Лолита. Смех в темноте. Из интервью

Ладно. Если он хочет молчать, я могу молчать тоже. Вообще говоря, не мешало бы мне отдохнуть в этой притихшей, до смерти испуганной качалке, до того как отправиться искать логовище зверя: там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка — я всегда был верным последователем венского шамана. Но постепенно меня стала разбирать жалость к бедному Дику, которому, каким-то ужасным, почти гипнотическим способом я мешал произнести единственное замечание, которое он мог придумать («Девчонка у вас первый сорт…»).

Помню день, когда, взяв обратно обещание, из чистого расчета данное ей накануне (насчет чего-то, чего моей смешной девочке страстно хотелось, посетить, например, новый роликовый каток с особенной пластиковой поверхностью или пойти без меня на дневную программу в кино), я мельком заметил из ванной, благодаря случайному сочетанию двух зеркал и приотворенной двери, выражение у нее на
лице - трудноописуемое выражение беспомощности столь полной, что оно как бы уже переходило в безмятежность слабоумия - именно потому, что чувство несправедливости и непреодолимости дошло до предела, и, принимая во внимание, что эти приподнятые брови и приоткрытые губы принадлежали ребенку, вы еще лучше оцените, какие бездны расчетливой
похоти, какое вторично отразившееся отчаяние удержали меня от того, чтобы пасть к ее дорогим ногам и изойти человеческими слезами, - и пожертвовать своей ревностью ради того неведомого мне удовольствия, которое Лолита
надеялась извлечь из общения с нечистоплотными и опасными детьми в наружном мире, казавшемся ей настоящим.

Духовное и телесное сливалось в нашей любви в такой совершенной мере, какая и не снилась нынешним на все просто смотрящим подросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами.

Психоаналисты манили меня псевдоосвобождением от либидобелиберды.

…Валерия, приложив к колену намоченную салфетку, продолжала говорить – в меня, скорее, чем со мной: в сей величественный сосуд она всыпала слова с безудержностью, которой я и не подозревал в ней, причем то и дело разражалась залпом польских или русских фраз в направлении своего невозмутимого любовника.

Репортер, брат моего Мак-Ку, записывая это, спросил, что именно я написал. Ответа моего не помню, но вышло у него так: "несколько трудов о Верлене, Рэмбодлере и других поэтах".

Мне всегда думалось, что ломание рук - жест вымышленный или, может быть, смутный отклик какого-нибудь средневекового ритуала; но когда я теперь углубился в лес, чтобы предаться отчаянию и страшным размышлениям, именно этот жест ("Погляди, Боже, на эти цепи!") лучше всего мог бы выразить без слов мое настроение.

На противоположном берегу, по крайней мере в тысяче шагах oт нас (если бы можно было шагать по воде), я различал крошечные силуэты двух человек, усердно работавших на своем куске берега.

"Может быть, где-нибудь, когда-нибудь, при менее ужасных обстоятельствах мы еще увидимся". (Джоана! Чем бы ты ни была, где бы ты ни была, в минус-пространстве или в плюс-времени, прости мне все это, включая и эти скобки.)

О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником!

"Как же ты ее достал?"
"Простите?"
"Говорю: дождь перестал".
"Да, кажется".
"Я где-то видал эту девочку".
"Она моя дочь".
"Врешь - не дочь".
"Простите?"
"Я говорю: роскошная ночь. Где ее мать?"
"Умерла".
"Вот оно что. Жаль. Скажите, почему бы нам не пообедать завтра втроем? К тому времени вся эта сволочь разъедется".
"Я с ней тоже уеду. Спокойной ночи".
"Жаль. Я здорово пьян. Спокойной ночи. Этой вашей девочке нужно много сна. Сон - роза, как говорят в Персии. Хотите папиросу?"
"Спасибо, сейчас не хочу".

Подумать только, что, выбирая между сосиской и Гумбертом - она неизменно и беспощадно брала в рот первое.

Я замечал, что, как только ему начинало казаться, что его плутни становятся чересчур заумными, даже для такого эксперта, как я, он меня приманивал опять загадкой полегче. "Арсен Люпэн" был очевиден полуфранцузу, помнившему детективные рассказы, которыми он увлекался в детстве; и едва ли следовало быть знатоком кинематографа, чтобы раскусить пошлую подковырку в адресе: "П. О. Темкин, Одесса, Техас". В не менее отвратительном вкусе, но но существу выдающем ум культурного человека, а не полицейского, не заурядного бандита, не похабного коммивояжера, были такие вымышленные имена, как "Эрутар Ромб" - явная переделка имени автора "Ее Bateau Bleu - да будет и мне позволено немного позубоскалить, господа! - или "Морис Шметтерлинг", известный своей пьесой "L'Oiseau Ivre" (что, попался, читатель?). Глупое, но смешное "Д. Оргон, Эльмира, Нью-Йорк" вышло, конечно, из Мольера; и потому, что я недавно пытался Лолиту заинтересовать знаменитой комедией восемнадцатого века, я приветствовал старого приятеля - "Гарри Бумпер, Шеридан, Вайоминг".

Я вышел из автомобиля и захлопнул за собой дверцу. Как прозаично, как прямолинейно прозвучал этот хлопок в пустоте бессолнечного дня! "Гуф", - почел нужным прокомментировать пес. Я нажал на кнопку звонка; его вибрация прошла по всему моему составу. Personne: никого. Je resonne, repersonne: звоню вновь, никовновь. Откуда, из каких глубин этот вздор-повтор? "Гуф", - вставила собака. Порывистое приближение, шаркание и шум (гуф) распахнувшейся двери.

«Наконец,сексуалист во мне (огромное и безумное чудовище) ничего бы не имел против наличия некоторой порочности в своей жертве.Но где-то по ту сторону беснующегося счастья совещались растерянные тени — и как я жалею,что им не внял!Человеческие существа,слушайте!Я должен был понять,что Лолита уже оказалась чем-то совершенно отличным от невинной Аннабеллы и что нимфическое зло,дышащее через каждую пору завороженной девочки,которую я готовил для тайного услаждения,сделает тайну несбыточной и услаждение  — смертельным.Я должен был знать (по знакам,которые мне подавало что-то внутри Лолиты, — настоящая детская Лолита или некий изможденный ангел за ее спиной) ,что ничего,кроме терзания и ужаса,не принесет ожидаемое блаженство.О,крылатые господа присяжные!»