Пир

Я умею читать.

Я взял с собой Сергея, Николая, Константина, Илью и Руслана. Мы поехали на электричке в деревню. Поезд тихо продвигался по замёрзшим за ночь рельсам мимо гигантских искрящихся в утренних лучах сугробов. За сугробами вставали ровные ряды корабельных сосен. Неподвижные и вечные, они скрывали в сердцевине зимнего леса свою белую тайну.

От станции мы примерно час шли пешком по неширокой утоптанной тропе, а потом ещё с полчаса продирались сквозь набрякшие снегом еловые лапы до стоящей на небольшом отдалении от леса избы. Избы была исконно русская, покосившаяся и иссохшая она смотрела единственной дверью на запад, на восточной и южной стене было по три окна. Внутри справа была печь, слева неясная пустота, заполненная предметами деревянного быта, дальше стол с лавками, за столом в углу чьи-то неразборчивые иконы.

Ребята, побросав рюкзаки, сразу натянули лыжи и умчались, взбивая стайки слепящих снежинок. Илья и Руслан были помладше, они вытащили из избы старые сани и пошли кататься на берег озера. Я немного размялся, порубив дрова и потаскав в бочкообразных вёдрах воду из колодца.

Через несколько часов оголодавшие оглоеды вернулись, и мы принялись за ужин. Наскоро порезали Тургенева с Герценом, побросали их в котелок. Открыли пару банок Достоевского, не хлебать же пустой бульон, но содержимое консервов показалось очень уж подозрительным. Тогда Сергей, ухмыляясь, вытащил два пакетика Пелевина, в кипятке тот быстро размок, и получилось вполне себе пристойное варево. Затем на шипящую сковороду накидали Толстого, а гарниром послужил нежнейший Бунин. Но молодежи было всё мало: вытащили закоптелый мангал, вывалились шумной гурьбой в уже опускающиеся сумерки и на открытом огне нажарили Набокова. На десерт захрустели разворачиваемой фольгой и под крепко заваренного Быкова, сдобренного Шишкиным, полакомились Шолоховым и Шукшиным с арахисом, а завершили всё действо большой пачкой Гайдара.

Намаявшаяся за день братия в тепле печи быстро уснула, а я вышел на улицу, закурил и долго смотрел на поднявшуюся над лесом луну. Где-то далеко завывал волк, изредка ему отвечало уханье филинов. Примерно в полночь ребят начало рвать кровью, но я подготовился заранее. Каждому подставил по деревянному тазу, потом вытащил всё во двор и на девственно белом пространстве нетронутого снега начертал их кровью большую красную пятиконечную звезду. Подождал, пока кровь немного подмёрзнет, затем вынес из избы находившихся уже в некоторой прострации мальчиков и аккуратно уложил их в снег, каждого на один из лучей звезды.

Как только первые лучи забрезжившего рассвета коснулись поляны, пентаграмма начала светиться алым сиянием. Поднимаясь ближе к небу, алое перерастало в ослепительно-белое и за этой пеленой почти незаметно было, как вознеслись замёрзшие скрюченные тела в холодное голубое небо. Я высморкался и пошёл собирать вещи.

Надо поговорить с Алексеем Александровичем, чтобы набрал ещё мальчиков, умеющих читать.

Едва ли не лучший сорокинский сборник рассказов. Великая и страшная симфония еды; гротескный мир, сочащийся едой и поглощающий сам себя. Ни один из рассказов не похож на остальные, и все они раскрывают сущность "едения" с какого-то нового ракурса. Конечно, Сорокин во многом верен себе по части эпатажа, и к "Пиру" зачастую напрашивается очевидное "во время чумы", но все же эту тему мы предпочтем оставить Камю-нибудь другому. Процесс еды сам по себе весьма физиологичен, а физиология равновероятно может быть и приятной, и болезненной. Впрочем, есть еще третий, нейтральный путь, который здесь тоже можно найти.
Наиболее близкий эквивалент - это фильм "Повар, вор, его жена, ее любовник" Гринуэя. Впрочем, Питера Гринуэя я вообще считаю идейно очень родственным Сорокину художником: та же максимальная незашоренность восприятия и готовность к любым перевертышам, уклон в сторону шокинга и жестокостей, сочетаемый с грандиозной сложностью формы и картинной отточенностью каждого кадра или фразы.
В целом я бы особо выделил рассказы "Ю" и "Сахарное воскресенье". В неистовых кулинарных фантазиях первого есть что-то неуловимо притягательное, в то время как второй является маленьким шедевром текстостроения с содержанием, значительным образом определяемым формой. А вот ультрабрутальной и распиаренной "Настей" я особо не впечатлился.

