Андрей Платонов. Избранные произведения

Небольшую, но ёмкую повесть Город Градов, Андрей Платонов написал в 1927 году. В тяжёлый для себя период жизни, когда он столкнулся с непониманием окружающих, увольнением и травлей, работая в Тамбове в отделе мелиорации. Тамбов и стал прототипом Города Градов. Где ему приходилось существовать одному против всех.

Градов-град… Городишко, что вырос меж пыльных дорог, словно гриб после дождя – нелепый, но живучий. Здесь даже чернозём ленится траву родить, а чиновники плодятся, будто мыши в амбаре.

В Градове святыни – не иконы, а мощи Евфимия-ветхомещерника да Петра-женоненавистника. Но главный храм здесь – канцелярия, где вместо молитв – циркуляры, вместо чудес – протоколы. Хочешь колодец вырыть? Сперва Карла Маркса вызубри, да чтоб наизусть! А то, не ровен час, вода ослушается и польётся не в ту сторону.

В Градов приезжает Иван Федотович Шмаков освежить губернские дела здравым смыслом. Шмаков убежден, что Градов - оскуделый город, что даже чернозём травы не родит. Но Градов его пережуёт и выплюнет, как старый сухарь. Ибо Градов – не место, а состояние души. Это Русь, застрявшая меж прошлым и будущим, где сухари сушат «на войну», а сапоги живут дольше людей.

В конце Градов не стал областным центром. Потому что 4000 служащих да 2837 безработных – это не статистика, а притча.

Платонов сознательно деформирует язык, создавая ощущение «неумелой», но предельно искренней речи. Его герои говорят и мыслят коряво, но за этим скрывается глубокий трагизм.

- Канцеляризмы и бюрократический абсурд.

В «Городе Градове» изображен чиновничий аппарат, где язык становится орудием бессмыслицы. Персонажи говорят штампами, но за ними – пустота. Здесь видна пародия на советскую риторику, где высокие лозунги теряют связь с реальностью.

- Нарочитая «неграмотность» синтаксиса.
Платонов использует обрывистые, «спотыкающиеся» фразы, передающие мучительный процесс мышления.

2. Гротеск и абсурд как отражение эпохи.

«Город Градов» – сатира на советскую бюрократию, доведенную до абсурда. Чиновники заняты бессмысленными отчетами, а жизнь города парализована бумажной волокитой.

Платоновский стиль – это попытка говорить на руинах старого языка, создавая новый, более честный.

Платонов остается писателем, которого невозможно спутать ни с кем: его проза – это крик души...
...

В "Эфирном тракте" научный поиск обретает черты религиозного откровения: микробы, питающиеся эфиром, термические туннели в вечную мерзлоту, электромагнитное поле мысли — всё это не столько проекты, сколько молитвы, обращённые к пустоте. Платоновский герой — всегда апостол прогресса, но прогресса трагического, ибо его вера в технику есть лишь сублимация неутолённой жажды смысла.

После внезапной смерти своего наставника ученого Попова, его неоконченный труд об искусственном размножении электронов микробов и технически исполнить эфирный тракт, чтобы на нём прилить эфирную пищу к пасти микроба и вызвать в нём бешеный темп жизни, решается Михаил Кирпичников. Попутно Кирпичников в составе рабочей бригады роет термический туннель в Якутии, для высвобождения тепла.... Сюжет с героями меняется очень скоротечно. Появляются новые смыслы. Рождаются и умирают. Отец искал эфир, но не нашёл. Сын нашёл, но потерял. ..

Уникальность Платонова — в его способности превращать технические термины в поэтические образы. "Эфирная пища", "электронные микробы", "термический туннель" — эти словосочетания существуют на грани лексического распада, где профессиональный жаргон сливается с мифопоэтикой.

Это не просто стилистический приём, а отражение кризиса сознания: герои говорят на языке науки, но мыслят категориями магического мышления. Их "эфирный тракт" — это попытка построить мост между рациональным и иррациональным, который неизбежно рушится, ибо сама эта дихотомия в платоновском мире ложна.

Все технические утопии в повести:
- Размножение электронных микробов
- Добыча тепла из вечной мерзлоты
- Управление природой силой мысли
— представляют собой вариации на тему вавилонского столпотворения. Герои строят свои "башни" (в прямом и переносном смысле — тот же термический туннель), но вместо обретения абсолютного знания получают лишь подтверждение собственной конечности.

Финал повести, ставящий читателя в тупик своей внезапностью, — не художественный каприз, а логическое завершение этой онтологии неудачи.

"Эфирный тракт" — это не маршрут и не технология, а символ самой человеческой природы: мы обречены прокладывать пути в пустоте, зная, что они никуда не ведут. И в этом — странное утешение платоновского мира: наше поражение уже запрограммировано, но сам акт поиска придаёт ему трагическое величие.

Платонов не даёт ответов — он лишь показывает, что вопрос "как жить?" техническими средствами не решается. И в этом — его главная философская глубина.

