Котлован

Продолжаю традицию писать рецензии на произведения Платонова, в день памяти о нём.
Мои рецензии на Платонова, всегда, чуточку больше, чем просто рецензии.
Я долгое время боялся писать рецензию на его главный роман — Чевенгур. Почему? Из чувства ответственности. Я знаю, что так, как я мог бы написать о Чевенгуре, и понять Платонова -— не напишет никто.
А для этого нужно много сил, удачи и вдохновения. Особенно.. когда сердце бьётся в пустоту и жить — некуда.
Но и в пустоте, оказывается, можно писать хорошие тексты.

…………….

Вы когда-нибудь видели падших ангелов?
Нет, не тех, на картинах, с неуклюже приделанными к плечам, крыльями уток, воробьёв и летучих мышей.
Так изображают падших ангелов только на утренниках, в аду. Впрочем, и простых ангелов не менее нелепо изображают.
Я говорю про настоящих падших ангелов.
Вы.. видели когда-нибудь иконы с падшими ангелами?
Был такой иконописец на Руси. Чуточку юродивый и не от мира сего, словно сошедший до срока, нет.. не с ума, а с живописности кадров фильмов Андрея Тарковского. Звали этого иконописца — Андрей Платонов.

Как выглядят настоящие падшие ангелы, а не прирученные искусством и религией, на манер домашних болонок?
Вы точно хотите увидеть падших ангелов? Не испугаетесь? Ваша жизнь может измениться после этого, и взгляд на искусство и человека.
Представьте себе: вечер. Звёзды накрапывают на листву. Колышется травка, задетая бог знает кем, надломленная: она мучается и словно бредит о чём-то, молится звёздам и богу.
Не смейтесь. Просто мир, более таинственен и безумен, чем принято думать.
Это только в сказках и в живописи, ангелы — с крыльями куропаток и гусей.
И почему нас это не изумляет, как мрачный бред и даже — богохульство?
У Платонова, ангел — это таинственно оживший лапоть на богом забытой дороге, в опустевшей деревне: он пророс травой от тоски и одиночества; или из трубы, заброшенного, как умерший человек, дома — вырос подсолнух.

У Платонова, нежно растушёвано существование природы и человека, словно ослепший дождик в осенней листве, так что нельзя толком понять, это шелестит листва, или звёздное небо: темнота меж осенних ветвей, не менее таинственна, чем безмолвие глубокого космоса.
Представьте себе такую страничку-икону от Платонова: вечер природы. Странник в поле, ложится в траву и кладёт под голову — потёртое, исхудавшее крыло.
В романе, нет буквального воспроизведения данного образа: эсхатологический импрессионизм Платонова (милые литературоведы, если вы читаете это, возьмите на заметку данный термин — лучшего определения творчества Платонова, вы не найдёте, поверьте).

Наверное, это одна из главных трагедий искусства 20-го века: Платонова, до сих пор, просто не умеют читать. Он находится в совершенном андеграунде литературы.
Уже научились читать Набокова, открывая его дивные миры, Джойса, Пруста, Кафку.. но Платонова, который, по словам Бродского — равен этим писателям, до сих пор не умеют читать и смотрят на него как на странную и косматую планету, мрачно приблизившуюся к Земле.
Вы пробовали смотреть на картины Сёра или Ван Гога — вплотную?
Живопись представляется неуклюжим детским бредом, и даже виден замурованный в голубую краску неба — распятый кузнечик.
Для созерцания Платонова, нужна нежная дистанция.

Да, это именно созерцания. Я верю, что однажды, читательская культура (по сути, потребительская), повзрослеет до созерцания миров Платонова, и ему будет присвоено такое же нежное наименование, как в Японии, для созерцания снега или цветения сакуры: юкими, ханами..
Платонова нельзя читать, как Тургенева, Толстого, Остен, Достоевского или Оруэлла: это вандализм.
Иначе, читатель увидит лишь чудовищно искажённого Платонова; увидит пошлый гротеск, обозвав его банально — антиутопия, увидит какие-то сумрачные дебри социализма и прошлого нашей страны.
Он не увидит самого главного: полыхающего космоса, в творчестве Платонова: ибо и космос может полыхать и на кончике былинки, и на поверхности измученного сердца человека, и на ресницах влюблённой женщины.

Социалистические конструкции и образы, в творчестве Платонова, то же самое, что рама из флорентийского дуба, на картине Рафаэля, или толстый мазок алой краски на картине Мунка.
Как бы вы назвали экскурсовода в музее, который бы целый час рассматривал деревянную раму, а не картину, или два часа говорил о том, из чего сделана краска на полотне Мунка, с улыбкой обмолвившись, поскребя ноготком краску: толстая, как у дедушки в сарае..
Разные слова, на весёлые буквы, приходят в голову, как назвать такого экскурсовода и такого «читателя» Платонова.

Высший пилотаж, после чтения Чевенгура — ни разу не задуматься о социализме, но задуматься о звёздах и тайне души, любви и космическом одиночестве чувств, несущихся, словно звёзды, в бездне погасшего пространства.
Если в рецензии или в статье на Чевенгур. есть нарочитое упоминание социализма, в вероятностью 97% — это шлак, в той же мере, как если бы кто-то говорил о романе Достоевского — детектив, или о Лолита Набокова — роман о педофиле.
Андрей Рублёв, расписывал храмы, в редкой и утраченной ныне манере, как бы «рисуя дымом».
Краски, словно бы вечереют и зыбятся, как небо в осенней листве.
Так и Андрей Платонов, словно бы обмакивает перо ангела, в краски социалистической действительности, и ими, пишет свой космос, картины ада и рая, смешивая их, как небо и дождь, смешиваются в осенней листве.

Мир Платонова — это причудливая и крылатая смесь волшебных миров Шагала, Мунка, Иеронима Босха, Андрея Рублёва. и даже.. Хаяо Миядзаки, с его блуждающими домами-лунатиками, которые предвосхитил Платонов в своём Чевенгуре.
Платонов писал свой роман несколько лет.
Он был его отдушиной, лунатическим и творческим бредом, после.. кошмаров жизни, в том числе и личной, жизни: он словно пробуждался на другой планете, пиша роман, и бредя о земле так, как мы будем в раю бредить о земной любви, вскрикивая в ярких цветах, пугая ангелов и бога.
Спрашивается: сколько нужно читать роман, писавшийся несколько лет, в котором утрамбованы крылья, размахом — в века?
И нужно ли читать его?

