Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology

Sex in Public examines the ideological poetics and the rhetoric of power in the Soviet Union during the 1920s, a period of anxiety over the historical legitimacy of Soviet ideology and Bolshevik power. Drawing on a wide range of soruces―Party Congress transcripts, the classics of early Soviet literature, sex education pamphlets, the cinema, crime reports, and early Soviet ventures into popular science―the author seeks to explain the period's preoccupation with crime, disease, and, especially, se...

Рейтинг LiveLib

4,0

2 оценки

5
0%
4
100%
3
0%
2
0%
1
0%

Ваша оценка

Прочитали 2Хотят прочитать 2

Рецензии

DeadHerzog13 марта 2023 г.
Луна с левой стороны
Автор сыграл со мной злую шутку, поймав на крючок названия. Я-то думал, что речь пойдет о дискуссиях о половом вопросе в Советской России. И да, и нет. Главным в названии книги является не кликбейтный заголовок Sex in Public, а его подзаголовок, который можно перевести как "Воплощение ранней советской идеологии". На самом деле, если б я заранее знал, что Эрик Найман - специалист по русской литературе, я мог бы заподозрить неладное раньше. Но я не знал.
Редко когда мне с таким трудом приходилось продираться через предисловие, где профессор Калифорнийского университета в Беркли мучительно больно пытался объяснить, что он имеет в виду под идеологией, нарративом, что там говорил Бахтин и при чем здесь семиотика. По большему счету, я так и не понял, о чем именно собирается поведать автор и какую тему он будет разрабатывать, но решил, что читая книгу со временем все-таки разберусь.
Эрик Найман рассматривает то, как половой вопрос воплощался в утопической культуре эпохи НЭПа, ибо Советскую Россию двадцатых годов он воспринимает как постоянные попытки реализовать большевистскую утопию и как-то приспособить ее к реальности. Для него важны не просто дискуссии о менструации, мастурбации и зачатии, брачных отношениях и контрацепции, а как это проявлялось в рамках легитимности режима. То есть важно не как секс и межгендерные отношения практиковались на реальном уровне, в повседневной жизни, а как это провозглашалось, что считалось идеальным и правильным в мире победившего марксизма и коллективизма, что писалось в газетах, лекциях и романах, научных статьях и декретах.
Так что автор перелопачивает огромное количество текстов - от дореволюционного трио Соловьев-Бердяев-Федоров через пролеткультовских поэтов (весьма обильно ссылается на книгу Culture of the Future ) до Булгакова и Замятина. Посередине до кучи каких-то плотно забытых писателей, педагогов, врачей и всех тех, кто хотел и мог высказаться на тему "как, с кем и когда".
Интересно, что весь советский проект двадцатых годов Найман рассматривает как единый дискурс, литературный нарратив, некий композитный текст, объединяя в единое целое стенограммы партийных конференций, врачебные брошюры, статьи в газетах, художественные произведения и выступления лекторов.
Читать книгу сложновато - у автора немалый словарный запас и он им (особенно определениями) активно пользуется, группируя множество сложных и смыслоёмких понятий, у некоторых даже русских аналогов-то нет. Временами это напоминает птичий язык, и вкупе с несколько усложненным авторским синтаксисом, понимать написанное иногда таки нелегко. Через главу "Революционная анорексия" я продирался с большим трудом и некоторые предложения даже пропускал как нечитаемые.
Нейман отмечает, что все, кто писал и высказывался на тему половых отношений и половой жизни, делали это в отрицательном ключе - мол, нельзя так-то и так-то, вот это нехорошо, а вот это аморально. Но почти никогда и нигде не постулировалось как делать правильно и хорошо, каковы нормы, и что такое коммунистическая мораль. Автор полагает, что другого быть и не могло вследствие особенностей дискуссии и неспособности партии сформулировать свои цели и желания в этой сфере. Вроде как и буржуазную мораль надо выкинуть, а вроде как и повальных оргий тоже бы не хотелось. А вот что-то среднее найти так и не удалось. Найман убежден, что активное обсуждение в прессе и обществе вопросов, связанных с сексом, служило цели размытия границ между частным и публичным и постановки личной жизни каждого под контроль коллектива.
Одна из важнейших тем книги (при этом очень показательной для понимания замысла автора) является сравнение сексуального дискурса времен НЭПа с... готической литературой. И хотя подобное сравнение вызывает поначалу нервический смех и недоумение, автор свою идею доказывает солидно и с привлечением множества аргументов. Действительно, по ряду признаков (например - страх перед остатками прошлого, способных просочиться и отравить настоящее) в публицистических, прозаических и политических работах можно отметить прорывающееся сходство, что в целом льет воду на мельницу авторского замысла. То есть даже в Цементе Гладкова (казалось бы, что может быть дальше от готики чем производственный роман?!) автор сумел найти целые знаковые эпизоды, явно позаимствованные из готической литературы.
Сложно оценивать все интерпретации автором книг и фильмов - подавляющее большинство их я не видел и не читал. Однако в тех нескольких случаях, когда я знаком с анализируемыми Найманом работами я могу подтвердить адекватность его толкований: к примеру, эпизод, где одна из героинь Цемента впадает в панику на нэповской улице действительно во многом аналогична панике героини в каком-нибудь зловещем коридоре замка Отранто.
В целом это очень интересный взгляд на советское общество двадцатых годов, страдающее от сильнейшей сексуальной фрустрации, вызванной НЭПом. Найман по итогу полагает, что все тревоги о половом вопросе и сексуальных девиациях в комсомоле вызваны были именно экономическими проблемами и неуверенностью в будущем революции в условиях уступок буржуазии. Книгу не стоит читать беременным и слабонервным, да и вообще всем, кому тяжело даются философско-литературоведческие опусы. Я, например, несколько раз просто вырубался.