Андрей Платонов.

У Эдгара По есть грустная баллада "Улялюм" ( свет скорби) : человек, в какой-то печальной осени мира, блуждает по полям со своею душой, от смутного горя глядя странным, неузнавающим взором на мир.
Через 90 лет после создания этой баллады, другой мрачный гений, Андрей Платонов, и в том же возрасте что и По ( 38 лет), написал грустный и странный рассказ "Уля", странный даже среди других его странных рассказов, смутно повествующий не столько о странном ребёнке, брошенном матерью, сколько о сиротливой душе человеческой, брошенной матерью-природой; рассказ, повествующий о мрачной тайне гения и любви, смотрящих на этот безумный мир широко раскрытым сердцем, словно потерявшийся ребёнок.
В некоторой мере, этот рассказ - тайная исповедь музы и гения Платонова.
Какой-нибудь Стивен Кинг, из этого рассказа создал бы жутковатый роман. Эдвард Мунк мог написать по его мотивам кошмарную картину, с кричащими синевой глазами ребёнка среди человечества. А Сталкеру, приснился бы странный, славный сон...
Странную девочку нашли в глухой деревеньке возле почти библейского колодца. В её больших и печальных глазах, в их голубой глубине, люди видели самое главное, любимое на свете. Видели правду о себе и мире. Но девочка моргала, и люди не успевали разглядеть себя и мир.
Но были те, кто склонялся над глазами ребёнка, словно над зачарованными цветами, и зачаровывался сам, и смотрел, смотрел... пока не видел свою душу, подлинный лик своей души, похожий на лики ада. Иные сходили с ума. Иные - уходили от людей, и их больше не видел никто.
Тургенев, в одном из стихотворений в прозе, пишет о том, что Христос похож на всех людей сразу.
Глаза девочки не имели своего цвета, своей души, но были похожи на глаза всех людей, в разное время переливаясь то карим блеском, то синим, то тёмным, если она смотрела на что-то злое.
Но странно : правда человека и мира отражалась в её глазах, но сама она не видела этого, и ей казалось всё наоборот, словно в опрокинутом изображении на хрусталике глаза.
Для неё словно бы мир сошёл с ума, и даже бабочка могла преобразиться в нечто кошмарное, а другом по мечтам, мог стать крупный ворон.
Девочка забивалась в самое тёмное место, где не было видно ни мира, ни себя, и сердечко дышало, ширилось зрачком, отражая неведомый и чёрный мир.
Чёрный цвет - ослепший свет. Экзистенциальный ужас тьмы и печали может внезапно сбыться даже среди прелестного заката, голубых глаз и отражённой в них жёлтой луны, слившихся в душе заглянувшего в эти глаза в трагический чёрный кошмар.
Природа смотрит на себя нашими глазами, и не узнаёт, то пугаясь, то зачаровываясь какой-нибудь сверкнувшей мимолётностью. Что мы знаем о дисперсии света и добра ? Что мы знаем цвете вещей, о душе вещей, если их цвета- иллюзия, если тьма и зло бессознательно влекутся к свету, обнимая, поглощая его, но не насыщаясь им, если зримая красота мира - лишь неприкаянное отражение света ли, добра, любви...
Но "сказка" остаётся сказкой, и выход из этого абсурда, Платонов находит описывая его не то в русских, не то в библейский тонах. Правда, не оставляет чувство чего-то бесконечно-мрачного, страшного, что специально, словно в сказке матери на ночь, не было сказано, но что успело почувствовать сердце.

Работа Маргарет Кин

Повесть написана в 1926 году. Революция и война уже не гремят, а догорают, оставляя после себя пепелища, ржавые рельсы, разбитые паровозы и людей — таких же изломанных, как и время, в которое они попали. Андрей Платонов пишет «Сокровенного человека» — повесть не о героях, не о триумфах, а о тех, кого история перемолола, но не смогла до конца уничтожить. О тех, кто бредёт по жизни, как Фома Пухов, «безродный, заблудившийся по жизни человек», монтёр паровозов, потерявший жену и не нашедший себя в новом мире.

Платоновский мир — это мир, где «паровоз не поедет без машиниста, катер не поплывёт без командира», но где сами машины ломаются, а чинить их нечем. Где «чугуна готового земля не рождает», а к руде никто не прикасается, потому что все либо воюют, либо уже умерли. Революция требовала энтузиастов, но энтузиазм — плохое топливо для паровоза. Нужны руки, знающие дело, а не только горячие головы.

Фома Пухов — не герой. Он не воюет за идеалы, не стремится к светлому будущему. Он просто живёт, как умеет, в мире, где всё пошло наперекосяк. Он скитается меж Новороссийском, Баку, Царицыном, как душа, ищущая пристанища в бурю. Он чинит то, что ещё можно починить, но чувствует, что сам он — такая же сломанная вещь, как и эти механизмы.