Не стоит читателю, ничего не знающему о постмодернизме, читать эту книгу. Также не рекомндую ее и тому, кто ничего не слышал о концептуализме Сорокина. И не нужно открывать ее тем, кто просто хочет почитать о каннибализме и похихикать над поеданием несъедобных вещей. Это особенная книга. И, читая ее, нужно думать, анализировать, вникать.
В шоке будут скромные читательницы, воспитанные на Пушкине и Тургеневе, прочитав, как отец отрубает руку своей дочери. Не бойтесь и не возмущайтесь! Лучше откройте литературоведческий словарь и почитайте о приеме овеществления метафоры (который, кстати, очень любили футуристы), и тогда все вам станет понятно.
И не надо ужасаться от того, как родители зажарили и съели свою дочь Настю. Нужно перестать воспринимать текст буквально и вспомнить про обряды инициации: умереть в одном статусе, чтобы возродиться другом. Настя-девочка умерла в свой 18-й день рождения, а возродилась Настя-женщина.
Книги Сорокина всегда вызывают шок и очень часто отвращение. Но он не псих и не маньяк, он мастер слова и стиля!

Я посмотрел на часы.
-- Однако!
Амад кушал.
-- Половина одиннадцатого, -- сказал я.
Амад кушал. Шапочка его была сдвинута на затылок, и зеленый козырек
торчал вертикально, как гребень у раздраженного мимикродона. Глаза его
были полузакрыты. Я смотрел на него.
Проглотив последний ломтик помидора, он отломил корочку белого
хлеба и тщательно подчистил сковородку. Взгляд его прояснился.
АБС, "Хищные вещи века"

Ну, пробьешь ты головой стену. И что будешь делать в соседней камере?
Ежи Лец

Сорокин - великий мастер удивлять, покорять и пугать.
И просто - великий мастер.

Мое с ним знакомство началось с "Дня опричника", и это была, очевидно, страсть с первого слова. Это было нечто большее, чем восхищение до странности реалистичным миром и стилем, сияющим, как морозные узоры на стекле; нечто большее, чем детская радость от того, что кто-то (в наше интересное время!) смог создать шедевр... нечто большее, чем холодок страха между лопаток - а вдруг он угадал, и это - наше будущее?

"Сахарный кремль" был откровенно более страшным - за стеклом, расписанным морозными узорами, оказывается, таится густая, влажная мгла, пахнущая не свежевыпеченным хлебом и тающим сахаром, а скорее кровью и смертью. Предсказуемая, но от этого не менее страшная изнанка "Дня опричника" только усилила восхищение автором - браво, мастер!

Еще хлеба и зрелищ!

И было зрелище, достойное высших похвал, "Голубое сало" - каюсь, я пролистывал текст, не обращая внимания на сюжет, чуть ли не рвал страницы, ища очередную стилизацию - о, как же они прекрасны, их хотелось перечитывать, сличать с оригиналами, их хотелось... съесть?

Да, вот и всплыло, наконец, это слово.
Съесть.
Потребить, так сказать.
Съесть можно все, что угодно - было бы, что есть. Потреблять. Перерабатывать? Вот уж не обязателньо. Просто - потреблять. Бросьте, чем еще можно заниматься в обществе потребления?
Вот только не страшно ли потреблять с такой энергией, с такой скоростью и неразборчивостью, достойной сравнения с неким представителем нежвачных парнокопытных?
Не следует ли остановиться и задуматься - а не потребят ли когда-нибудь с такой же жадной неразборчивостью и тебя самого?

И я, признаюсь, испугался.
Можно философствовать и томно закатывать глаза, вздыхая над грязью и мерзостью этого мира - однако это никуда не ведет, и не помогает найти выход в другой мир. Да стоит ли искать, если и там мы начнем делать то же самое?

Читайте "Пир", если не боитесь.
Если боитесь - читайте тоже!
Приятного аппетита!

Возможно, лет в 13, когда я увлекалась подобными вещами, мне было бы интересно это прочесть, но сейчас я больше ценю сюжет и слог, чем скандальность. Слишком много неприятных моментов, и у автора, на мой взгляд, недостаточно таланта подать их удобоваримо. Шок ради шока, без намека на идею и умение владеть языком.

Нет, разумеется, при желании из пальца можно высосать все что угодно, любой глубокий смысл (занимаются же этим с неслыханным усердием столько фанатов Мураками), но у меня нет желания заниматься подобным.