Читать далее
43
396
red_star11 мая 2023 г.
НЭП как фрустрация или Грозовой перевал
Мне страшно с Тобой встречаться.
Страшнее Тебя не встречать.
Я стал всему удивляться,
На всем уловил печать
А. Блок, "Мне страшно с тобой встречаться", 1902
Занятная книга. Автор очень много инсинуирует, порой так много, что этой уже выглядит как пародия, все ищет половые оттенки в общественных действиях, где их вроде бы совсем нет, но в какой-то момент ловишь себя на мысли, что какие-то подсознательные установки порой проглядывают в тех или иных текстах и толкованиях событий. По крайней мере книга не выглядит глупой, автор и умен, и эрудирован, и не ханжа, что чертовски важно при обсуждении таких вопросов (как тут не вспомнить Life Has Become More Joyous, Comrades: Celebrations in the Time of Stalin Карен Петроун).
У исследования даже есть то, что можно назвать теоретической установкой – автор пытается рассказать, что упор на регуляцию секса в частности и всего вопроса отношения полов в общем был сознательным ответом Советской власти на вызов НЭПа, организованного отступления обратно в рыночную стихию, попыткой отвлечь от экономики и привлечь внимание к внутренней субординации (сублимации?). Собственно, рассказ DeadHerzog об этой теоретической рамке и побудил меня книжку прочитать, ведь больно современно и интересно это звучало на фоне нынешней западной (и занятно преображенной российской) кампании по регуляции отношений полов/гендеров/существ.
Должен сказать, что рамка эта автору не очень важна, скорее просто дань академической традиции, он пару раз говорит о ней и еще пару раз упоминает вскользь. Это одновременно и плохо, ведь ради этого брал книгу в руки, и хорошо, так как рассказ о готике НЭПа интереснее кремлинологических фантазий.
До того, как мы окунемся в мрачный мир пустых коридоров и таинственных персонажей, каждый из которых может оказаться предателем, стоит сказать, что интереснее всего мне показался пассаж автора из самого начала книги, где он говорит о том, что стереотипы про могущественного соседа (СССР) мешают видеть то, каким он был в 20-е. Мол, если смотреть без стереотипов, то сосед этот может вызвать и страх, и желание на неудобном для воспринимающем уровне. Тут хорошо все, и то, что сосед был, оказывается, могущественным, и что непредвзятый взгляд на СССР может вызывать влечение, и то, что автор в последующем тексте много говорит про советскую практику правильного смотрения, вооруженного взгляда, не замечая, что сам предлагал делать очень похожую операцию.
Следующим пиком была цитата из Сергея Третьякова, частого героя книг об этих временах. Его рассказ о том, что мы все время в окопе, даже если с соседним окопом идет торговля, а земля за бруствером засажена морковкой, вызывает какие-то невероятно современные ассоциации. Тут даже не алармизм и поддержание тонуса, тут квинтэссенция жизни в осажденной крепости. 1920-е не очень сильно в этом плане отличаются от 2020-х.
