ибо это то, что она знала. Но, Скарлетт, вам никогда не приходило в голову, что даже самая бессмертная любовь может износиться?
Она смотрела на него, потеряв дар речи. Рот её округлился буквой «о».
– Вот моя и износилась, – продолжал он, – износилась в борьбе с Эшли Уилксом и вашим безумным упрямством, которое побуждает вас вцепиться как бульдог в то, что, по вашим представлениям, вам желанно… Вот она и износилась.
– Но любовь не может износиться!
– Ваша любовь к Эшли тоже ведь износилась.
– Но я никогда по-настоящему не любила Эшли!
– В таком случае вы отлично имитировали любовь-до сегодняшнего вечера. Скарлетт, я не корю вас, не обвиняю, не упрекаю. Это время прошло. Так что избавьте меня от ваших оправдательных речей и объяснений. Если вы в состоянии послушать меня несколько минут, не прерывая, я готов объяснить вам, что я имею в виду, хотя – бог свидетель – не вижу необходимости в объяснениях. Правда слишком уж очевидна.

Скарлетт села; резкий газовый свет падал на её белое растерянное лицо. Она смотрела в глаза Ретта, которые знала так хорошо – и одновременно так плохо, – слушала его тихий голос, произносивший слова, которые сначала казались ей совсем непонятными. Впервые он говорил с ней так, по-человечески, как говорят обычно люди – без дерзостей, без насмешек, без загадок.

– Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что я любил вас так, как только может мужчина любить женщину? Любил многие годы, прежде чем добился вас? Во время войны я уезжал, пытаясь забыть вас, но не мог и снова возвращался. После войны, зная, что рискую попасть под арест, я все же вернулся, чтобы отыскать вас. Вы мне были так дороги, что мне казалось, я готов был убить Фрэнка Кеннеди, и убил бы, если бы он не умер. Я любил вас, но не мог дать вам это понять. Вы так жестоки к тем, кто любит вас, Скарлетт. Вы принимаете любовь и держите её как хлыст над головой человека.

Из всего сказанного им Скарлетт поняла лишь, что он её любит. Уловив слабый отголосок страсти в его голосе, она почувствовала, как радость и волнение потихоньку наполняют её. Она сидела еле дыша, слушала и ждала.

– Я знал, что вы меня не любите, когда мы поженились. Понимаете, я знал про Эшли, но… был настолько глуп, что считал, будто мне удастся стать для вас дороже. Смейтесь сколько хотите, но мне хотелось заботиться о вас, баловать вас, делать все, что бы вы ни пожелали. Я хотел жениться на вас, быть вам защитой, дать вам возможность делать все что пожелаете, лишь бы вы были счастливы, – так ведь было и с Бонни. Вам пришлось столько вытерпеть, Скарлетт. Никто лучше меня не понимал, через что вы прошли, и мне хотелось сделать так, чтобы вы перестали бороться, а чтобы я боролся вместо вас. Мне хотелось, чтобы вы играли как дитя. Потому что вы и есть дитя – храброе, испуганное, упрямое дитя. По-моему, вы так и остались ребёнком. Ведь только ребёнок может быть таким упорным и таким бесчувственным.

Голос его звучал спокойно, но устало, и было в нем что-то, что пробудило далёкий отзвук в памяти Скарлетт. Она уже слышала такой голос – в другом месте, в один из решающих моментов своей жизни. Где же это было? Голос человека, смотрящего на себя и на свой мир без всяких чувств, без страха, без надежды.

Это же… это же… так говорил Эшли во фруктовом саду Тары, где гулял ветер, – говорил о жизни и театре теней с усталым спокойствием, свидетельствовавшим о неотвратимости конца в гораздо большей мере, чем если бы в словах его звучали горечь или отчаяние. И как тогда от интонаций в голосе Эшли она вся похолодела в ужасе перед тем, чего не могла понять, так и сейчас от тона Ретта сердце её упало. Его голос, его манера держаться даже больше, чем слова, взволновали её, заставив почувствовать, что радостное волнение, испытанное ею несколько минут тому назад, было преждевременным. Что-то не так, совсем не так. Она не знала, что именно, и в отчаянии ловила каждое слово Ретта, не спуская глаз с его смуглого лица, надеясь услышать слова, которые рассеют её страхи.

