Собор Парижской богоматери / Notre-Dame de Paris. Уровень 4

В мире найдется немного архитектурных произведений, поражающих человека до глубины души, да так, что начинают невольно подрагивать коленки, перехватывает дух. Стоять перед подобными изваяниями, всматриваться в них – одновременно своего рода испытание и глубочайшее эстетическое наслаждение. Верный знак, по которому точно можно определить великое творение, - это внимание со стороны деятелей разного рода искусства. И, конечно, Виктор Гюго, заинтересованный будущим Собора Парижской Богоматери, станет тому красочным примером. Французский писатель воистину сотворил чудо, ведь его стараниями в готический собор вдохнули жизнь, спасли его от верной кончины. Сейчас так и хочется переместиться мысленно в Париж на остров Сите, прикоснуться взглядом, лучиком солнца к Нотр Даму... Свет шелком струится по Галерее ветхозаветных царей, освещая не только каждую деталь фигур, но и вновь освобождая из прочной клетки уникальную историю каждого из них. Вечерний свет бурным потоком проникает сквозь Западную розу, и, как море становится матерью тысяче рекам, пучок пшеничных нитей предается яркому безумию, распадаясь на множество разноцветных стрел. Библейские сюжеты на огромных витражах одаряют посетителей собора божественной радугой. Закатное солнце пробуждает и горгулий, по легенде, оживающих под лаской последних проблесков светила, в нетерпении глядящих за горизонт, дабы побыстрее расправить каменные крылья... Благодаря мастерству Виктора Гюго проникаешься великолепием собора, воспринимаешь его за живое существо с бьющимся сердцем. Но теперь пришло время перейти от мечтаний и полета мысли к рассуждениям по поводу самого романа «Собор Парижской Богоматери». Пора связать силу слова с красотой архитектуры!

Как всегда, начинаю с общих моментов, а именно – замечаний по поводу авторской подачи истории. И мои первые рассуждения будут непосредственно связаны с вступлением, а именно с трудно воспринимаемыми описаниями Парижа и Собора Парижской Богоматери XV века. Дело в том, что моя любовь к этому месту родилась по ходу повествования, когда постепенно я начинала проникаться художественными образами. А вот те злополучные две главы мне чуть не испортили все чтение, затормозили его почти на две недели. Они встали передо мной каменными истуканами, и все, ни туда, ни сюда... Я была на грани того, чтобы бросить эту книгу (уже во второй раз!) куда-нибудь подальше, к чертовой бабушке! Создавалось такое ощущение, будто Виктор Гюго изначально мысленно посылал эти главы напрямую к архитекторам, чтобы они обратили свой взор на неповторимые рельефы, арки, колонны, изваяния, прониклись исторической значимостью Нотр Дама. Не спорю, что были атмосферные и лиричные описания реки Сены или общего строения города, когда чувствовалась большая любовь автора к родной стране, но их было для меня недостаточно. Просто, через пару месяцев после прочтения книги не останется хоть какой-нибудь акварельной картинки в голове (сюжеты из будничной жизни горожан, другие примечательные строения и связанные с ними интересные истории, и так далее), и будет очень-очень грустно. В итоге, все ожидания от глав «Собор Богоматери» и «Париж с птичьего полета» перекочевали в основную канву повествования. Там и прогулялась по темным улочкам города вместе с Гренгуаром, вдоль и поперек изучила каждый уголок храма под руку с Квазимодо, с каждым другим героем по отдельности совершила мини-путешествие.

"Но каким бы прекрасным вам ни показался современный Париж, восстановите Париж XV столетия, воспроизведите его в памяти; посмотрите на белый свет сквозь этот удивительный лес шпилей, башен и колоколен; разлейте по необъятному городу Сену, всю в зеленых и желтых переливах, более переменчивую, чем змеиная кожа, разорвите ее клиньями островов, сожмите арками мостов; четко вырежьте на голубом горизонте готический профиль старого Парижа; заставьте в зимнем тумане, цепляющемся за бесчисленные трубы, колыхаться его контуры; погрузите город в глубокий ночной мрак и полюбуйтесь прихотливой игрой теней и света в этом мрачном лабиринте зданий; бросьте на него лунный луч, который смутно обрисует его и выведет из тумана большие головы башен, или, не тронув этот черный силуэт, углубите тени на бесчисленных острых углах шпилей и коньков и заставьте его внезапно выступить более зубчатым, чем пасть акулы, на медном небе заката. А теперь сравнивайте"