Платонов пишет так, как уже никто не пишет. Его язык — это «сгондобил, оковалок, буераки» — слова, вырванные из самой гущи народной речи, грубые, но живые, как сама земля. Его фразы корявы, как неотёсанные брёвна, но в этой корявости — правда. Он не украшает, не приглаживает. Его проза — это голый нерв эпохи, где боль и абсурд переплетены так тесно, что не разорвать.

«Сокровенный человек» — это не история о революции. Это история о том, что происходит с человеком, когда революция кончилась, а жизнь так и не стала лучше. Фома Пухов — не бунтарь, не строитель нового мира. Он — скиталец, «заблудший человек», который ищет не правду, а просто место, где можно было бы переждать бурю.

Но в этом скитальчестве — его глубочайшая человечность. Он не предаёт, не лицемерит, не притворяется тем, кем не является. Он просто есть. И в этом «просто есть» — больше подлинности, чем во всех революционных лозунгах вместе взятых.

Вывод.

«Сокровенный человек» — книга не для тех, кто ищет ясных ответов. Она для тех, кто готов погрузиться в хаос послереволюционной России, в её грязь, её боль, её абсурд. Для тех, кто готов услышать голос самого Платонова — голос человека, который видел, как рушится мир, и пытался понять, что остаётся после этого крушения.

Первое, что бросается в глаза после "Котлована" - заметно поутихший язык. Как будто автор вдоволь наигрался со своими суперсилами по скульптурированию текста самыми замысловатыми способами, и на смену лингвистическому буйству пришли просто отточенные предложения и сверхъемкие фразочки. Это ни в коем случае не делает язык "Джана" хуже или беднее, только спокойнее.

Сама история про то, как условный таджик (автор называет его просто "нерусским") пытается обхватить своей душой (джаном) весь мир. Сперва подбирает и выхаживает какую-то мутную РСПшку в Москве, затем решает спасти весь народ, из которого он происходит родом, попутно помогая, сочувствуя, спасая и давая приют в своей душе каждому встречному-поперечному.

А сирых и убогих Чагатаеву встречается более чем достаточно. Его народ - это жалкое сборище полусгнивших ходячих трупов, каким-то чудом балансирующих на грани жизни в богом забытой канаве где-то на просторах среднеазиатских пустынь. Не умеющие и не желающие жить (привет, землекопы Котлована), эти гули послушно следуют за светлым коммунистом Чагатаевым, потому что а что еще делать. И Чагатаев выхаживает, выкармливает их всех и каждого своей душой и иногда плотью.

Прочитал где-то сравнение "Джана" с "Маленьким принцем". Есть в этом правда. Та же пронзительная лиричность, однако, в отличие от, густо замешанная с экзистенциализмом.

Сартр однажды заметил, что Экзюпери сделал самолёт органом своих чувств. Самолёт летит, рассекает крылом, словно ласточка, синее течение воздуха, и мы вместе с пилотом чувствуем это напряжение синевы, эту лёгкую изморось звёзд на крыле...
Вот так и Платонов любовно чувствует механизмы, машины, созданные человеком, словно бы расширяющие душу в мир, с её мечтой о полёте, о стремительном движении сквозь кроткие пространства природы, подобно грозе, участвующей в мировой, таинственной, творческой ярости стихий.
Машинист Александр Мальцев, маленький человек, вобравший в своё воображение красоту большого мира.
Движение поезда - темно и сладко тает, и кажется, что обнажённая душа летит над землёй, любовно приминая, разрезая крылом, словно птица, синюю рожь дождя, и вдруг, цветущая вспышка света - удар грозы перед тобой.
Ты чувствуешь тёплое движение мира в душе, чувствуешь в мире себя... зачем смотреть на что-то ещё? Весь мир в тебе... душа несётся над землёй : зелёные вспышки деревьев, синее змеение рек, тучи, пёстрые брызги цветов... я всё это видел. Всё это до боли моё... Стоп! Помощник Мальцева как-то странно смотрит на него. Вот Мальцев не заметил жёлтого сигнала, не заметил сигнала приборов. Впереди - стоит поезд. Кто-то машет, предупреждает, но Мальцев не замечает всего этого... Боже! Да он же ослеп от вспышки грозы!
Весь мир был в нём, он ехал ослепшим, и не замечал этого. Он представлял себе мир, нежно творил этот мир - душа танцевала в темноте...
Разве чтобы что-то увидеть, нужно на это смотреть ? Душа танцует в темноте... и в этом танце, участвуют цветы, деревья, люди, поезда, синие, словно падшие грозы, реки... Они - это он. Разве он не знает, не видит себя ?
Вот помощник Мальцева подводит его к дому, и спрашивает : "ты ослеп? Ты ничего не видишь?"
И Мальцев отвечает : " Что ты, я вижу всё : вот мой дом, вот дерево, а вот моя жена встречает меня у дома... Ведь правда, встречает ? "
Душа танцует в темноте... Мальцева отстраняют от работы, отдают под суд.
Прошло время. Он грустно сидит в какой-то безрассветной, апокалиптической ночи мира, плачет, слыша как мимо несутся поезда.
Душа танцует в темноте... В мире есть много такого, что мы не видим, что порою темно и страшно касается нас, причиняя нам боль и ужас смерти, ибо ревнует нас, быть может, боится нас и нашего проникновения в прекрасный и яростный мир. Но и в душе есть много прекрасного, яростное - тоже есть, порой вырывающееся наружу, к себе подобному, разрывая красоту чувства ли, сердца, взора...
Нужно только уметь, как и Мальцев, жить и чувствовать мир, всей красотой души, не унывать, танцевать, пусть в темноте, пусть над бездной, но сделать мир в душе, частью внешнего, большого мира, озарив его грозою чувства к нему, любовью и доверием к ближнему, чтобы "стало вдруг видно во все концы света", словно бы ты только что сотворил этот прекрасный и яростный мир, тихий, девственный мир, и увидел его таким, каким его не видел ещё никто.