– Все говорило о том, что мы предназначены друг для друга. Все, потому что я – единственный из ваших знакомых – способен был любить вас, даже узнав, что вы такое на самом деле: жёсткая, алчная, беспринципная, как и я. Но я любил вас и решил рискнуть. Я надеялся, что Эшли исчезнет из ваших мыслей. Однако, – он пожал плечами, – я все перепробовал, и ничто не помогло. А я ведь так любил вас, Скарлетт. Если бы вы только мне позволили, я бы любил вас так нежно, так бережно, как ни один мужчина никогда ещё не любил. Но я не мог дать вам это почувствовать, ибо я знал, что вы сочтёте меня слабым и тотчас попытаетесь использовать мою любовь против меня же. И всегда, всегда рядом был Эшли. Это доводило меня до безумия. Я не мог сидеть каждый вечер напротив вас за столом, зная, что вы хотели бы, чтобы на моем месте сидел Эшли. Я не мог держать вас в объятиях ночью, зная, что… ну, в общем, это не имеет сейчас значения. Сейчас я даже удивляюсь, почему мне было так больно… Это-то и привело меня к Красотке. Есть какое-то свинское удовлетворение в том, чтобы быть с женщиной – пусть даже она безграмотная шлюха, – которая безгранично любит тебя и уважает, потому что ты в её глазах – безупречный джентльмен. Это было как бальзам для моего тщеславия. А вы ведь никогда не пытались быть для меня бальзамом, дорогая.
– Ах, Ретт… – начала было она, чувствуя себя глубоко несчастной от одного упоминания имени Красотки, но он жестом заставил её умолкнуть и продолжал:
– А потом была та ночь, когда я унёс вас наверх… Я думал… я надеялся… я так надеялся, что боялся встретиться с вами наутро и увидеть, что я ошибся и что вы не любите меня. Я так боялся, что вы будете надо мной смеяться, что ушёл из дома и напился. А когда вернулся, то весь трясся от страха, и если бы вы сделали хотя бы шаг мне навстречу, подали хоть какой-то знак, мне кажется, я стал бы целовать след ваших ног. Но вы этого не сделали.
– Ах, Ретт, но мне же тогда так хотелось быть с вами, а вы были таким омерзительным! В самом деле хотелось! По-моему… да, именно тогда я впервые поняла, что вы мне дороги. Эшли… После того дня Эшли меня больше не радовал. А вы были такой омерзительный, что я…
– Ах, да ладно, – сказал он. – Похоже, мы оба тогда не поняли друг друга, верно? Но сейчас это уже не имеет значения. Я все это говорю лишь затем, чтобы вы потом не ломали себе голову. Когда с вами было плохо, причём по моей вине, я стоял у вашей двери в надежде, что вы позовёте меня, но вы не позвали, и тогда я понял, что я просто дурак и между нами все кончено.

Он умолк, глядя сквозь неё на что-то за ней, как это часто делал Эшли, видя что-то, чего не могла видеть она. А Скарлетт лишь молча смотрела на его сумрачное лицо.

– Но у нас была Бонни, и я почувствовал, что не все ещё кончено. Мне нравилось думать, что Бонни – это вы, снова ставшая маленькой девочкой, какой вы были до того, как война и бедность изменили вас. Она была так похожа на вас – такая же своенравная, храбрая, весёлая, задорная, и я могу холить и баловать её – как мне хотелось холить и баловать вас. Только она была не такая, как вы, – она меня любила. И я был счастлив отдать ей всю свою любовь, которая вам была не нужна… Когда её не стало, с ней вместе ушло всё.

Внезапно ей стало жалко его, так жалко, что она почти забыла и о собственном горе, и о страхе, рождённом его словами. Впервые в жизни ей было жалко кого-то, к кому она не чувствовала презрения, потому что впервые в жизни она приблизилась к подлинному пониманию другого человека. А она могла понять его упорное стремление оградить себя – столь похожее на её собственное, его несгибаемую гордость, не позволявшую признаться в любви из боязни быть отвергнутым.