У Виктора Гюго чересчур напыщенный слог. Великую тайну не открыла, но вещь неприятная, иногда выматывающая, не могу ее не упомянуть. Его предложения на полстраницы имеют какую-то странную анатомию: когда дочитываешь до конца, забываешь начало. Если добавить в котел сложность предложений по содержанию, даты, исторические личности, множество терминов, события большой давности, - выйдет то еще мракобесие. Как говорится, смеемся сквозь слезы. Несмотря на желчные высказывания, стоит отдать должное Виктору Гюго как, наверное, единственному в своем роде писателю, который создает не романы, а великих титанов. Читаешь, и сразу понимаешь – он пишет о чем-то по-настоящему великом, значимом. Пусть в его описаниях Парижа можно с легкостью заблудиться, пусть в дотошных подробностях крушения корабля из романа «Человек, который смеется» захлебываешься, глотаешь соленую воду – эти особенности его стиля создают усиливающий эффект. Не только предмет внимания его романов освещается большим количеством софитов, но и сами книги возносятся до небес.

"Эту оперу стоит послушать. Слитный гул, обычно стоящий над Парижем днем, - это говор города; ночью - то его дыхание; а сейчас - город поет. Прислушайтесь же к этому хору колоколов; присоедините к нему говор полумиллионного населения, извечный ропот реки, непрерывные вздохи ветра, торжественный отдаленный квартет четырех лесов, раскинувшихся по гряде холмов на горизонте подобно исполинским трубам органов; смягчите этой полутенью то, что в главной партии оркестра звучит слишком хрипло и слишком резко, и скажите - есть ли в целом мире что-нибудь более пышное, более радостное, более прекрасное и более ослепительное, чем это смятение колоколов и звонниц; чем это горнило музыки; чем эти десять тысяч медных голосов, льющихся одновременно из каменных флейт высотою в триста футов; чем этот город, превратившийся в оркестр; чем эта симфония, гудящая, словно буря?"

Когда уже чувствовалось приближение конца, я как обычно начинала строить теории по поводу тайных смыслов данного романа, различных трактовок, постукивающих за двойными стенами, дразнящих меня своим существованием. Обожаю ломать голову за какой-нибудь классической книгой, вертеть различные домыслы в уме, словно грани кубика-рубика, сопоставлять теории, но стараюсь никогда не поддаваться соблазну посмотреть готовый анализ произведения. Как бы невыносимо было окружать себя догадками! По крайней мере, ощущаешь внутреннее удовлетворение от проделанной работы, будто все это путешествие с героями не прошло напрасно. Даже если не все собственные теории соответствуют авторской задумке. С очередным романом Виктора Гюго я постаралась оторваться по полной. Свою игру в Шерлока Холмса я начала с постановки логичного вопроса: «Если Виктор Гюго хотел обратить внимание людей на собор, какие художественные методы он мог использовать?». Передо мной Квазимодо и Эсмеральда предстали как части единого цела, как душа и тело Собора Богоматери. Последний кусочек мозаики встает на свое место, когда цыганка попадает под покровительство храма. Каменные стены начинают трепетать под стать крыльям бабочки, по многочисленным коридорам растекается ужасный рев оживших горгулий, мощные ребра, держащие свод собора, поднимаются и опускаются как при дыхании, с грохотом пульсирует сердце, оживленное соединением прекрасного тела и не менее прекрасной души в одно целое. Оба персонажа характеризуются крайностями во внешних или душевных качествах: Эсмеральда сводит всех с ума грацией, манящими изумрудными глазами, божественной красотой (и это в шестнадцать лет!), а на Квазимодо, в отличие от цыганки, не взглянешь без упрека в глазах, тени неприязни к его внешнему уродству. Зато в обоих соединяются наилучшие душевные качества, будь то невинность, вера в истинную любовь, верность, отвага. И как Виктор Гюго идеально сплетает из тончайших образов, намеков, изумительное кружево...