Средняя Азия 30-х годов. В ущелье, привязанные друг к другу, идут девять девушек пленниц. Вечер молится. Свет от взошедшей луны, грустно перебирает тёмный блеск их склонённых головок, словно чётки. Одна маленькая женщина, 14-тняя персиянка Заррин-Тадж, идёт позади всех без верёвки.
Из родной Персии, ещё слышится запах цветов и песня птицы, словно бы грустно поют сами цветы, что-то оплакивая.
Посреди ущелья - чудо : камни парят меж небом и землёй. Притяжения больше нет. Они свободны... Нет, это просто река омывала корни древней чинары, и она обнимала, вбирала в себя то, что должно было её погубить, и поднимала к звёздам. Вот так и я - думает Заррин,- обнимаю и поднимаю к звёздам от бреда земли, своё сердце, своё горе, ребёнка под сердцем.
Достоевский боялся описывать насилие над детьми, но передавал живую боль их судьбы, отражённой в судьбах других героев. Платонов не боится описывать это насилие, но делает это так... чутко, словно бы вечно-юная душа, чувствует на себе живой и тёмный вес тела : они одно мучительное целое. Природа смотрит на это печальным взором лошади, тихих звёзд... Заррин лежит, склонив головку к востоку, пропускает сквозь пальцы песок... И вроде бы просто перебирает холодный песок, но сколько горячего, немого горя в этой фокусировки души на подробностях жизни!
Словно бы душа зарывается в эти подробности, забывается в них, чувствует себя песком, ветром, ночью : Заррин-Тадж уже нет. Делайте с ней что хотите : её уже нет! Она уже так далека от земли, от бледного, крестом простёртого на этой земле тела и тёмного человека, жуткой тенью навалившегося на это тело. Она смотрит на это холодным взором души, покинувшей тело.
Есть понятие "молоко скорби", когда ребёнок впитывает с молоком матери всю тёмную муку горя причинённого матери, впитывает ту самую страшную ночь, те самые страшные звёзды. Да и сам ребёнок в ребёнке, чувствовал тогда эту ночь, эти звёзды...
Такыр - это "горячая Арктика". Высохший Стикс, его горячее, в паутинках трещинок, дно, где мечутся неприкаянными душами - животные, люди. Здесь женщины ведут призрачную, поруганную жизнь.
В этом аду на земле, Заррин стала забывать себя среди рабского труда и бессмыслия судьбы. Бывало, она ложилась посреди Такыра, глядела на грустное небо, на ветер, и думала : вот и всё. И так будет всегда...
Но родилась Джумаль ( изумительный символизм имён-фамилий в рассказе), словно бы душа, покинула умирающее тело. В аду, мотыльком засверкало нечто живое, что впитало с молоком матери не только скорбь, но и память о цветах Хорасана и птицах, как о рае земном.
Девочка-душа росла, грустно повторяя судьбу многих рабынь, не замечая того, что превращалась в прекрасную девушку. Без ласки и воды в этом аду, желая чистоты и тепла, она поднималась на возвышенность, сбрасывала, словно ветхую листву, свою одежду, поднимала к небу веточки рук, и тихо стояла, подставляя свою обнажённую душу и тело, солнцу и ветру.
Жизнь её убивала. И как часто это бывает у Платонова, новую жизнь ей подарила смерть, которую она обняла.
Был некий странник, австриец, работавший когда-то оптиком, но бежавший во время войны, в эту пустыню, где его мучили миражи одиночеств и ада.
Платонову однажды сказали, что на его произведения нужно писать не рецензии, а исследования ( в этом смысле, в закоулочках текста и сомволизма Платонова, так же интересно блуждать, и даже заблудиться, как и в тихих закоулочках текста Набокова). Посему, умолкаю, оставляя дочку Заррин на заре её жизни, с раем в горячем сердце, который она желала бережно пересадить на пустынное место, возделав ад и смерть, дабы и из них проросла жизнь, и на земле не было бы больше насилия, рабства и безумия одиночества.

