Одинокий город. Упражнения в искусстве одиночества

Чего я хотела? Что я искала? Что я там делала, часы напролёт? Противоречивые вещи. Хотела знать, что происходит. Хотела подпитки. Хотела и соприкасаться, и беречь своё личное, собственное пространство. Хотела щёлкать, щёлкать и щёлкать, пока не заискрят мои синапсы, пока не затопит меня чрезмерностью действа. Хотела заворожить себя информацией, цветными точками, статута пустой, заглушить ползучее тревожное чувство того, кем я на самом деле была, уничтожить ощущения. В то же время хотела пробудиться, быть политически и общественно вовлеченной. Хотела и заявить о своём присутствии, перечислить свои интересы и возражения, уведомить мир о том, что я все ещё здесь, думаю пальцами, пусть даже почти утратила навык речи. Хотела смотреть и хотела быть зримой — и почему-то проще было добиваться этого посредством экрана.

За много лет до этого Дэвид покупал семена газонной травы в лавке на Канал-стрит и, броды по причалам, разбрасывал их горстями, эдакий Джонни Яблочное Семечко в кедах, — ему хотелось создать на руинах что-нибудь красивое. Моя любимая фотография Дэвида: он валяется на лужайке, которую насадил в одном из заброшенных пакгаузов или залов отбытия: трава торчит среди завалом, трава пасёт на осыпавшейся штукатурке и частичках почвы. Безымённое искусство, искусство, которое не подпишешь, искусство преображения, алхимической трасмутации того, что иначе — лишь мусор.

Войнарович не просто выражал чувство отстраненности от общества, он деятельно противостоял его структурам, боролся с ксенофобией. «Мир штампованного изобретения» — так он назвал искусственное, конвейерное существование, мир общепринятого опыта, который кажется беззлобным и обыденным, вроде бы не имеющим стен и заборов, кажется до теп пор, пока тебя по этим стенам не размажут. Вся его работа — акт сопротивления главенствующей силе, порождённый желанием соприкасаться с миром и жить глубже, безудержнее. Лучший способ борьбы, какой Дэвид мог нащупать, — явить публике правду о своей собственной жизни, создавать работы, которые противятся незримости и молчанию, своё одиночество, происходившее из тором что тебе отказывают в существовании, из того, что тебя вычёркивают из истории, которая в конце концов принадлежит нормальным, а клейменым — нет.

Как рассказывает писательница и активистка Сара Шулман в «Джентрификации ума», хлёсткой истории СПИДа и его последствий, болезнь, по крайней мере, в первые годы, несоразмерно сильно повлияла на «людей, рискующих жить в оппозиционных субкультурах и создавать новые представления о сексуальности, искусстве и общественной справедливости». Многие были вольнодумцами либо так или иначе противостояли семейным ценностям, пропагандируемым консервативными политиками, и хотя их работы сильно различаются между собой, значительная часть, даже до кризиса СПИДа, существовала в противодействии обособленности, какая возникает, если людей выталкивать на обочину жизни или законодательно притеснять, заставлять чувствовать селя не только иными, но и нежеланными, незначительными.