Под сенью девушек в цвету. Часть 1. Вокруг госпожи Сван

Мы вечно забываем, что и счастье, и красота для каждого свои, и, мысленно подменяя их некой условностью, созданной из усредненного воспоминания обо всех лицах, что нравились нам в жизни, обо всех известных нам удовольствиях, получаем какие-то отвлеченные образы, чахлые и блеклые, потому что им недостает новизны, отличий от того, что нам уже известно, характера, свойственного красоте и счастью. И мы судим о жизни пессимистически, и нам кажется, что мы правы, потому что воображаем, будто знаем, что такое счастье, что такое красота, а на самом деле отбросили их, заменили обобщениями, в которых нет ни единого атома красоты и счастья. Потому-то высокообразованный человек, которому рассказали о новой «прекрасной книге», заранее зевает от скуки: он воображает смесь всех прекрасных книг, прочитанных в жизни, а ведь прекрасная книга всегда особенная, непредсказуемая, она состоит совсем не из совокупности всех предшествующих шедевров, но из материи, которую невозможно создать благодаря хорошо усвоенным шедеврам: она просто-напросто не имеет к ним отношения. Но как только высокообразованный человек, еще недавно такой пресыщенный, познакомится с этой новой книгой, в нем пробуждается интерес к описанной в ней реальности.

Он жил в мире приблизительностей, неточностей, где раскланиваются с пустотой, судят вкривь и вкось. Заблуждение и неосведомленность нисколько не вредят уверенности, даже наоборот. Таково благодетельное чудо, которое творит для нас наше самолюбие: поскольку мало кто обладает блестящими знакомствами и глубокими познаниями, те, у кого ничего подобного нет, воображают, будто именно им повезло больше всех: наше зрение устроено так, что при взгляде на общественную лестницу каждый воображает, будто лучшая ступенька на ней досталась именно ему, и видит только тех, кому повезло меньше, обделенных, достойных жалости; о тех, кто выше его, он рассуждает вслепую, клевещет на них, понятия о них не имея, судит их и презирает, не понимая. Правда, наших шатких личных преимуществ, помноженных на самолюбие, недостает, чтобы обеспечить каждому необходимую ему порцию счастья, большую, чем другим, но на помощь приходит зависть и восполняет недостачу. Зависть изъясняется на языке презрения, а всё же фразу «Я не желаю с ним знакомиться» следует переводить так: «У ме­ня нет возможности с ним познакомиться». Так она звучит на языке разума. А на языке страстей это звучит так: «Я не желаю с ним знакомиться». Все знают, что это неправда, но ведь такое говорится не просто из хитрости, а потому, что человек чувствует то, что говорит, и ему этого достаточно, чтобы не чувствовать себя хуже других, достаточно для счастья.

«Нет такого благоразумного человека, — заметил он, — который в молодости не наговорил бы чего-нибудь или даже не вел бы образ жизни, воспоминание о котором было бы ему неприятно и который ему хотелось бы перечеркнуть. Но жалеть ему об этом все-таки не следует: он не может поручиться, что всякого рода нелепые или омерзительные воплощения, которые должны предшествовать последнему воплощению и через которые он прошел, не умудрили его. Я знаю юношей, сыновей и внуков выдающихся людей, которым, когда они были еще на школьной скамье, их наставники толковали о душевном благородстве и нравственной безупречности. Положим, им не о чем стараться забывать, они могли бы опубликовать все, что они говорили, и подписаться под этим, но они люди жалкие, наследники доктринеров, их мудрость негативна и бесплодна. Мудрость сама в руки не дается, ее нужно открыть, пройдя путь, который никто другой не может пройти за тебя, не может тебя от него избавить, ибо это взгляд на вещи. Кем-либо прожитая жизнь, которой вы восхищаетесь, образ действий, который представляется вам благородным, не были предуказаны ни главой семьи, ни наставником, ваши кумиры начинали совсем по-другому, на них влияло их скверное и пошлое окружение. Их жизнь — это бой и победа. Я понимаю, что на портрете, который был написан с нас в нашу первоначальную пору, мы совсем непохожи; во всяком случае, он может произвести неприятное впечатление. И все-таки отрекаться от него не нужно, — ведь он является свидетельством, что мы действительно жили, что по законам жизни духа мы из жизни будничной, из жизни мастерских, артистических кружков, — если речь идет о художнике, — извлекли то, что выше этой жизни».