И тут мы доходим до страхов и обещанной готики. Автор подводит нас к мысли, что мрачная дореволюционная философия, чудовищно женоненавистническая, пропитала собой всю российскую культуру, от врачей до поэтов, поэтому благодаря Розанову, Федорову и Бердяеву никто, даже просвещенные большевики, не могли мыслить будущее иначе как разрушающее женщину и делающее ее почти мужчиной. Цитаты из отечественных философов удручают уровнем мракобесия, отметим мы. Дальше автор рассказывает о большой популярности кошмарного опуса Вейнингера (опус оный я читал и был изрядно покороблен). Все это пагубное влияние мракобесия и философии вызвали к жизни желание перестроить, отбросить и изменить. Порывы утраченного золотого века в виде военного коммунизма наложились на эту мрачную концепцию, вызвав к жизни мрачные фрустрации НЭПа, в которых женщин и боялись, и перекраивали (в дискурсе, конечно), одновременно не понимая – где грань здравого смысла.
Автор делает свои далеко идущие выводы в основном на базе художественных произведений. Цемент играет здесь яркими, но знакомыми красками, Пильняк похож сам на себя. Других книг я не читал, поэтому трудно уловить правдивость интерпретаций, но, как уже было сказано, автор похож на адекватного. И на этом материале рождается макабрическая картина жизни женщины в условиях, когда вокруг страшно, непривычно, насилие почти считается нормой, а будущее состоит в отказе от самой себя. Реальность быстро размыла краски, жизнь пошла по сильно иному пути, но отпечаток страха и непонимания остался.
Автор пытается объяснить нарастание интереса к половой стороне попыткой партии и правительства взять под контроль шатающихся сторонников. Несколько проще можно говорить о том, что власти просто к середине 20-х нашли время заняться тем, чем во время Гражданской заниматься было совершенно некогда. Эта часть книги показалась мне вымученной и мало привязанной к готической части, которая откровенно удалась.
Да, эта советская готика 20-х! Похороненный вроде бы враг, старый мир, стал оживать с введением НЭПа. Старые отношения, старые моды, запятнанная чистота. Как хотелось многим опять похоронить все это обратно! На демонстрациях постоянно ритуально хоронили врагов, как конкретных, так и абстрактных, а враг все просачивался и просачивался через поры НЭПа. Живые мертвецы, бывшие люди, перерожденцы атакуют, пытаются затоптать ростки нового, лишить чистоты молодую Советскую власть. Нет движения вперед, ситуация, как сон, повторяется и повторяется.
Надо сказать, что Сталин вырвал наше общество из этой сансары быстро и радикально. Результат пробуждения понравился не всем, но и вечное блуждание по мрачным коридорам замка НЭПа не выглядит магистральной дорогой к будущему.
P.S. Читать про питерскую расчлененку и про групповые изнасилования в Ленинграде в 20-е как-то странно. Воде бы рассказы об особой, э, питерской атмосфере являются частью черной легенды, а поди ж ты, так, оказывается, давно принято.
Читать далее
33
495