Для кого мир воспринимается сквозь призму экзистенциальности, и для кого сюжет, не так уж важен — да.
Но по сравнению с Чевенгуром, мрачные миры Кафки и Сартра, Ионеску — это безмятежное детство экзистенциализма.
Неподготовленного читателя, текст может утомить, в той же мере, как и жизнь — неподготовленного человека.
Кто-то даже может покончить с собой. Кто-то может сойти с ума от эстетического наслаждения, и выбежав на улицу, голым и в тапках, обнять первого встречного.
Чевенгур — это экзистенциальная русская рулетка.

Представьте, что вы занимаетесь сексом… 3 дня подряд, не вылезая из постели.
Чудесно? Да.. но это уже чуточку рыцарство и нежное безумие: глотнёшь водички, перекрестишься, и.. снова, в постель, как в омут, к смуглому ангелу (боже, молю, сделай так, чтобы мне сегодня приснился этот сон с моим смуглым ангелом.
Можно даже 4 дня или 5, вместо 3, и если я умру во сне от… изнеможения счастья, то не сразу мне дай знать об этом, не буди меня, дай побыть нежным призраком у милых смуглых ножек любимой моей, с которой я разлучён навсегда..).
Задумался.. а какое произведение Платонова, самое гениальное?
Чевенгур, безусловно — шедевр.
Но это большой роман, и в нём, как в ночной степи, сердце может потеряться два раза, один раз испугаться своей тени или качнувшейся веточки, навек очароваться звездой, упавшей в травку, синхронно со светлячком, и два раза можно заснуть, обнявшись вместе с перепуганным сусликом, словно с заветным другом.
Советовать Чевенгур незнакомому читателю — это эстетическое преступление и чудовищная нечуткость: всё равно что советовать взобраться на Фудзияму — в пижаме: Фудзияма прекрасна. Но не в пижаме, и на это нужен настрой и понимание Платонова.
Так что, советовать Чевенгур я не буду, а посоветую его более ёмкие и лиричные шедевры: Джан, и Счастливая Москва.
Чевенгур же — это русский Улисс.

Уже в начале романа, похожего на апокриф жития падших ангелов, читатель встречает почти немыслимое: образ осени в Эдеме.
Кажется, что птицы и листья, мечты людей, улетают прочь от Земли, к далёким звёздам.
Матери спасают своих детей, умирающих от голода и безумия жизни, тем, что словно бы.. отправляют их в люльке крыла, по течению ночи — к звёздам, целуя их на прощание в старческий лобик: словно времени больше не стало: зачем жить жизнь, мучиться и стареть, видя один и тот же бред жизни, когда можно стразу, в детстве, состариться, улыбнуться ангелам и заснуть навсегда, став снова — милым дождём, травкой апрельской, звездой в облаках..
Звучит красиво, да? Ну, это на языке ангелов. Если перевести на язык мрачный язык людей, то это значит: матери, со слезами на глазах, убивают своих детей, спасая их — от жизни.

В космогонии Платонова, почти по Джордано Бруно — не душа находится в теле, а — тело, в душе.
Потому, судить героев Платонова по человеческим меркам — безумие. Желание «судить», вообще, одна из разновидностей безумия.
Чтобы читать Платонова, нужно вспомнить в себе — ангела (это вообще, одна из задач искусства, как и любви, но об этом почему то многие забыли).
В космогонии Платонова — ребёнок, любовь, тоска, дружба — это зримые эманации светящихся крыльев, как в Эдеме, где ребёнок мог быть нежной мыслью о звезде или смуглом плече женщины..

Так северные олени, вынашивая в себе оленят, видя, что зима слишком холодна и родить — значит убить ребёнка — жизнью, усилием и нежностью мысли, растворяют плод, в себе, и оленёночек вновь становится тёплой кровью в жилах матери, её сном, северным сиянием.
Мне кажется.. Платонов, в прошлой жизни, был северным оленем. Экзистенциальным и странным оленем, часами любующимся северным сиянием: его не принимали за оленя, ни свои, ни чукчи.
А ещё.. Платонов, до оленя, был — индейцем Перу.
Я не шучу. В Чевенгуре — предвосхищён южно-американский магический реализм.
Так и вижу, как смуглоликий Платонов, с пером в чёрных, как вороново крыло, волосах, участвует в странном празднике перуанцев, когда они раз в год, выкапывают своих умерших, и начинается дивный, апокалиптический маскарад и танцы.

Один английский профессор-славист, в совершенстве знающий русский и обожающий Платонова (его нельзя перевести, от слова — совсем, и тем чудовищней, что многие русские, воспринимают Платонова, в изувеченном виде, словно в переводе), писал как-то, что с наслаждением читал Чевенгур — по две страницы в неделю: так буддист смотрит на былинку на ветру, или на хокку Басё — часами, открывая в них — космос.
Читателям Чевенгура, я бы тоже посоветовал не торопиться с чтением начала романа, потому что в нём, тайно, описывается один из самых поэтичных и странных апокрифов: осени в Эдеме, изгнание людей-полуангелов, в заросли синевы, тишины природы.

Мир у Платонова — блаженно-прозрачен, словно сотворён только вчера.
Он ещё девственно-податлив и тёпел, и в лице былинки, ещё нежно отражается, улыбается звезда.
Вот как описывает Платонов, одного из падших ангелов, т.е. людей, в первые дни после изгнания из рая: «Родившись, он удивился, и так и прожил до старости с голубыми глазами на моложавом лице».
Это же.. иконописный мазок пера. Тут обнажённая до звезды и боли бессмертия, душа, перед полыхающим и прекрасным миром.
Давно ли мы так смотрели на мир? В детстве… дальше — с нами случился Чевенгур: жизнь, почти чеховская «renyxa» — чепуха.
Так бог бредил, ворочаясь и что-то шепча в своём сне, на 7 день, то улыбаясь нежно чему-то, то вскрикивая в слезах: снился человек.

Вы только представьте эту прелестную картину: Эдем. Вечер. Фонарь, аптека..
Господи, откуда тут тональность Блока? Или Платонов, как и Блок, умел слушать тёмную музыку эпохи и мира?
Не было фонаря. Была — яблоня, и сразу, возле неё, Адам и Ева с детьми-непоседами.
Мир стоит перед великими переменами, и вдруг, к богу, подходит ангел.
Смущённо чешет крылом, затылок и говорит: гм.. простите, что разбудил вас. Но там.. это, ну..

