Ослепление

— Видите, господа, — говорил он им, оставаясь с
ними наедине, — какие мы жалкие тупицы, какие унылые
зануды по сравнению с этим гениальным параноиком.
Мы сидим, а он одержим. Мы сидим на чужом
опыте, а он одержим собственным. В полном одиночестве,
как Земля, несется он через свой космос. Он
вправе бояться. Он затрачивает больше ума на то,
чтобы объяснить и защитить свой путь, чем мы все
вместе на объяснение и защиту своих путей. Он верит в
то, что инсценируют ему его чувства. Мы своим
здоровым чувствам не доверяем. Немногие среди нас
верующие цепляются за то, что тысячи лет назад
пережили для них другие. Нам нужны видения, откровения,
голоса — молнии близости к вещам и людям, — и
если их нет в нас самих, мы берем их из традиции. Мы
становимся верующими от собственной бедности. Еще
более бедные отказываются и от этого. А он? Он
аллах, пророк и мусульманин в одном лице. Разве чудо
перестает быть чудом оттого, что мы приклеиваем к
нему ярлык «paranoia chronica»? Мы сидим на своем
толстом разуме, как скупцы на своих деньгах. Разум,
как мы его понимаем, — это недоразумение. Если есть
жизнь чисто духовная, то ею живет этот сумасшедший!

Они любили наслаждение и объясняли всех и вся желанием наслаждения; эта модная мания времени владела всеми умами и мало чего достигала. Под наслаждением они понимали, конечно, традиционные непристойности, которые, с тех пор как есть на свете животные, выделывает с позорной неутомимостью индивидуум.

О более глубокой, истинной движущей силе истории, о стремлении человека раствориться в некоем более высоком разряде животного мира, в массе, потерявшись в ней до такой степени, словно человека-одиночки вообще никогда не существовало, они не подозревали. Ибо они были людьми образованными, а образование — это крепостной вал индивидуума для защиты от массы в нем самом.