– Ах, любимый, – сказала она и шагнула к нему в надежде, что он сейчас раскроет ей объятия и привлечёт к себе на колени. – Любимый мой, мне очень жаль, что так получилось, но я постараюсь все возместить вам сторицей. Теперь мы можем быть так счастливы, когда знаем правду. И… Ретт… посмотрите на меня, Ретт! Ведь… ведь у нас же могут быть другие дети… ну, может, не такие, как Бонни, но…
– Нет уж, благодарю вас, – сказал Ретт, словно отказываясь от протянутого ему куска хлеба. – Я в третий раз своим сердцем рисковать не хочу.
– Ретт, не надо так говорить. Ну, что мне вам сказать, чтобы вы поняли. Я ведь уже говорила, что мне очень жаль и что я…
– Дорогая моя, вы такое дитя… Вам кажется, что если вы сказали: «мне очень жаль», все ошибки и вся боль прошедших лет могут быть перечёркнуты, стёрты из памяти, что из старых ран уйдёт весь яд… Возьмите мой платок, Скарлетт. Сколько я вас знаю, никогда в тяжёлые минуты жизни у вас не бывает носового платка.

Она взяла у него платок, высморкалась и села. Было совершенно ясно, что он не раскроет ей объятий. И становилось ясно, что все эти его разговоры о любви ни к чему не ведут. Это был рассказ о временах давно прошедших, и смотрел он на все это как бы со стороны. Вот что было страшно. Он поглядел на неё задумчиво, чуть ли не добрыми глазами.

– Сколько лет вам, дорогая моя? Вы никогда мне этого не говорили.
– Двадцать восемь, – глухо ответила она в платок.
– Это ещё не так много. Можно даже сказать, совсем юный возраст для человека, который завоевал мир и потерял собственную душу, верно? Не смотрите на меня так испуганно. Я не имею в виду, что вы будете гореть в адском пламени за этот ваш роман с Эшли. Образно говоря. С тех пор как я вас знаю, вы ставили перед собой две цели: Эшли и деньги, чтобы иметь возможность послать к черту всех и вся. Ну что ж, вы теперь достаточно богаты и можете со всеми разговаривать достаточно резко, и вы получили Эшли, если он вам нужен. Что вам и этого, видно, мало.

А Скарлетт было страшно, но не при мысли об адском пламени. Она думала: «Ведь Ретт – все для меня, а я его теряю. И если я потеряю его, ничто уже не будет иметь для меня значения! Нет, ни друзья, ни деньги… ничто. Если бы он остался со мной, я бы даже готова была снова стать бедной. Я готова была бы снова мёрзнуть и голодать. Не может же он… Ах, конечно, не может!» Она вытерла глаза и сказала в отчаянии:
– Ретт, если вы когда-то меня так любили, должно же что-то остаться от этого чувства!
– От всего этого осталось только два чувства, но вам они особенно ненавистны – это жалость и какая-то странная доброта.

«Жалость! Доброта! О боже!» – теряя последнюю надежду, подумала она. Все что угодно, только не жалость и не доброта. Когда она испытывала к кому-нибудь подобные чувства, это всегда сопровождалось презрением. Неужели он её тоже презирает? Все что угодно, только не это! Даже циничная холодность дней войны, даже пьяное безумие, когда он в ту ночь нёс её наверх, так сжимая в объятиях, что ей было больно, даже эта его манера нарочно растягивать слова, говоря колкости, которыми, как она сейчас поняла, он прикрывал горькую свою любовь, – что угодно, лишь бы не эта безликая доброта, которая так отчётливо читалась на его лице.

– Значит… значит, я все уничтожила… и вы не любите меня больше?
– Совершенно верно.
– Но, – упрямо продолжала она, словно ребёнок, считающий, что достаточно высказать желание, чтобы оно осуществилось, – но я же люблю вас!
– Это ваша беда.

Она быстро вскинула на него глаза, проверяя, нет ли в этих словах издёвки, но издёвки не было. Он просто констатировал факт. Но она все равно этому не верила – не могла поверить. Она смотрела на него, чуть прищурясь, в глазах её горело упорство отчаяния, подбородок, совсем как у Джералда, вдруг резко выдвинулся, ломая мягкую линию щеки.

– Не глупите, Ретт! Ведь я же могу…
Он с наигранным ужасом поднял руку, и его черные брови поползли вверх, придавая лицу знакомое насмешливое выражение.
– Не принимайте такого решительного вида, Скарлетт! Вы меня пугаете. Я вижу, вы намерены перенести на меня ваши бурные чувства к Эшли. Я страшусь за свою свободу и душевный покой. Нет, Скарлетт, я не позволю вам преследовать меня, как вы преследовали злосчастного Эшли. А кроме того, я уезжаю.