- Что, это? Вот ты косноязычный у меня. Говори как есть. Ну?

Заикаясь, ангел продолжает:

- Там… возле Эдема, за сияющей оградой, есть странное поселение людей в лесу.

- Кто такие?

- Говорят.. что они — русские.
Полусумасшедшие, полуангелы..

- Непоседоил, ты не пил сегодня? Я не создавал больше людей, кроме Адама и Евы.

- Может… они, сами?

- Что, сами? — окончательно проснулся бог.

- Ну.. завелись. Как болотные огоньки, знаете. Или они тут были всегда.

- Я бы заметил. Знал.. Хм..
Хотя мне снятся порой странные сны. Может я.. нечаянно, во сне, создал их, прошептав вслух что-то что-то невыносимо-прекрасное и грустное?
Че.. че…

- Чегевара?  — улыбнулся краешком крыла, Непоседоил.

- Кто это? А.. это потом, нет, тут другое.

- Человек?

- Хм.. наверное, как поэт, после создания шедевра, хотел что-то подправить, дополнить в  человеке, и во сне это сделал.
Но вышло что-то странное: Чевенгур.
Это мой мрачный шедевр. Я его ещё никому не показывал. Это.. сама жизнь. То, что будет с миром, человеком и нами. Словно все перегородки, между раем, адом и жизнью — рухнули.
И что они делают в лесу, эти люди.. русские?

- Странное они делают, боже.
Материться хочется, а мата ещё нет.
Пусть пока матом будет вон та робкая звёздочка в Поясе Ориона, и вот эта веточка клёна.
(дотрагивается с робкой улыбкой до неё).

- Господи Я… ну что, что именно они делают, Непоседоил?
Да хватит трепать веточку. И на звезду не смотри. Я их днём наверно, буду скрывать.
Ну?

- Они.. ящерицу съели, вместо яблока познания. И теперь говорят, как ангелы.
Даже лучше меня..

- Ну… это не сложно, Непоседоил.
И что они говорят?

- Один из этих русских, всё мечтал умереть.
Для него смерть была, как соседняя губерния, или.. звезда.
Всё приглядывался к реке: упасть в неё, всё равно что в небо — упасть. Русские это умеют, особенно в любви.
Поймал этот чудак рыбу, и показывал её другим, как инопланетное существо: мол, она в смерти живёт, где человек жить не может: в ночи реки, оттого она и немая и глядит без выражения: телёнок ведь и тот, думает, а она  — нет: она всё уже знает.
Господи! Они узнали тайну нашего молчания и кроткого безмолвия природы и звёзд!

- И что же было с этим русским?

- Он ходил по деревне, и рассказывал, что хочет умереть и посмотреть, что Там и как, может что поинтереснее их жизни: хотел пожить в смерти..

- И что говорили ему на это?

- Странные эти русские, боже. Они говорили с улыбкой: ну что ж, попробуй умереть, вернёшься, расскажешь, что и как.
Выловили его через три дня..
Позвал не Христос, а звёзды, в реке.

- Христос и позвал. Если бог умирает в мире, то человека зовут — звёзды.

………

У каждого великого писателя — свой шифр снов искусства.
Роза у Пушкина — это не роза на рынке; клён у Есенина, это не клён Пришвина.
Это отдельное слово ангела. В веках, разумеется, эти просиявшие слова, складываются в таинственный шёпот бога.
Так и у Платонова. Социализм и коммунизм у Платонова, это не коммунизм Ленина или момент в истории нашей страны (так читать Платонова, так же безбожно, как кушать че… бурек, перед картиной Рафаэля).
Коммунизм у Платонова, такая же метафизическая сущность, как и бабочки у Набокова: это не просто образ души, а прободение реальности, сияющая трещинка в действительности.
Чем она заполняется? Другой вопрос..

Для Платонова, коммунизм — это почти евангельское: «и времени больше не стало, и не стало ни эллина, ни еврея..»
Но у Платонова ещё глубже: это какая то звёздная тоска по инфракрасному качеству бестелесного мира, о феминизме не женщины, но — души, истины, без которой «стыдно жить на свете».
Коммунизм у Платонова, это что-то среднее, между Концом света, и вселенским счастьем, в котором участвуют не только люди, как в Евангелии, но и малейшая былинка замученная и самая далёкая, богом забытая звезда.
Аналогично и с платоновскими «буржуями». Это — не совсем люди, а почти трансцендентальная, хтоническая сущность, что-то среднее, между озябшей и бескрылой душой, и мороком «человеческого», который все мы должны преодолеть: преодолеть ад шестого дня творения, чтобы вновь не повторился ужас мира и гибель любви, бога.

Мне больно наблюдать за тем, как читатели, и даже очень образованные, восхищаются цитатами второстепенных писателей, или первостепенных, но мыслями, разжёванными до предела, и.. проходят мимо совершенно гениальных мыслей Платонова, которым, как сказала бы Цветаева о своих поздних стихах  — нужен читатель-соучастник, лунатик прекрасного.
Например, у Платонова есть мысли, предвосхитившие открытия Бергсона об относительности времени, но Платонов идёт даже дальше Эйнштейна: он придаёт мышлению человека, искривление пространства души, несущейся на световых скоростях.
Сначала, время ускоряется, и не случайно у Платонова, дети в романе, похожи на старичков-космонавтов, и даже — на седых призраков, печальных барабашек жизни.
Потом, время и мир — замедляются, и словно бы.. идут вспять, проваливаясь в грудь человека, а ещё через миг — время, попросту бредит, растушёвывая границы жизни и смерти, человека и звезды, былинки и ангела, цветка, росшего 1000 лет назад и улыбки девушки, словно мы видим мир, на горизонте событий Чёрной дыры.

Женщина и любовь в Чевенгуре — это образ утраченного рая и бога распятого.. забытого, ненужного людям.
Женщина у Платонова — как последняя достоверная память о рае.
Это то самое счастье, которое ищут люди, по которой томятся цветы в ночи и звёзды — днём, но в романе они — словно болотные огоньки, призраки замученных ангелов: люди ищут рай, ведут войны, зарывают сердца в пыльные книги, в поисках истины..
А нужно, всего лишь, положить своё сердце, на милые женские колени.

