Всегда, всегда?

Я засмеялся, мужик, я зло рассмеялся, потому что залюбовался этим чисто женским завитком: убивая человека, она боялась его ранить.

Не хочу всю жизнь быть к чему-то привязанным: к месту работы, к такой-то квартире по такому-то адресу, к такой-то женщине, записанной в моем паспорте. Это, по сути дела, крепостное право…

Я зло рассмеялся, потому что залюбовался этим чисто женским завитком: убивая человека, она боялась его ранить.

– Знаешь, какое мое самое любимое счастье? – пробормотал ты, уже осоловев. – Спать, гулять и кушать…

Всю жизнь насиловать искусство только потому, что у меня неплохо подвешен язык и я прилично разбираюсь в живописи?… Нет уж, спасибо. Существовать в искусстве достойно можно, только создавая что‑то свое.

И я заваривал череду и заваривал ромашку. Заварил бы и черта лысого, лишь бы тебе полегчало.

Приходит ко мне домой, с цветами, и просит у папы моей руки.
— А ноги? — спрашивает папа с восточной подозрительностью.

Небо – синий омут, такое гордое, высокомерное, ни к чему отношения не имеет...

Похожа была докторша на воспитанную девочку из ученой семьи. Некрасивая, веснушчатая. Нос не то чтобы очень велик, но как-то вперед выскакивает: «Я, я, сначала – я!» И все лицо скроено так, будто тянется к человеку с огромным вниманием.

— Знаешь, какое моё самое любимое счастье? — пробормотал ты, уже осоловев. — Спать, гулять и кушать...