В начале чтения мне подумалось, что Андрей Платонов в этом рассказе использует слог, близкий к традиционному, и герои вроде бы изъясняются обычно. Ан нет, чем дальше читаешь, тем больше находишь особенностей платоновского стиля. Да и содержание как будто необычное получается.

Алексей Алексеевич Иванов, гвардии капитан, едет после окончания войны домой. Поскорее попасть к своей семье ему мешают задержки поездов. Однако не только это: капитан и сам как-то не особо торопится, ему, видите ли, свободным хочется ещё побыть некоторое время. Знакомится у вокзала с девушкой Машей, тоже едущей с фронта, где работала помощником повара. Они с ней хорошо общаются. Наконец-то поезд приходит, Алексей едет в одну сторону с девушкой, которой надо сходить раньше. Вместо прощания Иванов внезапно решает выйти и проводить её до дома.
В этом городе он проводит двое суток. Затем продолжает путь до своего дома. И вот он прибывает. Родная семья. Радость, успокоение, расслабление…

Однако кое-что начинает его беспокоить. За время войны дети его подросли. Дочке Насте 5 лет, отца она не помнит, отчуждённо как-то его встретила. Сыну Пете двенадцать лет, но ведёт себя по-взрослому, командует матерью и сестрёнкой. Эко диво! Сынишка ведёт себя как хозяин дома. На вокзале уже при встрече он не кинулся отцу на шею с восторгом, как можно было предположить. Нет, когда Алексей обнимает его, Петруша говорит важно: «– Ты отец, что ль? (…) – Знать, отец!»

Иванов потом ещё подивится, как обстоятельно рассуждает сын об отношениях мужа и жены, какие примеры приводит.
После ужина дети ложатся спать, а родители ведут беседу (Петрушка, лёжа на печке, подслушивает).

А беседа оказывается ох какой непростой… Жена Любовь Васильевна рассказывает, как тяжело ей было жить, как она ждала любимого мужа. Алексей с удивлением и раздражением узнаёт, что к ним ходил в гости какой-то Семён Евсеевич, который приносил угощения детям.

Иванов ревнует, а читатель вместе с ним испытывает разнообразные переживания: по ходу разговора словно на лыжах взбираемся на гору, потом с неё катимся. Можно ещё назвать это эмоциональными качелями. Жена уверяет мужа в горячей любви к нему и верности. Алексей Алексеевич то с недоверием слушает объяснения, то вроде бы верит. Любовь Васильевна говорит, что Семён Евсеевич приходил в гости ради детей, его дети вместе с матерью погибли от рук нацистов. Но вот Любовь Васильевна говорит, что гость однажды поцеловал её, и уже опять ревность поднимается в душе мужа. Но поцеловал гость только в щёку, так успокаивает Иванова жена.

Жена во всём доверчива и откровенна. И, когда, вроде бы, подозрения мужа (и читателя) ослабевают, жена рассказывает, что на работе на неё повышенное внимание обращал инструктор райкома профсоюза. Признавался в любви к Любови. И она допустила близость с ним. Только один раз, и радости это ей не доставило.

Раздражение Иванова превратилось в гнев. Высказал он супруге обидные слова, взял свой вещмешок и покинул дом. Куда же отправиться? Ну конечно, к девушке, повстречавшейся ему в пути.

Вот тебе и возвращение домой к своей семье! Необычный вроде поворот. В то же время в жизни всякое бывает. Драматические, даже трагические события при возвращении случались. Мне известна одна история, когда вернувшийся герой Великой Отечественной войны застрелил свою жену. А ещё слышал историю, когда другой герой не вернулся к семье, потому что встретил на фронте и полюбил другую женщину.

Так и капитан Иванов, раздираемый гневом и разочарованием в своей супруге, принял решение ехать к Маше. Себя он почему-то ни в чём не винит, о своей неверности не думает. Каков финал произведения, читатель узнает, прочитав рассказ.
Произведение пронизано глубоким психологизмом. Если кто очень давно был знаком с рассказом, как я, тем также советую перечитать его. Перед чтением вначале слушал аудиокнигу в отличном исполнении Георгия Столярова.

Владимир Набоков

Набокова и Платонова, родившихся в один год, кроме ирреальной ряби теней повествования и страсти к перерождению - у Набокова - из куколки, в бабочку."Что есть человек, как не куколка ангела"?. У Платонова - Достоевско-Фёдоровские мотивы воскрешения человека из куколки погребального савана в новую, звёздную жизнь, - сближает ещё и любовь к луне, этому шафранному цветку в долине синей неба, на который устремлены мотыльки наших взоров, надежд.
Набоков был столь влюблён в луну, что специально даже купил телевизор, когда Армстронг высаживался на этот таинственный спутник Земли.
Вместе со своей вечной спутницей - Верой, быть может, тихо взявшись за руки, Набоков наслаждался этим нежным соприкосновением человека и луны, меланхолично и сладко приблизившейся ко всему человечеству.