Вообще, образы Платонова, похожи на живые зарницы Ада и Рая.
Ими можно очароваться навека, как сердце детское — драконом, или кометой, приблизившейся к Земле, в конце времён.
В «поэзии ужасного», Платонов столь же гениален, как Эдгар По и Бодлер (кстати, он даже внешне похож на Бодлера, а опалённым ликом души — на По).
Поразителен образ в романе, инфернального горбуна, словно паук, скитающегося на четвереньках, от ненависти ко всему живому и прекрасному, уродующего цветы, насилующего руками — куриц, и мечтающего, чтобы деревня осталась без мужиков: чтобы изнасиловать всех женщин.
И рядом с этим чудовищем, которое потом кармически перевоплотиться в инвалида Вощёва в Котловане, нежный образ Настеньки, которая потом тоже, реинкарнирует, превратившись в романе Котлован — в девочку Настю: почти набоковский мотылёк, истина раненая, по которой томится — чудовище-паук: когда он моется в реке и ласкает свой горб, словно сгусток неразвившихся крыльев, он думает о Настеньке: приз, за самую мрачную и инфернально-чудовищную мастурбацию в мировом искусстве, уходит Платонову.

Жёстко? Не Джейн-Остиновски? Зато жизненно. У Платонова — истины ночи. Ему скучны истины дня. До них могут додуматься Оруэллы и Тургеневы, ничем не рискуя: а в поисках истины ночи, истины лунатиков  — можно умереть или изувечиться.
Что более мерзко, это чудовище, ласкающее свой горб, мечтая об изнасиловании Настеньки, или.. те люди, заигравшихся в экзистенциализм (Платонов его заново изобрёл, поиграл с ним, как ребёнок с солнечным зайчиком в разбитом осколке стекла в траве, и перерос его на тысячелетия), свысока говорящие о том, что истины, бога — нет, что человек — говно, а значит можно делать всё что хочешь, и насиловать страны, истину и распинать любовь.
Для Платонова, «высокомудрое» утверждение, что истины — нет, как и любви, бога, на грани утверждения слабоумных или нищих и ленивых сердцем: если стиха Пушкина ещё нет, то кто помешает тебе его создать? Кто помешает любить, как Петрарка?

Платонов ещё прекрасен тем, что помогает вспомнить исконное, звёздное христианство сердца: не проходить мимо красоты и истины — в рубище, а словно бесприютного и грязного зверька, или бездомного человека — обнять и обогреть, привести домой.. где истина-друг, за чаем, улыбнётся тебе, и расправит сияние крыльев.
В космогонии Платонова, мысль о том, что если влюблённые, или человек, в поисках истины или бога, обречены на неудачу, обречены на разлуку, то не стоит и пытаться быть вместе — чудовищна и абсурдна: если ты обнял озябшую истину или родного человека, согрев его судьбу, то в нём — в вас —  воскрес бог и рай просиял.
В прошлую зиму, я совершил самоубийство, чуточку неудачное. Почти по Платонову, в том смысле.. что я хотел умереть и нежным призраком (с букетиком сирени из рая!), с крылатой душой Платонова, прилететь к постели моего смуглого ангела, чтобы он ей сказал: если влюблённым не суждено быть вместе, это не значит, что всё впустую и бессмысленно: жизнь человека и мира, тоже, словно поезд без тормозов, летят в бездну, и потому так важно именно здесь и сейчас, не оглядываясь на будущее, коснуться вечности, любви, для которой нет ни завтра, ни вчера, так же как в раю нет «ни эллина, ни еврея», а есть лишь любовь и бог, которого не будет быть может.. Там, куда все стремятся, а будет.. один Чевенгур и бред.

У Платонова, стиль иконописца — в конце света, когда просияла природа и само тело человека.
Чуткий читатель залюбуется нежным сумасшествием человека в романе, общающегося о душе и звёздах, с паровозом, словно.. с раненным и пленным падшим ангелом: у Платонова, какое то квантовое мышление: каждый бесприютный атом в этом мире — божественен, и не важно, атом травки, человека, израненного тела паровоза: кто знает, кем были атомы паровоза раньше? Ладонями Христа? Сердцем и стихом Петрарки? Устами Джульетты? Всему можно молиться и говорить о звёздах..
Может и в ладонях наших возлюбленных, есть атомы ладоней Христа? Может и бога то уже нет в мире, а есть лишь эти милые, бесприютные атомы в ладонях наших любимых..
Им и надо молиться. Правда, мой смуглый ангел? Может потому я и молюсь твоим милым смуглым коленям и ладошкам?

Зачароваться у Платонова можно и образами смерти. Они не менее гениальные, чем у Толстого или Чехова.
Но у Платонова, это — лики смерти, словно тысячелетний ангел проступает сквозь лицо и судьбу умирающего.
Фрейд бы умер от счастья, прочитав о том, что смерть человека можно описать.. словно секс — ангелов.
Совсем ещё мальчик, девственник — смертельно ранен в степи, он повергается с коня на землю; он не хочет умирать: последняя мысль его — о любимой девушке.
Он обнимает ногу коня.. как милый, карий стебель природы, и ангелы касаются его сердца прохладными крыльями: мысль о любимой девушке — равна жизни, она — больше жизни, ибо любовь — больше жизни, и в этот миг, сама природа, словно женщина-ангел, обнимает его и прижимает к себе, и у мальчишки случается.. оргазм, и он проливает на травку, в цветы, своё семя, вместе с душой и памятью о любимой девушке.

А как вам такая прелестная встреча двух ангелов в вечернем поле, описанная Платоновым кистью Гоголя?
Речь идёт о родах. Женщина только что родила в муках, и старушка говорит со вздохом: и почему мужчины не рожают? Это было бы даже.. по рыцарски.
И парень, с улыбкой: мы с тобой всё равно не родим, бабушка, чего нам ссориться?

И вот тут начинается интересное (Было бы забавно, если бы я сказал, что собираюсь рожать, да? Господи, почему мужчины не рожают?! Хотя бы.. иногда. Должен быть закон природы: после расставания с любимой, мужчина бы рожал себе в утешение, от неё.. ребёночка, или ангела, или веточку сирени (из груди!!) или хотя бы живой стих, чтобы не сойти с ума от боли. О мой смуглый ангел, читаешь ли ты это?).
Природа у Платонова, становится полыхающим пространством космоса жизни, в которой, в духе средневековым немецким мистикам — цветок — равен звезде.
В аду революции, люди поняли, что жить так дальше нельзя (у каждого своя революция, правда?).
Где-то должно же быть счастье? Коммунизм же должен где-то зародиться.. сам собой, словно таинственная жизнь, на далёкой звезде, в глубине природы, вдали от людей.

