Ослепление

Наша так называемая борьба за существование —
это не в меньшей мере, чем за пищу и за любовь,
борьба за то, чтобы убить массу в нас самих. Порой
она становится настолько сильна, что толкает индивидуум
на самоотверженные или даже противные его
интересам поступки. Уже давно, еще до того, как
придумали это разжижающее понятие, «человечество»
существовало в виде массы. Чудовищное, дикое, могу-
чее и жаркое животное, она бродит в нас всех, она
бурлит в глубинах куда более глубоких, чем материнские.
Несмотря на свою древность, она — самая молодая
живая тварь, самое важное творение земли, ее цель
и ее будущее. Мы ничего не знаем о ней; мы все еще
живем так, словно мы индивидуумы. Иногда масса
захватывает нас, как гремящая гроза, как единый
бушующий океан, где каждая капля — живая и хочет
одного и того же. Она, масса, еще, бывает, вдруг
распадается, и тогда мы — это опять мы, бедные,
одинокие. Вспоминая, мы не понимаем, как это нас
могло быть так много, как это мы могли быть такими
большими и такими едиными. «Болезнь», — объясняет
побитый разумом, «зверь в человеке», — успокаивает
агнец смирения, и обоим невдомек, до чего это близко
к истине. А масса в нас готовится между тем к новому
натиску. Однажды она не распадется, сперва, может
быть, в каком-нибудь одном земном краю, а оттуда
станет пожирать все вокруг себя, пока ни у кого не
останется ни малейшего сомнения в ней, потому что
больше не будет никаких «я», «ты», «он», а будет
только она, масса.

Слепота — оружие против времени и пространства; наше существование — сплошная, чудовищная слепота, за исключением того немногого, что мы узнаем с помощью наших мелочных чувств — мелочных и по их сути, и по радиусу их действия. Господствующий принцип вселенной — слепота. Она делает возможным сосуществование вещей, которые были бы невозможны, если бы они видели друг друга. Она позволяет обрывать время там, где ты не справляешься с ним. Что такое, например, спора, как не частица жизни, окутанная временно слепотой? Уйти от времени, представляющего собой некий континуум, есть только один способ. Время от времени не видя его, ты разламываешь его на части, по которым его и знаешь.

Только от романов уму пользы мало. За удовольствие, которое они, может быть, и доставляют, надо платить с лихвой: они разлагают и самый лучший характер. Учишься вживаться во всяких людей. Находишь удовольствие в непрестанной суете. Растворяешься в персонажах, которые тебе нравятся. Каждая точка зрения делается понятной. Покорно задаешься чужими целями и надолго упускаешь из виду свои собственные. Романы – это клинья, которые пишущий актер вбивает в цельную личность своего читателя. Чем лучше он расчитает клин и сопротивление, тем расщепленнее останется личность. Романы государство должно было бы запретить.

— Я спрашиваю в первый и последний раз. Кто рылся в моем письменном столе?
— Можно подумать!
— Хочу это знать!
— Ну, доложу, может быть, я что-нибудь украла?
— Я требую объяснения!
— Требовать может любой.
— Что это значит?
— Так уж водится у людей.
— У кого?
— Поживем — увидим.
— Письменный стол…
— Вот я и говорю.
— Что?
— Как постелешь, так и ляжешь.
— Это меня не интересует.
— Он сказал: кровати хорошие.
— Какие кровати?
— Супружеские ложа хоть куда.
— Супружеские ложа!
— Так уж зовется это у людей.
— Я не живу супружеской жизнью!
— Может быть, я вышла замуж по любви? — Мне нужен покой!
— Порядочный человек в девять уже…
— Впредь эта дверь будет закрыта.
— Человек предполагает, бог располагает.

он научился
различать между безумцами и безумцами. В общем
его восторг не угасал. Горячее сочувствие людям,
достаточно сильно отдалившимся от остальных, чтобы
считаться безумцами, охватывало его при встрече с
каждым новым пациентом. Иные обижали его чувствительную
любовь, особенно те слабые натуры, которые,
перемогаясь от приступа к приступу, тосковали о
промежутках просветления — этакие евреи, жалевшие о
котлах с мясом в Египте. Он делал им одолжение и
возвращал их в Египет. Пути, которые он придумывал
для этого, были, конечно, столь же чудесны, как пути
господа при исходе его народа.

Клеопатра велит убить собственную сестру - каждая женщина борется с каждой женщиной. Она обманывает Антония - каждая женщина обманывает каждого мужчину. Она использует его и азиатские провинции Рима для того, чтобы жить в роскоши, - каждая женщина живет и умирает ради своей любви к роскоши. Она предает Антония в первый же миг опасности. Она уверяет его, что сожжет себя. Он кончает с собой. А она не сжигает себя. Зато траурный наряд у нее наготове, он ей идет, этим она пытается завлечь Октавиана. Он был достаточно умен, чтобы опустить глаза. Спорю, что он не видел ее. Этот хитрый малый был защищен своими латами. А то бы она попытала счастья при помощи своей кожи и прижалась к нему как раз в ту минуту, когда Антонии испускал дух. Настоящий мужчина этот Октавиан, мужчина хоть куда, свою кожу он защищает латами, свои глаза - тем, что их опускает. На ее песнь сирены он, говорят, не ответил ни слова. Я подозреваю, что он заткнул себе уши, как некогда Одиссей. А уж через один только нос покорить его она не могла. За нос он был спокоен. Наверно, у него было плохо развито обоняние. Мужчина, мужчина, которым я восхищаюсь! Цезарь пал перед ней, а он - нет. А ведь к тому времени она из-за своего возраста стала гораздо опаснее, то есть напористее.