В прекрасном и яростном мире

Уж не знаю почему, но именно это произведение из всей школьной программы по литературе затронуло больше всего. Читала, честное слово, около двадцати раз.
Но самое интересное, что я все еще не могу дать, хотя бы самой себе, адекватный ответ на вопрос : "В чем же все-таки соль?".

Главный герой - машинист Мальцев. Он предан своему делу - живет, можно сказать, работой. В один день случается ужасное - вспышка молнии приводит к кратковременной слепоте у Мальцева, но он так хорошо знал маршрут, что даже не заметил этого - он продолжал вести вагон, рисуя в своем воображении хорошо знакомый пейзаж, потому не заметил сигнал остановки, что чуть не привело к аварии.

Вообще, у Платонова множество хороших рассказов, не только этот. Еще в детстве мама вслух читала мне его "Никиту" - восприятие мира пятилетним ребенком, в школе мы проходили "Возвращение". Все его рассказы интересны.
В общем, пойду еще раз перечитаю историю машиниста Мальцева.

В двух словах – роман о поиске счастья.

«Тяжелое, мрачное повествование», - скажет кто-то, прочитав?.. Хм, как сказать, как сказать… Еще раз убеждаюсь, что читатель, берущий в руки литературный мир, созданный автором, сам становится таким же полноправным творцом этого мира, как и писатель. Разумеется, границы интерпретации быть должны, но факт таков – их нет. Каждый думает в меру своей… помните?

Так что я думаю в меру своей... [добавим слово по вкусу]…

В нашей власти населить литературный мир всем, что есть в нас самих, как бы пафосно (о да) и неправдоподобно это ни звучало. Более того – так происходит не только с литературными мирами, о нет. Если бы мы могли творить только альтернативную – художественную – реальность, мы были бы беспомощными детьми, строящими замки из мокрого песка. (Если мы иногда – или часто – как раз на них и смахиваем, то это только вопрос нашего с вами самосознания, а не вопрос несправедливости бытия…)

Платонов – это писатель, который может заставить читателя спуститься в котлован, в преисподнюю, пройти через пустыню, увидеть, как умирает от голода верблюд, самому умереть… Платонов – это писатель, одно упоминанием имени которого заставляет меня плакать.

Ни страха смерти, ни больных метаний – только добрые от надежды глаза. Добрые от надежды глаза были у меня, когда я читала. И поныне…

Да, Платонов может все это сделать.

Но – добрые от надежды глаза. И верблюд становится нашим другом, ты обнимаешь его и смотришь на перекати-поле вместе с ним, смотришь, как на свою последнюю надежду… И умирать от голода становится не так страшно, как казалось за секунду до встречи с верблюдом. Ты понимаешь, что всю жизнь человек сидит на песке, не в силах встать, с надеждой глядя на своё счастье, которое катится, как перекати-поле… И не знает, как нужно плакать. И бредет через свою пустыню к обетованной земле, идет один, потом с людьми, потом опять один, отдает себя ради спасения других – все старо, как мир, как надежда.

Смотришь на Платонова как на последнее пристанище скитающегося сердца.

Боль, печаль, смерть, страх, одиночество, обреченность – что все это по сравнению с надеждой?

Люди, почему?

Вождь кочевников говорит молодой учительнице: «Травы мало, людей и скота много: нечего делать, барышня… Мы не злы, и вы не злы, но мало травы. Кто-нибудь умирает и ругается… Степь наша, барышня. Зачем пришли русские? Кто голоден и ест траву родины, тот не преступник».

Безжалостный и яркий рассказ, написанный в 1927. В двадцатые годы такие очерки с радостью за происходящее и счастливой верой в завтра писали талантливые советские журналисты. Этот рассказ – тоже очерк. То, что лесопосадки, прежде всего сосны, успешно борются с песками, я знаю по истории Куршской косы. Это правда. Но чтó потом вышло у Марии Нарышкиной в закаспийских песках? Надеюсь, что травы выросло много – потому, что её уже незачем было травить скотом кочевому народу. Советская власть на коротком историческом лаге успешно ломала традиционные уклады, переселяя людей в дома, собирая дома в колхозы, а колхозы снабжая моторами. Но теперь на каждый пятнадцатый год приходили уже не кочевники, приходили другие проблемы и поедали наросшую за пятнадцать лет траву, шелюгу и сосны, ставя директора школы, а может уже и председателя колхоза Марию Нарышкину лицом перед перекати-камнем, принесённым ветром с приветом от одного терпеливого грека. И был тот камень то ли гранит, то ли шпат, то ли песчаник, то ли железный метеорит. Ну, камень он и шпат камень. И надо было браться и терпеливо катить его вверх, потому что трава должна расти, а песок должен лежать.

Всего на нескольких страницах Платонов описывает безрадостную жизнь Ольги. Но в девочке/девушке/женщине (автор называет по-разному свою героиню 14 лет)столько терпения и тихой радости. Она получает удовольствие от того малого, что имеет и не держит ни на кого зла.
При прочтении события так стремительно проносятся перед читателем, как едущий состав поезда, когда за ним наблюдаешь со станции. Искренне надеюсь, что впереди ждёт Ольгу и девичья любовь, и счастливая жизнь, и дом полная чаша. Но гражданская война (как я поняла) только началась...