Важно: у Платонова, счастье людей и рай, могут только нечаянно зародиться, вдали от людей, государства: вне демократии, социализма, власти, морали.. не важно.
По сути, это Платоновский дзен: счастье, любовь и рай — это основа жизни, более того — исконные жители земли, ставшие как бы призраками.. благодаря — человеку, морали и т.д., лишь человек не даёт им сбыться вполне: рай везде, рядом, как и любовь, просто «человеческое» в нас, не даёт их увидеть.
Сашу Дванова, люди снаряжают, как космонавта — к звезде, вглубь природы, для поиска счастья и рая.
Раем окажется лунный островок в тёмных глубинах природы, где люди построили коммунизм (на языке Платонова — космос).

Чуткий читатель подметит, как ненавязчиво и нежно может начаться конец света, словно бы стыдясь себя, своей наготы: с неба льются не громады ливня и синевы, обращаясь в ветхозаветный потоп, но.. робко моросит простой русский дождик, как тоска на душе.
В романе много водных символов смерти. Смерть — стихия воды, медленно заливающая пространство романа, квантовыми волнами тёмного света, разлагая само бытие жизни и человека — на кванты света.
Таким образом, Чевенгур — это трансцендентный образ Града Китежа, в глубине вод Конца света.
Китеж-Ковчег.

Но как достичь этого рая.. на земле?
Платонов с грустью отвечает: в жизни — никак. Если только.. чуточку умереть.
Всё как в любви, правда?
Платонов раздвигает тесную реальность быта, до сказки: взрослой, ооочень взрослой.
Чуткий читатель подметит, как наш герой, Саша Дванов, словно космонавт, во время старта ракеты, занял позу эмбриона: т.е. он лежит при смерти: 9 месяцев между жизнью и смертью.

После смерти (выздоровления: жизнь — есть сон, и не случайно возлюбленную Саши, зовут — Сонечка), для Саши начинается загробное путешествие души, в поисках рая, и даже встреча.. с богом: это довольно забавный мужичок, «с психически подстриженной бородкой».
Разумеется, это не настоящий бог, и читатель первым догадывается (о, внимательный читатель, и.. чуточку пьяный!), что Саша словно бы попал на планету, превращённую.. в сумасшедший дом.
Да, это просто сумасшедший крестьянин. Что то пошло не так? Всё так..

Помните рассказ Эдгара По, где сумасшедшие подняли бунт (революция) и устроили свой «коммунизм», заперев в палатах — врачей и заняв их места?
Платонов расширил это на весь мир.
На «том» свете, Саша встречает и бога, и Достоевского, и, конечно — любовь, и даже персонажей книг: Сонечку Мармеладову, Дон Кихота.
Я искренне не понимаю, почему всю эту улыбающуюся метафизику, читатель замечает в Приглашении на Казнь, Набокова, а у Платонова не замечает, смотря на роман, как на второстепенный романчик в духе Оруэлла?
Я не шучу. Можете прочитать все рецензии на Чевенгур, и даже.. статьи.
Это какой-то заговор против Платонова.
Специально пролистал сейчас все рецензии на Чевенгур на ЛЛ. Даже самые рейтинговые — это тихий ужас; однотипные, бледные, как домашняя работа в школе перед летними каникулами. Лишь пару рецензий есть на троечку с минусом.
Может приз учредить? Кто напишет прекрасную рецензию на Чевенгур — тому…
Мысленно осмотрел свою комнату: Барсик, словно чеширский партизан, ползком исчез под кроватью. Деньги? Банально..
С полочки на меня так ласково смотрит лазурный томик Платонова со «Счастливой Москвой». Может его подарить? Стыдно.. Я с ним столько пережил. Как с другом.
Ладно, кто напишет прекрасную рецензию, того я..  поцелую. Или даже… проведу ночь. Подарю — себя, на ночь.
Так себе приз, понимаю. Зато романтично: поеду куда-нибудь.. под Саратов, в Москву или даже… в Париж, чтобы просто поцеловать, или даже.. с кем-то переспать. Надеюсь.. это будет женщина.
О, смуглый Ангел, спаси меня! Если бы ты написал прекрасную рецензию!
А пока что.. я думаю о тебе, и, грустно улыбаясь, целую своё правое плечо..

В 1928 г. Платонова уже не печатали (интересно, что хуже, когда тебя не печатают кретины — Сталин, на рукописи Платонова написал: идиот, мерзавец! — или когда… твоё творчество чудовищно не понимают и искажают так, как душу и бога в аду? Это же вторая смерть..).
Он обратился за помощью, к Горькому, послав ему рукопись Чевенгура.
Горький ответил, что такое печатать нельзя, но похвалил роман, назвав его «лирической сатирой», слегка укорив Платонова, что у него герои, все сплошь — чудаки и сумасшедшие.
Бог судья Горькому: видеть в романе Платонова  — гротеск и иронию, утопию, как и современная критика, к слову — это верх пошлости, и даже грех перед искусством.

У Платонова нет иронии, совсем. У него — лирический экзистенциализм и сплошной космос человеческого.
Шутовство его героев, на уровне гробовщиков Шекспира, а истерический смех истины в его романе — это распад самих атомов жизни, обнажение зябнущих основ жизни, любви, никому не нужной на земле: улыбка истины у Платонова, превращается в улыбку ребёнка, потерявшегося в лесу и чему-то улыбающегося во сне, свернувшись калачиком под деревом.
Так, Мопассан, умирая, бредил в ужасе о том, что мир распадается во тьме, на скуку, шутовство.
Это не облагороженная карнавализация (по Бахтину) в романах Достоевского, нет, это нечто большее, и более глубокое чем у Шекспира: мир — театр? О нет.. мир — мрачный цирк, в сумасшедшем доме.
Мне однажды посчастливилось увидеть, спектакль сумасшедших, в доме для душевнобольных.