Дальше...

Данный недооценённый фантастический рассказ с лунно оступившимся названием - ранний шедевр Платонова ( у Платонова всего 3 блестящих фантастических рассказа, чем-то похожих на созвездие пояса Ориона : "Потомки солнца", "Лунная бомба", "Эфирный тракт"), да и фантастичность в нём скорее в стиле Достоевского : внешний антураж невероятного даёт прорасти в мир фантастичности, безмерности души.
Кроме того, этот рассказ мог повлиять на роман Станислава Лема - Солярис, впрочем, повлиять он мог и на маленький шедевр Рэя Брэдбери - "О скитаниях вечных и о Земле" ( по крайней мере, он с ним прозрачно и тепло перекликается).

"У меня волос мягкий, как моё сердце : попробуй!".
Написано где-то в дневниках Платонова...
Сердце у главного героя - карее, мягкое, но... некому его потрогать.
Сердце смаргивает в ночь тишину и звёзды. Звёзды слезятся, текут над землёй.
Сердце словно бы погребено заживо под толщей чернозёмной ночи. Ему холодно и одиноко...
Петер Крейцкопф ( двойная символика фамилии : 1) маленькая, грустная деталька поршневого механизма. 2) отсылка к немецкому музыканту Крейцеру, больше известному по "Крейцеровой сонате" Бетховена), сын шахтёра, талантливый инженер, после ссоры с начальством оказывается в столице, которую он раньше не видел.
Радуга огней, реклам и фар автомобилей - похожа на отсветы далёких звёзд, на судорогу планет.
Вихрь жизни, света, для него нов, безумен и сладок.
Всё это похоже на "воскресение" из мёртвых из глубин земли, где он работал.
Да и имя его родного города отсвечивает смертью - Карбоморте ( если собрать все вымышленные Платоновым жуткие названия городов, то получилась бы идеальная страна смерти, экзистенциального ужаса перед смертью, страна, населённая несчастными, безумными чувствами, мечтающими эмигрировать к звёздам).

В этом сумеречном городе осталась любившая когда-то Петера его утончённая и милая жена - Эрна ( древнегерманское имя, означающее серьёзная, строгая и одновременно - сказочная. Розанов бы сказал : лунный эротизм затмения имени, за которым угадывается "луна").
Эрна окончила Сорбонну, овладела "последними цветами культуры", недоступных Петеру.
Что ей мог дать Петер? Своё карее сердце? Шёлковые переливы звёзд, похожих на траву на ветру, эту шафранно цветущую луну? Всё это сказка, пустота...
В вечере комнаты, в которой дым сигарет тёк межзвёздным туманом меж дышащих огоньков, серьёзные друзья Петера говорили : мы живём для того, чтобы знать...
Эрна тихо и грустно отзывалась из туманного полумрака кресла, с задремавшей на коленях книгой : люди живут не для того чтобы знать...
А для чего же? Чтобы... любить? Но где она, эта любовь и сказка жизни?
Сердце, рвущееся к звёздам, луне, заживо погребено в человеке, и некому его приласкать даже взором : одинокое, голое, слепое... оно так и умрёт в пустоте одиночества, если сам человек с ним не заговорит первым, коснувшись его в ночи, хотя бы через грудь - поцелуем.

Природа, живая, милая природа, как сказал бы Есенин, словно бы заключена в смирительную рубашку бетона.
Она томится и бредит, тихо раскачиваясь в тёмной пустоте, как этот клён у скамейки.
На скамейке сидит Петер и смотрит на ласково померцывающее созвездие Волóс Вероники, на луну.
У вечерней луны - профиль нежности любимого человека...
В дневнике Платонова : "он вошёл к ней в тесноту плоти и обмер. Это было много раз, но не бывало повторения"
Вселенная для Платонова - невеста, с прозрачной фатой лунной зари, скрывающей её нежный лик.
Образ полёта к звёздам на ракете в доверчивый, слепой и тёплый сумрак пространства - эротический мотив проникновения души человеческой в лоно природы.
А пока... пока наш герой, припав на колени возле скамейки, ласкает рукой звёздную росу на траве, карие цветы, похожие на глаза Эрны.
Что для нас любимый человек, когда мы любим? Целый мир. Во всём нежно и светло сквозят его черты.
Нам хочется обнять, поцеловать луну, цветы и звёзды... А если любимая тебя бросила? Но её милая, сказочная душа, эти звёзды, луна... останутся с тобой навсегда.