При упоминании Андрея Платонова сразу возникают слова "Котлован -- Чевенгур -- Ювенильное море". Что-то из этого набора я безуспешно пытался прочитать когда-то давно, как только А.П. стал доступен. Помню смутно какие-то не то бульдозеры, не то кувалды... Ещё помню, что не дочитал.
И вот новая попытка.

Книга эта представляет собой памятник эпохи, не более того.
Странствия по пустыне занимают примерно половину, но выглядят сегодня не более реалистично, чем история Моисея и его народа. Вплоть до перепелов, место которых у Платонова занимают какие-то хищные, но съедобные птицы. Несколько напоминает также "Дорогу" Кормака МакКарти .
Неожиданное коммунистическое перерождение народа тоже не особенно убедительно. Снова наводит на мысли о том же Моисее и брате его Аароне у горы Синай. Слава богу, у Платонова дело обошлось без убиения трёх тысяч человек. (Я имею в виду, конечно Исх.32.)
Дальнейшая судьба народа джан и отдельных героев туманна даже для нас сегодняшних, не говоря уж об авторе. Платонов, конечно, надеется на лучшее.

Вообще вся история явно библейская, но с поправкой на исторический оптимизм эпохи. По-честному надо было бы закончить рассказ, когда Назар и Айдым остаются одни. Это были бы настоящие Адам и Ева, родоначальники нового народа в духе всеобщего революционного обновления. Впрочем, автору, разумеется, виднее.

Так или иначе, а сегодня земля народа джан выглядит так:

Был когда-то Платонов. И все остальные.
Наверное, были.

- Ваша душа и так повсеместно, а мою давайте уже возвращайте на место. А то как же я без души-то? Все человеки так или иначе с душой, в каждом свой джан обитает, нельзя везде вдохнуть, а из меня выдохнуть, природа равновесие любит.

• Я ее выложил, я ее и вложу. Только сначала по воле побродить пущу, дам на солнце погреться, проветриться на ветру… а потом верну. Верну.

  Передумал быть Платонов

"Живет и дышит всякий лист, / - сказал однажды виталист". Не оставляет видение, что однажды это был Платонов. У него все живет и дышит, не уступая в этом качестве человеческому, напротив, устанавливая некую вселенческую равноценность. В самой пустоте разлито живое, и душа вдохнута во все и повсюду. Словно попал в панпсихическую реальность, столкнулся с гигантской душой, которой нипочем не уместиться в твоей собственной, и болтаешься в непонимании того, как не получить разрыв от соприкосновения с воссозданным миром. Подземельная она или околозвёздная, впадина темной тишины или околоток молчаливого счастья. Душа мира… как пустыня мира. Все в себя вбирает и все собой проницает, а на дне у нее – затерянный народ, такой маленький, словно невидимый. Только он – сердцевина ее, ее средоточие. Кажется, вся мудрость жизни заключена в этих далеких, заброшенных людях, кажется теперь, исключительно в них и заключена, - в призрачных и прожитых насквозь, но продолжающих жить по инерции к возможному благу. Платонов Джан раздирающе прекрасен. Ровно настолько, что хочется задушиться самым печальным в мире белым шарфом или закутаться добром всего существующего сейчас, вчера, когда-то… и всего, только собирающегося им стать. Или и то, и другое вместе, скорее так.

Луны проходят, один год сменяет другой, и тогда принято подводить итоги. Итогов я не хочу, я лучше буду подводить начала. Одним из них и случился «Джан». Джан случился тем началом, к которому мне накривую шлось весь предыдущий год, возможно, и все другие года тоже. Когда Хайдеггер Мартин (он же "Хайдик милый") представлял себе, что язык – дом бытия, по моему «всему» выходит, что подразумевал он платоновский дом, и никак иначе. В слове его – сверхматериальная проза, сказывающая близость жизни, близость вещества и всего со всем. Просто "всё со всем" еще об этом не знают.

New Order - Elegia
David Bowie - Some Are

Джан, согласно туркменскому народному поверью, – это душа, которая ищет счастье. И, одновременно, это название нищего кочевого народа, не живущего даже, а влачащего полуголодное и бессмысленное существование в пустыне. Когда-то мальчика из этой народности взяло себе на воспитание советское государство и теперь, став взрослым, Назар Чагатаев горит желанием привести свой народ в социалистический рай. Вообще, складывается ощущение, что это своеобразная аллюзия на библейский сюжет хождения евреев, во главе с Моисеем, по пустыне. Только в этой истории инициатором такого похода становится враг страны советов, тайно желающий то ли убить весь народ джан, то ли продать его в рабство персам. Чагатаев же спасает их с ложного пути, а роль божественных чудес играет гуманитарная помощь от советского государства. И вот перед спасенными людьми открываются новые возможности, вот он, новый счастливый мир. Эта одержимость Чагатаева идеей счастья, к которому в обязательном порядке должен придти его народ, смутно напомнила «Мы» Замятина, все та же слепая и истовая вера, что оно может быть одним для всех.
Чувствуется, что это незавершенный вариант повести, слишком уж текст «сырой». И, хотя жизнь людей в пустыне прописана очень реалистично и атмосферно, на мой вкус, здесь слишком много натурализма и каких-то сексуальных извращений. Назар женится на женщине, беременной от покойного мужа (при этом интимных отношений между ними нет), а затем влюбляется в ее школьницу-дочь, автор описывает то близость между полубезумными стариками, то как насилуют малолетнюю истощенную девочку, зоофилия, опять же… В общем, как-то оно слишком.
4/10