Не знаю, как это объяснить: у меня есть какая-то сокровенная связь с Платоновым, некая общая трещинка в глубине души и судьбы.. и любви.
Я чувствую Платонова, каким-то родничком на голове: так же обнажённо, всем своим существом я чувствую.. и моего смуглого ангела.
Хотите, приоткрою вам в Чевенгуре, маленькое эстетическое чудо, мимо которого пройдёт все читатели и бородатые литературоведы?
Просто было бы литературоведческим грехом, умолчать об этом. А мне, это легче.. чем вызвать душу Платонова на спиритическом сеансе (что я отчасти и сделал в данной «рецензии»).

Помните изумительное стихотворение Лермонтова — Сон?
В полдневный зной. в долине Дагестана... с раной в груди, умирает гг, и снится ему.. Москва, его смуглая и прекрасная возлюбленная, на балу.
Но любимой на балу — жизнь не в жизнь, без любимого.
За накрытым столом, похожим на свадебный, она тихо дремлет, и снится ей… долина Дагестана, и раненый в грудь — любимый.
Венчание снов..
Платонов, ещё более таинственно углубляет сюжет Лермонтова.
Саша Дванов, раненый, умирает, и из последних сил, отползает в сарай, где без сил засыпает, обнимая травку.. пахнущую волосами любимой его.
Он — приговорён к смерти, либо сам вот-вот умрёт этой ночью. Но засыпает он с улыбкой мысли о любимой..

Глава на этом обрывается. Платонов, как бы между прочим, пишет об этой любимой — Сонечке.
Она переживает о Саше, ложится спать, и ей снится.. как на её теле, словно тёмные цветы, растут — раны.
Фактически, стигматы боли любимого: сбылось евангельское: влюблённые — едина плоть.
Вот он, коммунизм любви, по Платонову..
Сонечка спит (сон во сне! Сон сна..), тоскуя о любимом, всей своей бессмертной душой, и вдруг — стук посреди ночи.
С такой элегантностью сна, в стихе Эдгара По — Ворон, душа умершей возлюбленной, влетает в окно ночное, к мужчине.
Перепуганная Соня, встаёт. Полураздетая.. сквозь сумрак не видно, но раны на коже, словно бы тают, затягиваются (это увидит только очень внимательный и.. слегка пьяный читатель).
Соня — учительница, она ночует в школе, со сторожем-лунатиком: он с кем-то говорит возле открытой двери: там словно бы полыхает космос.. но сердце женщины что-то чувствует: кто там? Впусти!!

Открывается дверь.. среди звёзд, в темноте, стоит её милый Саша, с пленными бандитами и неким рыцарем-ангелом, спасшим её возлюбленного.
Понимаете, какое чудо только что свершилось?
Любовь женщины и тоска по любимому победили смерть и мрачное безумие жизни, реальности, рока, создав высшую реальность — любовь, и уже не важно это ей снится, или нет: бог и любовь — это высший сон жизни.
Нежно размылись границы реальности и сна, границы, между любовью и богом.
Любовь победила смерть.
Любовь всё побеждает: и разлуку и боль обид и рок и смерть, если.. быть ей верным — до конца.

Читала и терпела, а сейчас пишу и боюсь. Да, Платонова считают своеобразным и разным писателем на большого любителя. Понимаю и ощущаю то же самое, ибо от рассказа к рассказу он вызывал во мне разные и часто противоположные чувства. И скажу больше - даже в этом романе, который многие считают центральным в творчестве писателя, моё мнение менялось от восторга до желания бросить чтение. Однако, я справилась и осталось высказать свою, быть может, неверную точку зрения, но личное восприятие - это первое, что важно в художественной, а не научной литературе, ибо от писателя посыл, а от нас прочтение...

На мой взгляд, в романе описан самый настоящий постапокалипсис, случившийся со страной после революции. Придуманный строй под названием коммунизм неплохо был описан создателями на бумаге, но никак не находился людьми в реальном городе Чевенгуре. Странным, весьма своеобразным языком, вложенным в уста пустоголовых необразованных крестьян, автор высказывал свои взгляды на весь абсурд, происходящий в этом Богом забытом городе, где вручную переносили дома, сады, питались кореньями, считая труд продуктом буржуазии, ибо он приносил разъединяющую людей материальную пользу, которая по задумке должна была происходить лишь от общения и согревания друг друга теплом тел и взаимной заботы. Они ждали благодатной и производительной энергии от солнца, сбивались в стаи, искали счастья и не понимали, что чувствуют, чем питаются и чего хотят, превращаясь в нищих бродяг, которые не знали чем заняться, кого любить, довольствуясь лишь одной мыслью о якобы наступившем коммунизме.

"Его международное лицо не выражало сейчас ясного чувства, кроме того, нельзя было представить его происхождения - был ли он из батраков или из профессоров, - черты его личности уже стёрлись о революцию". Таковыми должны были быть люди, чтобы не отличаться, не выделяться, ничего не желать себе лично и желательно не болеть, ибо "больной человек - это равнодушный контрреволюционер", с которым непонятно, что делать в свете новой коммунистической зари. Это вкратце, ибо роман нужно изучать, делая постоянные паузы и обдумывать завуалированную философию Платонова, описавшего этот жуткий кошмар, случившийся от действия тех, кто "очень рано начали действовать, мало поняв".

Я могу ошибаться, но то что Платонов саркастически высмеивал коммунизм, как утопию, рождённую в человеческом уме, для меня очевидно. Оттого так сгустил тучи, гиперболизировав происходящий абсурд, который вызывает у читателя чувство тошноты, брезгливости и ужаса, что показывают многочисленные отзывы о романе, которые не могут вместить в себя всё то, что скрыто в книге. И даже его манера изложения, когда он переходил на описание этого города, будто специально приобретала форму, напоминающую мне речь человека не образованного, но о чём-то догадывающегося... "Чевенгур" нужно разбирать на цитаты и писать статьи, с подробным разбором чуть ли не каждого абзаца. Другое дело, что я, например, не хочу их читать, ибо я и так понимаю эту гнусную идеологию и её неуместность в реальной жизни и человеческой природе, и лишнее погружение в эту тему не приносит удовольствия.