Творчество привело Петера к одиночеству и нищете судьбы. Он хотел открыть на других планетах новые, девственные источники духовной жизни, дабы зло, людская теснота и сумрак сердца - рассеялись, и человек больше бы нуждался в человеке.
Как тесно человеку даже среди своих мыслей! Сердце, цветы искусства и любви задыхаются в тесноте людской суеты...
Глотка, голубого, прохладного глотка неба, глаз любимой... Сердце, искусство жаждут простора и звёзд!
Петер приходит в научный институт с проектом "лунной бомбы" - летательного аппарата, могущего достигнуть луны и звёзд ( если зайти с чёрного входа в название рассказа, то оно покажется не таким уж и неудачным, а скорее апокалиптичным)
Заявление рассматривают, и просят его подождать.
Петер устраивается на испытание машины с новым двигателем. Его просят сделать 300 км по кругу и вернуться ( символика проста : расстояние от луны до Земли 300 с лишним тысяч км).
Петер летит по шоссе. Над ним, в пейзаже вечера, прозрачно и тепло текут листва, огни реклам и звёзды; природа, блаженно распятая, светло и невесомо замерла над ним : лучи заходящего солнца.
Сумрак памяти, вечер памяти. Горе прошлого сладостно тает, скорость увеличивается. Мир - рассыпается на нежные атомы звёзд, листвы, дрожи огней.
Вдруг, на дороге появляется корова ( у Платонова это символ природы). Резкий поворот руля, жизни, судьбы...
Лунное колесо - накренилось, вывернулось, оставив на влажном асфальте вечера тень и печаль.
Словно призрака, лучи фар выхватывают из сумрака очертание мальчика.

По пронзительности описания смерти, самого стыда смерти за саму себя, словно бы закрывающей своё бледное лицо ладонями ужаса, с Платоновым может сравниться только Достоевский и Эдвард Мунк.
Боль всего мира - на руках. Тяжесть ночи и звёзд - на сердце. Колосок звезды сорвался с неба...
Детская шапочка, с простой и синей надписью - океан ( запомните это).
Нежно перенесённое тело мальчика в машину. Сюрреализм нежной деликатности к смерти : страх того, чтобы трупик не трясся в дороге, чтобы его ничего уже больше не мучило!!
Платонов гениально описывает тёмное кольцо сокращающегося, дышащего радиуса трагедии и горя : внимательное молчание звёзд, листвы и сердца. Равнодушный, белый шум города вдалеке...
Кольцо, удавка трагедии и горя сжимаются. : выжженный радиус тишины.
Машина мчится сквозь ночь, сердце - вот-вот выпрыгнет из груди.
Тело мальчика, словно живое, трясётся на ухабах в конвульсиях : содрогание жизни, сердца героя.
Петер хоронит маленького мальчика в ночи, в ночь, возле дороги, похожей на взлётную полосу, уходящую в звёзды : тема шахтёра и земли мрачно повторяется.

Уже потом, в газетах, Петер прочтёт о безумном горе родителей, ищущих своего пятилетнего мальчика со странным именем - Гога Фемм ( нажмём на паузу рецензию и кое-что проясним. Платонов, при всём своём сложном отношении к религии, а в раннем Платонове было нечто есенинское, богоборческое времён революции, населял свой текст библейскими символами.
Гог, по Библии, это северный народ, перед концом света и пришествием Мессии напавший на Израиль : Гогу грозит неминуемая гибель от бога.
В художественном мире Платонова эта символика мрачно переворачивается : спасение природы ценой гибели человека. Океан на шапочке мальчика отзовётся в арктическом океане, в котором теряются горные рудники на дальнейшем пути ГГ. Символ прост : огромный электромагнит притягивает руду ( из символичной глубины 300 метров), с чудовищным, дьявольским рёвом вырывающейся сквозь разломы земли. : что есть любовь, как не луна жизни, притягивающая, пробуждающая, воскрешающая из тёмных недр души нечто инфернальное, древнее, что может как сокрушить человека, так и возвысить его, дав ему крылья?
Но человечество, увлечённое наукой, слепой жаждой знания, однажды может погубить природу и человека, человечность.
На этих рудниках, под предводительством Петера, от удара тока умирает 40 человек. Их тела на 5 машинах развезут к их скорбящим жёнам.
40 - число дней мытарства души после смерти, что намекает на спиритуалистическую тональность повествования, словно бы воскреснувшего из под земли - из шахты - ГГ..
Далее следует число 5. Умершему мальчику было 5 лет. На 5 месяцев был простой в работе над "лунной бомбой".
После сотворения луны и звёзд, бог на 5 день сотворил океан и душу живую : царство животных и растений.
Вот искомый рай Платонова, рай, ещё не заражённый, не развращённый человеком : луна, ласковые, доверчивые звёзды, и души чистые, живые растений, птиц и рыб в мировом океане)