Губы её задрожали, прежде чем она успела сжать зубы и остановить дрожь. Уезжает? Нет, что угодно, только не это! Да как она сможет жить без него? Ведь все её покинули. Все, кто что-то значил в её жизни, кроме Ретта. Он не может уехать. Но как ей остановить его? Она бессильна, когда он что-то вот так холодно решил и говорит так бесстрастно.

– Я уезжаю. Я собирался сказать вам об этом после вашего возвращения из Мариетты.
– Вы бросаете меня?
– Не делайте из себя трагическую фигуру брошенной жены, Скарлетт. Эта роль вам не к лицу. Насколько я понимаю, вы не хотите разводиться и даже жить отдельно? Ну, в таком случае я буду часто приезжать, чтобы не давать повода для сплетен.
– К черту сплетни! – пылко воскликнула она. – Вы мне нужны. Возьмите меня с собой!
– Нет, – сказал он тоном, не терпящим возражений.

Ей казалось, что она сейчас разрыдается, безудержно, как ребёнок. Она готова была броситься на пол, сыпать проклятьями, кричать, бить ногами. Но какие-то остатки гордости и здравого смысла удержали её. Она подумала: «Если я так поведу себя, он только посмеётся или будет стоять и смотреть на меня. Я не должна выдать, я не должна просить. Я не должна делать ничего такого, что может вызвать его презрение. Он должен меня уважать, даже… даже если больше не любит меня».

Она подняла голову и постаралась спокойно спросить:
– Куда же вы едете?
В глазах его промелькнуло восхищение, и он ответил:
– Возможно, в Англию… или в Париж. А возможно, в Чарльстон, чтобы наконец помириться с родными.
– Но вы же ненавидите их. Я часто слышала, как вы смеялись над ними и…
Он пожал плечами.
– Я по-прежнему смеюсь. Но хватит мне бродить по миру, Скарлетт. Мне сорок пять лет, и в этом возрасте человек начинает ценить то, что он так легко отбрасывал в юности: свой клан, свою семью, свою честь и безопасность, корни, уходящие глубоко… Ах нет! Я вовсе не каюсь и не жалею о том, что делал. Я чертовски хорошо проводил время – так хорошо, что это начало приедаться. И сейчас мне захотелось чего-то другого. Нет, я не намерен ничего в себе менять, кроме своих пятен. Но мне хочется хотя бы внешне стать похожим на людей, которых я знал, обрести эту унылую респектабельность – респектабельность, какой обладают другие люди, моя кошечка, а не я, – спокойное достоинство, каким отмечена жизнь людей благородных, исконное изящество былых времён. В те времена я просто жил, не понимая их медлительного очарования…
И снова Скарлетт очутилась в пронизанном ветром фруктовом саду Тары – в глазах Ретта было то же выражение, как в тот день в глазах Эшли. Слова Эшли отчётливо звучали в её ушах, словно только что говорил он, а не Ретт. Что-то из этих слов всплыло в памяти, и она как попугай повторила их:
– …и прелести-этого их совершенства, этой гармонии, как в греческом искусстве.
– Почему вы так сказали? – резко прервал её Ретт. – Ведь именно эти слова и я хотел произнести.
– Так… так однажды выразился Эшли, говоря о былом.
Ретт передёрнул плечами, взгляд его потух.
– Вечно Эшли, – сказал он и умолк. – Скарлетт, когда вам будет сорок пять, возможно, вы поймёте, о чем я говорю, и, возможно, вам, как и мне, надоедят эти лжеаристократы, их дешёвое жеманство и мелкие страстишки. Но я сомневаюсь. Я думаю, что вас всегда будет больше привлекать дешёвый блеск, чем настоящее золото. Во всяком случае, ждать, пока это случится, я не могу. И у меня нет желания. Меня это просто не интересует. Я поеду в старые города и древние края, где все ещё сохранились черты былого. Вот такой я стал сентиментальный. Атланта для меня – слишком неотёсанна, слишком молода.
– Прекратите, – внезапно сказала Скарлетт. Она едва ли слышала, о чем он говорил. Во всяком случае, в сознании у неё это не отложилось. Она знала лишь, что не в состоянии выносить дольше звук её голоса, в котором не было любви.
Он умолк и вопросительно взглянул на неё.
– Ну, вы поняли, что я хотел сказать, да? – спросил он, поднимаясь.
Она протянула к нему руки ладонями кверху в стародавнем жесте мольбы, и все, что было у неё на сердце, отразилось на её лице.
– Нет! – выкрикнула она. – Я знаю только, что вы меня разлюбили и что вы уезжаете! Ах, мой дорогой, если вы уедете, что я буду делать?