Хочу изложить свои размышления об Эсмеральде. Она со временем стала напоминать мне Лолиту из романа Набокова тем, что в ней сочетается одновременно невинность и порок. Ну, знаете, вся эта история с Адамом, Евой, запретным плодом... В каждом ребенке, несмотря на кажущуюся невинность и защищенность от грехов взрослого мира, проклевываются ростки женственности или мужественности, то есть ощущение своей власти над противоположным полом. Ярко подчеркивает данную особенность Эсмеральды момент в грязной, дешевой комнатке, когда Феб де Шатопер пытается соблазнить девушку, поколебать весы, на одной чаше которых лежит надежда на воссоединение с семьей, сохранение чистоты, а на другой – слитие с любимым мужчиной, роковая жертвенность. Сюда же добавлю животную любовь, ненасытную похоть Клода Фролло, загоняющего главную героиню в смертельную ловушку подобно волосатому пауку. Архидьякон, внушающий неописуемое отвращение, относится к готическому храму как к носителю важной для него информации, тайных символов и знаков, способных приблизить его к разгадке нахождения философского камня. Он, чернокнижник, дьявол во плоти, совратитель,толкает подобными действиями архитектурное сооружение, а значит, и цыганку, к трагичному концу. Слова Клода Фролло о победе книги над зданием собора в один момент потрясли меня, заставили обратить на себя внимание. Третьим действующим лицом во всей этой развернувшейся драме становится народ, бушующая толпа парижан, которые презрительно относятся как к цыганке, так и к горбуну Нотр Дама. Даже парижские нищие со Двора Чудес в попытке, якобы, спасти цыганку от неминуемой гибели, преследуют свои мотивы. Они не только оскверняют Соборную площадь пролитой кровью, двери и стены попытками изничтожить Прекрасное, но и желанием выкрасть сокровища собора (среди которых, заметим, терновый венец Иисуса, один из гвоздей и часть креста), будто мать лишить ребенка во чреве. Живописная картина Ада. И судьи в прибежище дьявола глухи, и порок задавливает искреннее чувство, и малейшие признаки жизни, искры будущего прижигаются.

                                                   Вильям Адольф Бугро "Невинность"

Много чего в романе Гюго встречается поистине божественного, в одну минуту сошедшего со страниц Священного Писания. Еще одна примечательная черта, привнесенная Виктором Гюго, - любовь Квазимодо к колоколам собора, интересная своими корнями. Ведь изначально они лишили его слуха, но спустя время стали единственной отрадой, будто он продолжает слышать их звон. Интересны имена, по крайней мере, трех колоколов – Мария, Жакелина (или Жаклин) и Тибо, значения которых перекликаются с судьбами персонажей. Квазимодо, будучи звонарем, словно двигает историю, подгоняет то один, то другой колокол, заставляя их достигнуть пика совершенства. Возвращаемся к прозвищам... Тибо означает «смелый народ», силу, противостоящую главным героям под тенью готического собора. Имя Жаклин с давних времен ассоциируется с глупой, недалекой женщиной, даже проституткой, что может быть отсылкой к глубокой порочности Эсмеральды как таковой. А вот Мария у многих людей ассоциируется с матерью Иисуса, чистой, непорочной девой. Образ танцующей Эсмеральды с белоснежной козочкой Джали напомнил мне картину Вильяма Адольфа Бугро под названием «Невинность» на которой изображена девушка в белых одеждах, держащая спящего ребенка и ягненка, символа непорочности святой жертвенности. Как бы спутница цыганки не внушала что-либо дьявольское, все равно продолжаю в Джали видеть скорее нечто беззащитное и чистое по своей сути. Любопытен, кстати, момент, в котором Гренгуар забирает с собой козочку, забыв об Эсмеральде, по факту, о своей жене, будто в животном заключается больше чуда, больше чистоты, чем в девушке. Или, может, это определенный символ... потеря цыганкой Джали ознаменует какое-либо изменение в ее душе. В образе Эсмеральды вообще много двойственности, даже тот факт, что она цыганка и, одновременно, парижанка по крови, добавляет таинственности, связывается с остальными ее любопытными характеристиками как персонажа.

Трагичный конец, уготованный Эсмеральде, кажется, частично напоминает путь и страдания самого Иисуса Христа. То есть девушка соединяет в себе черты, как и матери Христа, невинной девушки с картины Бугро, так и сладко спящего младенца, которому уготована тяжелая участь. Виктор Гюго изначально так расставляет акценты, что другого конца просто не ожидаешь, словно читаешь старинную летопись. Девочке выпала судьба – выстоять среди похоти и разврата, пронести внутреннюю красоту без единого пятна, искупить грехи матери и, с помощью Бога, высших сил, найти семью. Необузданные чувства матери Эсмеральды к найденной дочери, а потом ее трагическая смерть у подножия виселицы, смерти казни единственного ребенка, по эмоциональной силе очень схожи с тем, что пережила Дева Мария из Библии. Разве безумная, даже фанатичная, любовь Пакетты Шантфлери не переходит какую-то грань естественного, земного? Таким образом, автор указывает на возможное пресечение будущего Собора Парижской Богоматери, если считать одновременную смерть матери и дочери за страшный знак, уничтожение возможного счастья.