В смысле библейской символики любопытно дальнейшее развитие сюжета.
Петера по ложным обвинениям сажают в тюрьму, и сюжет, отражённый в тёмном зеркале повествования, обретает обратные черты жизни Христа : смерть, воскресение, тюрьма, годы скитаний, детство, слияние с материей, матерью.
И если у Достоевского в его легенде о Великом Инквизиторе вновь пришедший на Землю Христос - никому не нужен, то у Платонова - "Христа" высылают, "депортируют" обратно в звёзды и смерть, откуда он и пришёл.
После всех мытарств судьбы и сердца, поседев, постарев, "потеряв детский интерес к ненужным вещам", потеряв всё на этой безумной Земле : любимую, здоровье, молодость... впадая в какой-то сон сердца и судьбы, подолгу проводя время во сне : жизнь, пёстрая суета - тает туманом, а жизнь внутренняя, сокровенная, сладко и легко несётся сквозь туман к милым звёздам - Платонов вводит в сюжет мотив Эндимиона и Дианы, луны, - Петер ставит ультиматум учёным : на луну должен лететь именно он, или "лунная бомба" вообще никуда не полетит.

Полёт в космос, сродни медленному погружению в прохладные воды ночи. Смерть - как возвращение души в мировой океан.
Незадолго до полёта, Петер открывает для себя нежный мир книг, голубые дороги сердца и взора.
И почему он раньше не знал всей этой живой красоты? Какой поэт в нём всё это время спал?
Старт корабля похож на светопреставление. 15 тысяч человек оглохли.
Словно в рассказе Брэдбери "о скитаниях вечных и о Земле", наш поэт отправляет на Землю сообщения о прекрасном и яростном мире.
Полёт состоялся 20 марта - въезд Христа в Иерусалим. Пальмовые ветви комет, похожих на цветущие узоры на зимних окнах, овевают нашего героя.
Угольно-чёрное небо. Самоцветы рассыпчатых звёзд. Светлая тишина и покой.
Петер слышит музыку, поэзию звёзд... И почему её не слышат на Земле? Или всё же влюблённые, поэты и дети её изредка слышат?
Но будут те, кто её никогда не услышит, оглохнув сердцем.
Звёзды и сердце Петера мерцают в гармоническом ритме, передавая звёздную азбуку Морзе.
Нет, учёные заблуждались - размышляет Петер, - космос - это живой океан, луна - тоже живая, и она пытается мной мыслить.
В уме проносятся странные видения а-ля Солярис : наш поэт видит, вспоминает чьи-то чужие воспоминания и мысли... Да, так и есть, это воспоминания погибшего мальчика. Смерти - нет! Его душа - жива, она в этих звёздах, в этом блеске планет...
Этот шёпот звёзд невозможно вынести долго. Тысячи мёртвых : Эдгар По, Достоевский, Ганс Гольбейн, Бетховен, Шелли... говорят ему что-то, нашёптывают о тайнах вселенной...
Звёзды и сердце сходят с ума, мерцают рваным ритмом, посылая на Землю нечто невозможное, фантастическое...
Что там, на краю млечного пути?
Ах, как же все учёные заблуждались!!
Как там у Набокова? "Мерцание звёзд похоже на трупное фосфоресцирование тела умершего ангела"
Да, я вижу ангелов, я слышу свет, луна - невыносимо, сладко близка.
Вернуться я уже не смогу, да и не хочу, я понял, я узнал... ах, что это?!!..

Где-то на далёкой Земле, тоже словно бы пущенной "ракетой" к самым дальним звёздам, одинокая и грустная женщина - Эрна, стоя возле скамейки под высоким клёном, прижав руки к груди, смотрела на волнующийся океан ночи, словно бы стоя на берегу ночи ( разумеется, это уже апокриф рассказа, как часто бывает с моими рецензиями, дописанный у меня в голове).
Её любимый был где-то там. Её любимого быть может уже давно трагически нет в этом мире...
Но почему этот мягкий ветерок так нежно касается её плеч? Почему опавший с дерева листок, ласковым мотыльком поцеловал её в шею?
Быть может, её любимый где-то рядом? Да, любимый теперь всегда будет рядом со своей милой Эрной, особенно тогда, когда она по ночам будет смотреть на луну.
Но поверит ли она в эту сказку жизни и любви?
Поверит ли она, что любовь - повсюду, что она тепло разлита в мире?
Ницше однажды сказал : бог умер. Солнце бога зашло...
Платонов мог бы ответить : быть может, бог и правда умер, ибо на Земле боги долго не живут, но есть в жизни нечто ранимое, мимолётное, до боли нежное, что подобно луне тихо отражает свет зашедшего солнца.

В моём сердце песня вечная
И вселенная в глазах,
Кровь поёт по телу речкою,
Ветер в тихих волосах.

Ночью тайно поцелует
В лоб горячая звезда
И к утру меня полюбит
Без надежды, навсегда.

Голубая песня песней
Ладит с думою моей,
А дорога -- неизвестней,
В этом мире я ничей.

Я родня траве и зверю
И сгорающей звезде,
Твоему дыханью верю
И вечерней высоте.

Я не мудрый, а влюблённый,
Не надеюсь, а молю.
Я теперь за все прощённый,
Я не знаю, а люблю.

Андрей Платонов