P.S. обычно у подобных книг и самые категоричные фанаты, поэтому напомню, что это мое субъективное мнение)

Еда, процесс поглощения пищи - творческий акт, в основе своей даже интимный. И, по мнению Сорокина, представлено это в русской литературе слабо. Он решил немного исправить ситуацию, насколько это возможно. Но Сорокин - известный реалист (в общем смысле), поэтому он не забывает про все ипостаси пищи. Новелла "Зеркало" полностью посвящена "высокохудожественным" (даже не знаю, есть ли здесь ирония) описаниям испражнений после разного типа и вида блюд. Думается, что впечатлительным читать все же не стоит, тем более за чаем с печеньками. Я к таким не отношусь, поэтому книгу дочитал, но без особого удовольствия. Хотя остаюсь при мнении, что малые формы (рассказы, небольшие повести) у Сорокина получаются лучше больших произведений (трилогия "Лед", например, просто размазана текстом по бумаге, особенно во второй ее половине).
В чем не откажесь Сорокину - так это в прекрасной языковой стилизации. Здесь ее не так много: "Настя" и "Лошадиный суп", прежде всего. Это, бесспорно, лучшие новеллы в сборнике. Каждая из них заслуживает по звезде в моей личной оценке книги. Третья звездочка достается всем оставшимся 11-ти рассказам.
Доведенная до абсурдизма ситуация иногда вызывает нервный смешок читателя. Человек, привыкший есть пустоту (в прямом смысле) вскоре действительно не может есть человеческую пищу, пахнущую смертью ("Лошадиный суп")... Философия преодоления пределов (о чем так много говорят персонажи рассказа "Настя") выражается в ритуальном приготовлении дочери главного героя и съедении ее за праздничным (ей сегодня 16) столом. А слова "прошу руки вашей дочери" оборачиваются жестоким, но привычным для всех физическим лишением руки... Абсурд? Самый настоящий. Как дурной сон, воплощенный умело и во всех красках. Кстати, сны у Сорокина - та еще тема для изучения, на мой взгляд.
Потраченного времени, конечно, не жалко. Любопытный читатель всегда что-нибудь для себя откроет.

Собственно, оценку ставлю только рассказу "Настенька", т.к. решила, что дальше можно не читать. Хотя ставлю 2, а не 1, как изначально планировала.
Каюсь, была не права: смысл тут есть, но ради него незачем читать рассказ, написанный ужасным языком, представляющим из себя пародию на высокий стиль (даже если так и задумано, читать все равно невозможно). Хотя не только язык, весь рассказ и есть пародия.
Лично для себя ничего полезного не вынесла. Вообще ничего.
Наверное, все дело в том, что в я в принципе не воспринимаю постмодернизм с его любовью называть любой высер с минимальной идеей искусством.
И вряд ли самого Сорокина можно оскорбить, сравнив его произведение с говном, по сути он и есть та самая сорока, в конце рассказа стащившая черную жемчужину из кучки кала.

Cборник рассказов "Пир" Владимира Сорокина – это хрестоматия стилей, приемов и мотивов автора, концептуально объединенная темой еды. В ассортименте представлены и ужасное насилие, и расчлененка, и людоедство, и обильные испражнения, и порнуха, и буквализация языковых метафор в декорациях Российской Империи, СССР, России рубежа тысячелетий и неопределенного будущего.

Скучная книга, мне не понравилась. В "Пире" Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что "Настю", потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа "Роман"), и "Ю", потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. "Concretные" – послед первой части "Голубого сала", "Лошадиный суп" – продолженная версия "Тридцатой любви Марины" на сюжет "Не те отношения" Мамлеева, "Зеркаlо" – сгущенная вариация первой части "Нормы", "Пепел" – сокращенные "Сердца четырех", "Сахарное воскресенье" – приквел к гламурно-советской части "Голубого сала".

Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. "Аварон" сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. "Банкет" утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. "День русского едока" будто бы отвечает на "Generation П" Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет "Машина". "Жрать!" – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет "Моя трапеза", в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).

В "Пире" Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат "Это только буквы на бумаге" – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе "Пира" сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует "Мои полотна руками не трогать".

До "Пира" читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – "Роман", и потому обновляющая его "Настя" получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с "Насти" стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного "Ю", вызвало у меня только скуку.

Зато стало ясно, почему дальше была написана нехарактерная для раннего Сорокина сюжетная и осмысленная "Ледяная трилогия". Автор пытался выбраться из тупика какашечно-расчлененочных аттракционов к чему-то новому.