Он помедлил, словно решая про себя, не будет ли в конечном счёте великодушнее по-доброму солгать, чем сказать правду. Затем пожал плечами.

– Скарлетт, я никогда не принадлежал к числу тех, кто терпеливо собирает обломки, склеивает их, а потом говорит себе, что починенная вещь ничуть не хуже новой. Что разбито, то разбито. И уж лучше я буду вспоминать о том, как это выглядело, когда было целым, чем склею, а потом до конца жизни буду лицезреть трещины. Возможно, если бы я был моложе… – Он вздохнул. – Но мне не так мало лет, чтобы верить сентиментальному суждению, будто жизнь – как аспидная доска: с неё можно все стереть и начать сначала. Мне не так мало лет, чтобы я мог взвалить на себя бремя вечного обмана, который сопровождает жизнь без иллюзий. Я не мог бы жить с вами и лгать вам – и, уж конечно, не мог бы лгать самому себе. Я даже вам теперь не могу лгать. Мне хотелось бы волноваться по поводу того, что вы делаете и куда едете, но я не могу. – Он перевёл дух и сказал небрежно, но мягко: – Дорогая моя, мне теперь на это наплевать.

Скарлетт молча смотрела ему вслед, пока он поднимался по лестнице, и ей казалось, что она сейчас задохнётся от боли, сжавшей грудь. Вот сейчас звук его шагов замрёт наверху, и вместе с ним умрёт все, что в её жизни имело смысл. Теперь она знала, что нечего взывать к его чувствам или к разуму – ничто уже не способно заставить этот холодный мозг отказаться от вынесенного им приговора. Теперь она знала, что он действительно так думает – вплоть до последних сказанных им слов. Она знала это, потому что чувствовала в нем силу – несгибаемую и неумолимую, то, чего искала в Эшли и так и не нашла.

Она не сумела понять ни одного из двух мужчин, которых любила, и вот теперь потеряла обоих. В сознании её где-то таилась мысль, что если бы она поняла Эшли, она бы никогда его не полюбила, а вот если бы она поняла Ретта, то никогда не потеряла бы его. И она с тоской подумала, что, видимо, никогда никого в жизни по-настоящему не понимала.

Это тянулось уже не первый месяц: всякий раз, приезжая в город, Ретт Батлер неизменно появлялся в их доме, увозил Скарлетт кататься в коляске, сопровождал её на танцы и благотворительные базары и поджидал у ворот госпиталя, чтобы отвезти домой. Она уже перестала бояться, что он выдаст кому-нибудь её секрет, и все же в каком-то уголке мозга гнездилась беспокойная мысль: он ведь знает всю правду про неё и Эшли, – она предстала перед ним в самом непрезентабельном виде. И эта мысль заставляла Скарлетт прикусить язык, когда капитан Батлер начинал её раздражать. А раздражал он её нередко.

Ему было уже за тридцать, и она чувствовала себя с ним беспомощной, словно ребёнок: ей не удавалось командовать им, как всеми прочими своими поклонниками, которые обычно были примерно одного с ней возраста. А он всегда держался так, будто ничто не могло задеть его за живое, многое же просто забавляло, когда же ему удавалось разозлить её до такой степени, что она угрюмо замыкалась в себе, это только забавляло его ещё больше. Эти искусные подтрунивания приводили её порой в такую ярость, что она уже переставала владеть собой – ведь наряду с обманчиво утончённой внешностью, унаследованной от Эллин, ей достаются в удел и бешеный ирландский нрав её папаши. Прежде она никогда не давала себе труда обуздывать свой гнев – разве что в присутствии Эллин. И теперь ей стоило мучительных усилий удерживать готовое слететь с языка крепкое словечко из страха перед иронической усмешкой Ретта. Если бы ей удалось хоть раз заставить его тоже потерять самообладание, она, быть может, не ощущала бы так остро его превосходства над собой.

После какой-нибудь очередной словесной дуэли – а Скарлетт почти никогда не выходила из них победительницей – она заявляла Ретту Батлеру, что он невыносим, дурно воспитан, не джентльмен и она не желает больше его видеть. Но проходило какое-то время, он возвращался в Атланту, наносил, как положено, визит тётушке Питти и подчёркнуто церемонно преподносил Скарлетт коробку шоколадных конфет, привезённых из Нассау. Или успевал, всех опередив, абонировать для неё кресло на музыкальном вечере, или пригласить на танец на балу, и его беззастенчивое ухаживание в конце концов начинало так её забавлять, что она, смеясь, прощала ему прошлые прегрешения до тех пор, пока он не совершал новых.

И хотя его манера себя держать раздражала её неимоверно, она все с большим нетерпением ждала его посещений. Было в нем что-то отличавшее его от всех других мужчин; что-то необъяснимо для неё самой притягательное и странно волнующее крылось в едва уловимой грации его движений, и когда высокая, широкоплечая фигура внезапно вырастала в дверях, Скарлетт всем телом ощущала его появление, словно ожог, а в холодной, неприкрыто-нагловатой усмешке его темных глаз таилось нечто заставлявшее её подчиняться ему против воли.

«Право, можно подумать, что я в него влюблена, – с испугом думала Скарлетт. – Но я же вовсе не люблю его – непонятно, что со мной творится!»

<...> Тётушка Питтипэт, разумеется, прекрасно понимала, что Эллин не может одобрить знакомства капитана Батлера со своей дочерью и было бы недопустимым легкомыслием закрывать глаза на то, что человека этого не принимают ни в одном из хороших домов Чарльстона, но тем не менее, выслушивая его комплименты или протягивая ему для поцелуя руку, она проявляла не больше твёрдости духа, чем муха, летящая на запах мёда. К тому же он – рискуя, по его словам, жизнью – обычно привозил ей из Нассау различные маленькие сувениры: пакетики с булавками и иголками, пуговицы, катушки шёлковых ниток и шпильки для волос. Все эти мелкие предметы стали теперь почти недоступной роскошью: дамы закалывали волосы деревянными, выструганными ножом шпильками ручного изготовления и носили пуговицы из обтянутых материей желудей, и у тётушки Питти не хватало моральной стойкости отказаться от таких даров. Самый вид пакета с каким-нибудь сюрпризом доставлял ей такую детскую радость, что не вскрыть этот пакет она была просто не в силах. А вскрыв, конечно, уже не могла не принять подарка. А приняв, уже не находила в себе достаточного мужества, чтобы сказать дарителю, что его репутация не позволяет ему наносить визиты трём одиноким женщинам, лишённым мужской опеки. Более того: всякий раз при появлении капитана Батлера тётушка Питти начинала ощущать потребность в такой опеке.

– Никак не пойму, что в нем такого, – со вздохом беспомощно говорила она. – Но мне почему-то кажется, что я… вернее, что он мог бы быть очень милым, привлекательным человеком, если бы… если бы я не чувствовала, что он в общем-то в глубине души не уважает женщин.

Мелани была шокирована: после того как капитан Батлер выкупил её обручальное кольцо, она считала его на редкость деликатным и тонко воспитанным джентльменом. Он всегда был исключительно предупредителен по отношению к ней, она же держалась с ним несколько стеснённо – главным образом потому, что с детства была очень застенчива в обществе мужчин; к тому же она втайне испытывала к нему жалость, что немало позабавило бы капитана Батлера, догадайся он об этом. Она прониклась убеждением, что он потерпел крушение на романтической почве и это его ожесточило, а любовь хорошей женщины могла бы его возродить. В своей мирной, лишённой треволнений жизни Мелани не приходилось лицом к лицу сталкиваться с пороком, и ей трудно было поверить, что он существует. Доходившие до неё сплетни о Ретте Батлере и некоей девушке из Чарльстона не могли не шокировать её, но она не очень-то им верила, и, вместо того чтобы отвратить её от этого человека, они приводили лишь к тому, что она, преодолевая свою застенчивость и негодуя на ужасную несправедливость света, становилась к нему ещё внимательнее.