Я стойко прошла через испытание под названием "Чевенгур" и желаю только одного - поскорее забыть эту книгу с её вывернутым языком и освободится от того описанного, что когда-то было вполне настоящим. И мне не жалко историю, которая "грустна, потому что она на время и знает, что её забудут". Ну а те, кто её творят, придумывая разные утопии, должны читать подобные книги, прежде чем писать руководства к действию всего человечества, чтобы прочитать и вспомнить, к чему могут привести их неумелые придумки. Так что, прощай Чевенгур - город чужой несбывшейся мечты, надеюсь не встретиться с тобой в реальности.

Андрей Платонов никогда не был антиутопистом в прямом смысле этого слова. Но вспомнить этот сорт литераторов просто необходимо,чтобы выявить основную и, так сказать,техническую особенность платоновского творчества. Автор антиутопии волей-неволей вынужден придавать собственной фантазии наиболее правдоподобный вид, иначе он не сумеет обосновать связь своего детища с реальным положениeм вещей. "О дивный новый мир" остался бы хорошим произведением, но не столь волнительным, если бы заранее не было понятно, что он мыслится, как апогей для общества потребления.
Андрей Платонов поступает иначе: чтобы создать достоверный, связанный с современной ему действительностью, рассказ он совершенно порывает с правдоподобием. Нет такого общества, которое сделало бы из самого обычного биологического медведя - подмастерья кузнеца, державшего обиду на кулаков и страдающего, вместе с другими персонажами странной безысходной тоской. Самая большая печаль нашего мира не заставит целую деревню заранее заготовить себе именные гробы и цепляться за них, как за единственную необобществленную ценность. Рассказать обо всем невозможно, но каждый штрих в этой книге потрясает. Платонов создает свой ни на что не похожий мир, но какая-то обнаженность абсурда, мертвенность, потенциальное понимание кому и зачем это рассказанно - пугает еще больше, чем прямая угроза.
Во всей повести непрестанно сквозит нечто кафкианское, тот же бред, воспринимаемый всеми, как данность. Вспомнить хотя бы человека, который лежал в гробу и притворялся покойником, а когда ему заметили, что мертвые не шумят, он затих, радуясь, что угодил власти.
Про поэтику Котлована можно говорить долго. Это совершенно иной подход, более наглядный, более интимный. Для размытых понятий, вроде "грусть", "беда", (а бедой назовут и сломанный ноготь и светопреставление) Платонов нашел совершенно другие слова, позволяющие копнуть глубже, а вместо ширм, красивых фраз, герои порой употребляют целые идеологические обороты.Стиль стал тяжеловесным, сложным и одновременно каким-то детским, наивным - стоит потрудиться и прочесть.
Все персонажи - а положительных среди них нет (как вам девочка-сирота, цитирующая Ленина и призывающая уничтожить кулака как класс?) - мертвые души хх века. Но, как говорит в повести Никита Чиклин, ложась спать между двумя покойными товарищами: мертвые тоже люди. Люди, но изуродованные до самой высшей степени. И с этим связанна еще одна характерная черта повести: в самых жестоких сценах автор предельно краток. Если умирающую лошадь автор описывает так, что сердце сжимается, то убийства и побои он специально оставляет без комментариев, ибо нечего описывать - происходит самая обычная житейская вещь. В этом мире это не заслуживает внимания.
Все персонажи - люди трагедии, им больше ничего не осталось, как мучиться тоской, и возлагать надежды на общепролетарский дом, ради которого стоит продать жизнь. Они как те вещи в мешке у Вощева - забытые, выброшенные за борт, утратившие смысл собственного бытия и живущие ради будущего социалистического oтмщения.
В общем, повесть отличная. Даже я, давно пресытившийся всей этой болтовней под названием литература, был в полном восторге, и пребываю в нем до сих пор.

• Где же Вощев? - беспокоился Чиклин. - Чего он ищет вдалеке, мелкий пролетарий?

  И вот сижу я, над клавиатурой склонясь, а пустота в голове звенит. Громко. И дело даже не том, что боюсь написать какую-то глупость. Нет, я же постоянно их пишу, говорю, совершаю. Просто оглушила меня книга, контузила. Пора бы уже привыкнуть, что русская литература часто сшибает с ног, но каждый раз валюсь замертво. Сейчас, например, накрыло со всех сторон. Это уже потом я прочитаю о книге:

Не знаю, внимательно ли я читала, но при чтении мысли действительно метались, как куры по шоссе. Чего, наверное, и следовало ожидать. То казалось, что книга не что иное, как сатира на коммунистический строй. И это неспроста, потому что как иначе объяснить котлован, эту гигантскую утопическую стройку? А идеологический рупор Сафронова, бюрократа Пашкина, честного работягу Чиклина, активиста, бдящего днём и ночью, скорбного трудягу медведя? Символы лезли повсюду, как грибы после дождя. Та же милая Настя, к примеру, олицетворяющая новую молодую страну и её судьбу.

Очень показательно. С самой коллективизацией, кстати, тоже жуткое дело. Платонов рассказывает о ней местами смешно, но по сути очень страшно. Это какой-то особый приём, когда за улыбкой скрывается невыносимая боль. Это как у Кинга - весёлый вроде бы клоун с тесаком за спиной. Взять хотя бы все эти картины повсеместного поедания собственного поголовья животных, лишь бы те не достались колхозам. Мужики до упаду морящие собственный скот и поглощающие мясо, дабы не вести за собою в скорбь своих лошадок и коровок. Или совершенно дикие танцы на костях. Или метания всего села в попытках постичь суть происходящих в жизни изменений.

Но это всё декорации. Внутри повести прожектор направлен на человека. Лично я увидела крепкую связку: жизнь - поиск её смысла - смерть. С самого начала книги утыкаешься в общую грусть жизни и тоску тщетности. Один из ключевых героев, Вощёв, занят поисками истины. Уставший от всего человек, которого ничего не радует. Он плывёт по течению, но свою цель не теряет. То его кидает на рытьё котлована, то в колхоз. Он соглашается на всё, чтобы найти этот самый смысл жизни. И всю дорогу, помимо тоски, возникает тема смерти: гробы, умершие товарищи, могила-котлован. Вощёв же собирает всяческий утиль, никому уже ненужные вещи, которые он бесконечно жалеет. Неужели, всё в мире тлен? Вот и Настеньке он говорит:

И одним из самых важных моментов повести стал Платоновский язык. Мне заранее толсто намекнули, что он тут - одна из вершин русского словесного творчества, так что, можно сказать, я ждала красоты текста. Но одно дело - знать, и другое - узреть воочию. Однозначно с точки зрения средств художественной изобразительности, повесть нереально восхитительная! Так называемые индивидуально-авторские сочетания звучат как музыка. Но книга кончилась и

