Избранные эссе

Когда уровень психической боли от одиночества достигает степени хтонического ангста, нет собеседника лучше, чем старина Дэйв. Уоллес лучше тебя знает, как сложно порой цепляться за жизнь, когда тебе банально не с кем поговорить. И я сейчас толкую не о простом обмене словесными репликами, подразумевающими наличие диалога между индивидами, но о разговоре глубинном, сущностном: о слиянии двух умов в семантическом катарсисе, о метафорических экзерсисах на границе двух образов мысли — не пересекающихся ибо «вещь-в-себе», но понимающих друг друга настолько, насколько в самых смелых фантазиях мог представить себе Витгенштейн. Этот разговор, как партия в пинг-понг, где шарик никогда не улетает в аут.

Беседа с Уоллесом дарит это удивительное чувство. Он словно твой внутренний голос, критически оценивающий всё происходящее вокруг. Он задаёт неудобные вопросы, находит неожиданные ответы и на всё имеет своё мнение. Чтение Уоллеса — это кайф для гурмана от библиофилии. Но если Уоллеса-романиста под силу одолеть совсем единицам (читай рецензию к Бесконечной шутке), то Уолес-эссеист имеет гораздо больше шансов оказаться услышанным. Но понятым ли?

Открывая его книгу, мне видится, как я захожу к нему в гости, наливаю себе виски с содовой, закуриваю сигарету /хотя я не пью и не курю, беседа с Уоллесом видится мне именно в такой экспозиции/ и сажусь на старенький диван слушать его бесконечные истории. Он рассказывает о том, как погружался в мир метафизических контекстов Линча на съёмках фильма «Шоссе в никуда», растолковывает мне тонкое чувство юмора Кафки и берёт меня с собой в круиз по Карибам.


Поэтому не удивительно, что они не способны оценить реально главную шутку Кафки: что отчаянная борьба за свое человеческое «я» всегда приводит лишь к осознанию, что твое «я» от этой отчаянной борьбы неотделимо. Что наш бесконечный и невыносимый путь домой — это и есть наш дом. Это сложно описать словами или нарисовать на доске, уж поверьте. Ты можешь сказать студентам, что, наверно, это даже хорошо, что Кафка до них «не доходит». Ты можешь попросить их представить, что его рассказы — это как бы дверь. Вообразить, как мы стучим в эту дверь, все сильнее, стучим и стучим, мы не просто ждем, когда нас впустят, нам нужно, чтобы нас впустили; и мы не знаем, почему, зато чувствуем, чувствуем это отчаянное желание войти, и все стучим, бьемся и выбиваем ногой. И наконец дверь открывается... но открывается наружу — все это время мы были внутри, там, где и хотели быть. Das ist komisch.

Через миг мы оказываемся на afterparty порно Оскара, завертевшись внутри перепутанной массы из членов и отверстий. Картинка меняется, и вот мы уже рефлексируем на тему эмоциональных переживаний омара перед непосредственной его варкой на большом фестивале омаров в Мэне. Уоллес заставляет тебя взглянуть на мир под своим особым углом. Писателя, способного вместить целую вселенную в одно предложение.


Мы приходим домой из магазина и начинаем готовить: наполняем кастрюлю водой, доводим воду до кипения, достаем омаров из пакета или из контейнера... И вот тут начинается дискомфорт. Каким бы вялым ни был омар, пока вы несли его домой, обычно он начинает беспокоиться, когда его погружают в кипящую воду. Когда вы наклоняете контейнер, в котором он сидит, над пышущей паром кастрюлей, омар иногда пытается ухватиться за стенки контейнера или даже зацепиться клешнями за край кастрюли, словно падающий человек — за край крыши. И даже если вы закроете кастрюлю и отвернетесь, вы услышите стук и звон — это омар пытается сдвинуть крышку. Или мечется внутри, клешнями царапая стенки. Иными словами, омар ведет себя так же, как вели бы себя вы или я, если бы нас бросили в кипящую воду (исключая тот очевидный факт, что он не может кричать!). Грубо говоря, омар действует так, словно испытывает жуткую боль, и некоторые повара в такие моменты покидают кухню, захватив с собой маленький легкий пластмассовый таймер, и просто ждут в другой комнате, пока все закончится.

Уоллес смотрел на реальность с таким микроскопом, что казалось — он расковыряет не просто суть, а пыль с сути, и покажет тебе, как она пахнет. Его круизный репортаж — не про круиз, а про ужас бытия на фоне бесконечного All Inclusive, где белоснежные полотенца кричат тебе: «Сдохни, но наслаждайся!»
А “Посмотрите на омара” — квинтэссенция его фишки: показать тебе невинную этикетку и вывернуть за ней целую Вселенную боли, морали, гротеска и невыносимого вкуса масла на пальцах.

Он был безумно умен. Настолько, что его ум стал клеткой. И, как всякий человек, который чувствует слишком много слишком точно, он всё время стоял на грани — между юмором и раздавленностью, между блестящей рефлексией и невозможностью жить с этой рефлексией.

Поэтому он был чудовищно одинок. Он был обречен быть непонятым, неуслышанным. Ему было не с кем по-настоящему поговорить. Наверное, поэтому он повесился в 46 лет.