Скарлетт же в душе была согласна с тётушкой Питти. Она тоже была уверена, что женский пол не пользуется уважением капитана Батлера – хотя, быть может, он и делал исключение для Мелани. Скарлетт всегда чувствовала себя раздетой, когда он окидывал её оценивающим взглядом от макушки до пят. О, она сумела бы поставить его на место, произнеси он при этом хоть слово. Но он просто смотрел, и она читала в его откровенно дерзком взгляде, что он считает всех женщин как бы своей собственностью и видит их назначение в том, чтобы доставлять ему наслаждение, ежели он этого пожелает. И только когда он смотрел на Мелани, взгляд его выражал другое. Это уже не был холодно-оценивающий взгляд, в нем не таилось насмешки, и слова его, обращённые к Мелани, всегда звучали как-то по-особому – с оттенком глубокого уважения, даже преданности и стремления услужить.

– Не могу понять, почему вы с ней всегда гораздо любезнее, чем со мной, – досадливо сказала Скарлетт, оставшись как-то раз с ним наедине, когда Мелани и тётушка Питтипэт пошли вздремнуть после обеда.

На протяжении целого часа наблюдала она, как Ретт Батлер терпеливо держал на руках моток пряжи для вязания, помогая Мелани её сматывать, заметила, с каким вежливо-непроницаемым лицом слушал он, как Мелани, сияя гордостью, пространно рассказывала про Эшли и про то, что его произвели в более высокий чин. Скарлетт знала, что Ретт Батлер отнюдь не разделяет её восторженного мнения об Эшли и ему ровным счётом наплевать на то, что Эшли получил звание майора. Тем не менее он что-то вежливо поддакивал и делал уместные замечания по поводу проявленной Эшли храбрости.

«А стоит мне только упомянуть имя Эшли, – с раздражением думала Скарлетт, – как у него тут же полезут вверх брови и по губам проползёт эта его отвратительная многозначительная ухмылка!»

– Я ведь красивее её, – сказала Скарлетт. – Почему же вы с ней куда любезнее, чем со мной?
– Могу ли я позволить себе возомнить, что вы ревнуете?
– О, пожалуйста, не воображайте!
– Ещё одна иллюзия разбита вдребезги! Если я «куда любезнее» с миссис Уилкс, то лишь потому, что она этого заслуживает. Я мало встречал в своей жизни таких искренних, добрых и бескорыстных людей. Но, вероятно, вы не в состоянии оценить её по достоинству. К тому же, несмотря на молодость, она поистине благородная леди в самом лучшем смысле этого слова.
– Вы что, хотите сказать, что я не благородная леди?
– Если память мне не изменяет, мы ещё в самом начале нашего знакомства установили, что вы отнюдь не «леди».
– Вы просто омерзительно грубый человек – зачем вы все это ворошите? Как можете вы ставить мне в вину эту детскую выходку? Это было так давно, я стала взрослой с тех пор и никогда и не вспомнила бы про это, если бы не ваши постоянные намёки.
– Я не верю, что это была просто детская выходка и что вы сильно переменились с тех пор. Вы и сейчас совершенно так же, как тогда, способны швыряться вазами, если вам что-нибудь не по нраву. Впрочем, вам теперь почти всегда и во всем удаётся поступать по-своему. Так что необходимости бить антикварные предметы не возникает.
– Вы… Знаете, вы кто?.. Господи, почему я не мужчина! Я бы вызвала вас на дуэль и…
– И получили бы пулю в лоб. Я попадаю в десятицентовик с пятидесяти шагов. Лучше уж держитесь за своё проверенное оружие – улыбки, глазки, вазы и тому подобное.
– Вы просто негодяй.
– Быть может, вы рассчитываете, что ваши слова приведут меня в исступление? Очень жаль, но должен вас разочаровать. Я не могу сердиться, коль скоро вы в своих поношениях недалеки от истины. Конечно, я негодяй. А почему бы нет? Мы живём в свободной стране, и каждый имеет право быть негодяем, если ему так нравится. Это ведь только такие лицемерки с далеко не чистой совестью, как вы, моя дорогая, приходят в бешенство, если про них что-нибудь сказано не в бровь, а в глаз.

