Лолита. Смех в темноте. Из интервью

Я часто замечал, что мы склонны наделять наших друзей той устойчивостью свойств и судьбы, которую приобретают литературные герои в уме у читателя. Сколько мы бы раз не открыли «Короля Лира», никогда мы не застанем доброго старца, забывшим все горести и поднимавшим заздравную чашу на большом семейном пиру со всеми тремя дочерями, и их комнатными собачками. Никогда не уедет с Онегиным в Италию княгиня N. Никогда не поправится Эмма Бовари, спасенная симпатическими солями в своевременной слезе отца автора. Через какую бы эволюцию тот или другой известный персонаж ни прошел между эпиграфом и концом книги, эго судьба установлена в наших мыслях о нем; и точно так же мы ожидаем чтобы наши приятели следовали той или иной логической и общепринятой программе, нами для них предначертанной. […] У нас все это распределено по графам, и чем реже мы видимся с данным лицом, тем приятнее убеждаемся, при всяком упоминании о нем, в том как послушно он подчиняется нашему представлению о нем. Всякое отклонение от выработанных нами судеб кажется нам не толь ненормальным, но и нечестным. Мы бы предпочли никогда прежде не знать соседа – отставного торговца сосисками – если бы оказалось, что он выпустил сборник стихов, непревзойденных никем в этом веке.

Но даже ярче, чем эти встречные, безмолвно радовавшиеся краски – ибо есть цвета и оттенки, которые с умиление празднуют свои встречи – ярче и мечтательнее на слух, чем они были для глаза, било воздушное трепетание сборных звуков, не умолкавших ни на минуту при восхождении своем к гранитной полке, на которой я стоял, вытирая мерзостный рот. И вдруг я понял, что все эти звуки принадлежат к одному роду, и что никаких других звуков, кроме них не поднимается с улиц прозрачного городка. Читатель! Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в мерцающем сиянии голосов, и величественных и миниатюрных, отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно загадочных, слух иногда различал, как бы освободившийся, почти членораздельный взрыв светлого смеха или бряк лапты или грохот игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате я мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре.