Соглядатай

Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя: что было
бы, если бы... заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственная эта
ветвистость жизни, в каждом мгновении чувствуется распутье, --было так, а могло бы быть иначе, -- и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого. (“Соглядатай”)

Глупо искать закон, еще глупее его найти. <..> К счастью, закона никакого нет, - зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, - все зыбко, все от случая, и напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времен Виктории, написавший темный труд "Капитал" - плод бессонницы и мигрени. Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя - что было бы, если бы... заменить одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственна эта ветвистость жизни: в каждом былом мгновении чувствуется распутье, - было так, а могло бы быть иначе, - и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого.

“Внимая ужасам войны, - сказал с улыбкой Смуров, - мне не жаль ни друга, ни матери друга, а жаль мне тех, кто на войне не побывал. Трудно передать, какое музыкальное наслаждение в жужжании пуль - или когда летишь карьером в атаку”...
“Война всегда отвратительна, - сухо перебила Марианна Николаевна. - Я, вероятно, иначе воспитана, чем вы. Человек, отнимающий жизнь у другого, всегда убийца, будь он палач или кавалерист”.
“Я лично...” - сказал Смуров, но она опять его перебила:
“Военная доблесть - это пережиток прошлого. В течение моей врачебной практики мне часто приходилось видеть людей, искалеченных и выбитых из жизни войной. Человечество теперь стремится к другим идеалам. Нет ничего унизительнее, чем быть пушечным мясом. Может быть, другое воспитание...”

Я полагал, что посмертный разбег моей мысли скоро
выдохнется, но, по-видимому, мое воображение при жизни была так
мощно, так пружинисто, что теперь хватало его надолго. Оно
продолжало разрабатывать тему выздоровления и довольно скоро
выписало меня из больницы. Я вышел на улицу -- реставрация
берлинской улицы удалась на славу -- и поплыл по панели,
осторожно и легко ступая еще слабыми, как бы бесплотными
ногами. И думал я о житейских вещах, о том, что надо починить
часы и достать папиросы, о том, что у меня нет ни гроша. Поймав
себя на этих думах, -- не очень, впрочем, тревожных, -- я живо
вообразил тот телесного цвета с карей тенью билет, который я
разорвал перед самоубийством, и мое тогдашнее ощущение свободы,
безнаказанности. Теперь, однако, поступок мой приобретал
некоторое мстительное значение, и я был рад, что ограничился
только печальной шалостью, а не вышел куролесить на улицу, так
как я знал теперь, что после смерти земная мысль, освобожденная
от тела, продолжает двигаться в кругу, где все по-прежнему
связано, где все обладает сравнительным смыслом, и что
потусторонняя мука грешника именно и состоит в том, что живучая
его мысль не может успокоиться, пока не разберется в сложных
последствиях его земных опрометчивых поступков.

И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь,
что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире --
это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на
себя, на других, -- не делать никаких выводов, -- просто
глазеть. Клянусь, что это счастье. И пускай сам по себе я
пошловат, подловат, пускай никто не знает, не ценит того
замечательного, что есть во мне, -- моей фантазии, моей
эрудиции, моего литературного дара... Я счастлив тем, что могу
глядеть на себя, ибо всякий человек занятен, -- право же
занятен! Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я
неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня
с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда
не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я
счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть,
что я счастлив, -- так, чтобы вы все наконец поверили,
жестокие, самодовольные...