                                               Мадонна на картине Пьетро Перуджино

Теперь с легкостью можно представить, каким образом Виктор Гюго привлечь внимание к тонкой красоте собора, к его неповторимой истории. Во-первых, автор приплетает христианские мотивы, которые лично я увидела во многих сценах из романа, дабы создать вокруг архитектурного чуда ауру несокрушимости и вечности. Это то, что невозможно разрушить, невозможно опалить, невозможно отпустить в небытие. Во-вторых, на наших глазах искусные руки свивают шелковые нити сюжета в единое полотно, создается история любви и ненависти звездных масштабов, способная тронуть за живое каждого человека. Сюжет романа даже через сто лет будет обсуждаться с трепетом. Теперь плавно подплываем к третьему пункту, а именно, к отсылкам на подобные жизненные перипетии в судьбах известных людей. Одна из последних глав тонко отсылает читателя к платонической любви между Данте Алигьери и Беатриче Портинари. Упоминание исторических личностей, например, Людовика XI и его свиты, или великих событий из истории Франции низвергается вниз бушующим потоком по сравнению с нежным намеком на чувства великого поэта, автора «Божественной комедии». Тайная возлюбленная Данте Алигьери имеет много общего с Эсмеральдой: она также стала жертвой навязанных чувств. Точно не знаю, вышла ли она замуж за богатого банкира по любви (хотя, что-то слабо верится в искренние чувства), но ей так и не посчастливилось узнать о душевных терзаниях молодого поэта. Данте, как и Квазимодо, идеализирует образ своей возлюбленной, возвышает ее надземными существами, делая из нее чуть ли не вторую Мадонну. Их первая встреча поистине достойна кистей великих художников, она произошла как будто на небесах посреди ангелов с золотыми нимбами. Облаченная в белое платье, Беатриче такая трогательная, в устремленном взгляде которой уже можно увидеть ее судьбу. Небесная невеста, эфемерное, воздушное существо. А Данте сходит с ума, земля уплывает из под ног, бешено колотится сердце при встрече с неземной красотой. Виктор Гюго мастерски связал оба этих сюжета, смог дать известной трагической истории любви второе дыхание.

                                                           Генри Холидей "Данте и Беатриче"

С романом Виктора Гюго до меня начинает доходить понимание истинной ценности перечитывания книг. Порой ты не можешь вылить на бумагу, высказать в беседе все мысли, накопившиеся за долгое путешествие вместе с персонажами, остаются полупрозрачные догадки, не передаваемые словами. Подобные артефакты под шапками-невидимками чувствуешь только сердцем или разумом, они возрождаются лишь при повторном знакомстве с произведением. Здесь я попыталась скомпоновать основные мысли по поводу «Собора...», получилось, наверное, сумбурно, но это того стоит. Впервые рада, искренне рада, что книга не раскрывает с первого раза всех своих секретов, а оставляет их на более сознательный период жизни читателя.

После прочтения уже второго романа Виктора Гюго у меня появилось жуткое желание перечитать «Человека, который смеется», к повторному знакомству с которым я бы подошла более ответственно, будучи как никогда настроенной на получение чисто эстетического удовольствия. Также посматриваю на «Отверженных», но там еще больше страхов, чем было перед «Собором...». От этого автора, честно, ожидаю чего угодно, поэтому боюсь пуститься с ним в исторические дебри, тем более с его-то умением напустить лишнего дыма...Страшно, но хочется! Начинаю искренне проникаться творчеством французского писателя, любить его за снятие с моих глаз повязки, скрывающей от меня истинное величие искусства, начиная литературой и заканчивая архитектурой. Глубина проникновения в суть подобных вещей необычайна, будто погружаешься на дно Марианской впадины, зрение становится настолько острым, что темнота волшебным образом рассеивается, оставляя лишь наслаждение, душевное спокойствие. Виктор Гюго по щелчку пальца готов даровать тебе новое, более совершенное видение, казалось бы, земных вещей. Продвижение по его творчеству для меня становится большим достижением, и с каждым разом я выношу из книги целую Вселенную. Это невероятно!