Он говорил спокойно, улыбаясь, неторопливо растягивая слова, и она чувствовала своё бессилие перед ним. Это был единственный человек, которого она ничем не могла пронять. Её привычное оружие – презрительная холодность, сарказм, оскорбительные слова, – ничто его не задевало. Смутить его было невозможно. Она привыкла считать, что никто с таким жаром не доказывает свою правдивость, как лжец, свою храбрость – как трус, свою учтивость – как дурно воспитанный человек, свою незапятнанную честь – как подонок. Но только не Ретт Батлер. Он со смехом признавался во всех своих пороках, дразнил её и тем вызывал на ещё большую откровенность.

Все последние месяцы он появлялся внезапно и так же внезапно исчезал, не оповестив о своём отъезде. Скарлетт никогда не знала, какие дела приводили его в Атланту, – ведь мало кто из контрабандистов находил нужным забираться так далеко от побережья. Они сгружали свой товар в Уилмингтоне или в Чарльстоне, где их уже поджидал рой торговцев и спекулянтов, стекавшихся сюда со всех концов Юга на аукционы. Конечно, она была бы сильно польщена, если бы могла предположить, что он совершает эти поездки ради неё, но даже ей, с её непомерным самомнением, такая мысль показалась бы неправдоподобной. Попытайся он хоть раз приволокнуться за ней, прояви хотя бы намёк на ревность к окружавшей её толпе поклонников, пожми ей украдкой руку, попроси у неё портрет или платочек на память, она могла бы с торжеством подумать, что и он попался наконец в её сети. Но он оставался раздражающе нечувствителен к её чарам, а главное, казалось, видел насквозь все уловки, с помощью которых она старалась повергнуть его к своим ногам.

Всякий раз, как капитан Батлер появлялся в Атланте, все женское население города приходило в волнение – и не только потому, что имя этого человека было овеяно романтическим ореолом отчаянно-дерзких прорывов блокады – ему сопутствовал ещё и острый привкус чего-то дурного и запретного. Ведь об этом человеке шла такая плохая слава. И репутация его становилась день ото дня все хуже, стоило городским кумушкам лишний раз посплетничать о нем, а сам он делался при этом все притягательнее в глазах молоденьких девушек. А так как большинство из них были ещё весьма невинны, им сообщалось только, что «этот человек очень нечистоплотен в своих отношениях с женщинами», но как проявляет он эту свою «нечистоплотность» на деле, оставалось для них тайной. Слышали они и такие, тоже шёпотом сказанные слова: «Ни одна девушка не может чувствовать себя с ним в безопасности». И при этом казалось крайне удивительным, что человек с такой репутацией ни разу с тех пор, как он стал появляться в Атланте, не попытался хотя бы поцеловать руку у какой-нибудь незамужней особы женского пола. Впрочем, это делало его лишь ещё более загадочным и притягательным.

Он становился самой популярной личностью в Атланте – не считая, конечно, героев войны. Теперь уже всем и во всех подробностях было известно, как его исключили из Вест-Пойнта за попойки и за «что-то, связанное с женщинами». Чудовищно скандальная история с чарльстонской девицей, которую он скомпрометировал, и с её братом, которого он застрелил на дуэли, давно стала всеобщим достоянием. Из переписки с чарльстонскими друзьями и знакомыми были почерпнуты новые факты: выяснилось, что его отец, очаровательный старый джентльмен – человек железного характера и несгибаемой воли, – выгнал его из дома без гроша в кармане, когда ему едва сравнялось двадцать лет, и даже вычеркнул его имя из семейного молитвенника. После чего во время золотой лихорадки 1849 года блудный сын отправился в Калифорнию, затем побывал в Южной Америке и на Кубе, где, по слухам, занимался делами какого-то весьма сомнительного свойства. Были на его счету и драки из-за женщин, и несколько дуэлей, и связи с мятежниками в Центральной Америке, но самую печальную славу снискал он себе в Атланте, когда там распространился слух, что он к тому же профессиональный игрок.

Во всей Джорджии едва ли нашлась бы такая семья, в которой хотя бы один из её мужских представителей или родственников не играл бы в азартные игры, спуская состояния, дома, землю, рабов. Но это совсем иное дело. Можно довести себя игрой до полной нищеты и остаться джентльменом, а профессиональный игрок – всегда, при всех обстоятельствах – изгой.