Любой человек это неуёмный источник энергии. Энергия может быть деструктивной, может быть конструктивной, может бесцельно кипеть внутри человека не принося ни вреда, ни пользы, пока на этого человека метеорит не упадёт, либо машина его случайно не задавит. Давно известный факт про эту энергию. Поэтому из года в год, из века в век, люди занимаются разными глупостями. Кто-то королей свергает, делает революции и на пограничном с эпилепсией состоянии доказывает о том, что политика вот тот ворует меньше, чем вот тот другой, а значит он лучше и, вообще, принцип эксплуатации людей такой-то лучше, чем вот тот. Другие бегают марафоны и качают бицепс до шестидесяти сантиметров, едят обезжиренный йогурт, пьют безвкусный зелёный чай и вообще веганы. Третьи крестиком вышивают и рожают детей, чтобы преемственность поколений не прекратилась и глупость не перестала свершаться на Земле. Четвёртые сидят в позе лотоса и не шевелятся, не думают, не дышат и вообще ом мелафефон бва кха ша. Пятые просто пиво пьют после работы и следят за катающимся по зелёному полю мячиком, рассуждая, как его надо правильно пинать и под каким углом, в те редкие моменты, когда рот от стакана свободен. И не надо никакого смысла. Вот же он! Всё неплохо, я так считаю, пусть бы оно так и было во веки вечные, нормально же ведь так всё, да? В конце концов каждый сам выбирает и потом сам отвечает за свой выбор перед богом, перед сатаной или перед вечной пустотой космоса. Но, всё было бы слишком просто, если бы было так просто, — и придумали человеки Смысл. То есть они его не придумали, они как куры у Пелевина, которые знали слово "летать", но что, как и зачем — понятия не имели. Вот и со смыслом так: слово есть, а смысла нет. Идём дальше...

Дальше про мамонтов...

Из года в год, из века в век, эту неуёмную энергию пытаются обуздать другие предприимчивые люди у которых своей энергии может и не больше, чем у тех первых, но при этом ума и харизмы больше. Вот смотрят они на это и думают, — тут должна быть череда длинных непечатных слов в очень изящной и узорной форме, просачивающаяся буйным фонтаном сквозь пальцы фэйспалма, — что быть так не должно, без дела и без пользы всё это пропадает, аж сердце кровью обливается от этого хаотического движения биомассы по планете. Энтропия, говорят они. Организовать надо! И они пытаются направить чужую энергию в какое-либо русло, чтобы она приносила пользу кому-либо, чему-либо или хотя бы просто так без дела не выкипала. Чего энергию понапрасну растрачивать? Пусть пользу приносят. Одна беда, что просто так людей приносить пользу не заставишь. И тогда говорят этим людям, что есть так и сяк Идея, есть Смысл, есть цели высшие, будет великое будущее (на земле или на небе), но на него надо работать, а вы тут в грязи без дела копаетесь и клопов давите, какое же тут будущее, когда у вас и настоящего нет? Так к великому будущему не прийти, а само оно не приходит. Ну-ка быстро работать и развиваться в том или другом направлении, служить Идеи и искать Смысл! К тому же, люди обычно существа бестолковые и сами плохо понимают, что делать с энергией этой, а тут им говорят, — да ещё как убедительно говорят! — что делать, значит думать самим не надо, — а это же какое благо, когда думать не надо! — ответственности, значит, тоже нет на себе, ну и они ведутся на это, раз всё так просто и хорошо будет, а делать всё равно нечего. А чтобы люди работали и не сбивались на всякие размышления им заранее программу готовят и беспрерывно в мозги льют. Коммунизм! Капитализм! Раскулачивание! Светлое будущее! Рабочий класс! Социализм! Труд! Печеньки с трюфельной начинкой! Ну и всё такое. Лозунги должны быть громкие. Лозунги абсурдные по своей сути, но это и хорошо: их тогда никто не понимает и принимает на веру, типа, раз не понятно — значит сложно и умно, а это хорошо должно быть, ибо наше просто ни к чему не приводит, ну, нам так сказали же. Так и живём.

Люди ведь полтора миллиарда лет назад мартышками были и с деревьев кокосами в мамонтов кидались, если верить науке. Прошли эти страшные миллионы лет, но они как мартышками были, так мартышками и остались (некоторые правда подкрасились и причёски сделали, ноги побрили и всё такое прочее), хоть и взяли в руки гранату вместо кокоса, от чего ситуация стала только более накалённой. И поэтому надо было что-то с этим делать, и хорошо даже, что нашлись те, кто сказал что именно делать надо, а то не попусти сатана они бы все друг друга этими гранатами бы закидали и кончилась бы история совсем, а не так, как этот конец всякие постмодернисты объявляют. Так вот. Эти предприимчивые люди придумали религию, огромный институт церкви, придумали они государство и прочие структуры, всякие иерархии обозначили, другие же придумали революцию и контрреволюцию, гуманизм, идеализм и прочие ценности, лишь бы не работать на тех первых, ну и вообще для баланса и равновесия сил, а частично от безделья и необходимости временами менять парадигму, а то, знаете, приедается, новенького хочется же. И тут ещё при таком раскладе какой-никакой свободный выбор как бы получается ещё, а это уже демократия, что вообще неимоверно круто! Прогресс! Много чего придумать успели и те и другие, давно живём же на планете. И вот, к веку так двадцатому созрели идеи социализма и бурными потоками вдали по зажравшейся буржуазии с размаху по яйцам, которая от стольких веков спокойствия подрасслабила мешочки и за ситуацией следить перестала, за что неиллюзорно так по ним и получила, тяжёлым пыром пролетарского сапога. Царю голову сняли на всякий случай, религию отменили, богатство тоже отменили... вообще много чего отменили, освободили, так сказать, площадку для манёвра. Ну и начали придумывать, чтобы пусто не стояло.

Казалось бы — шикардос же! Но хрен там было. Столько лет жили и не тужили, всё по полочкам было: богатые — жируют, бедные — работают. Кажись идеальное мироустройство же, столько веков без особых сбоев функционировало. Но, внезапно, социализм. Коммунизм. Царя под расстрел, имущество делим и пошла-поехала пьянка гулянка с выпилом всех имущих элементов и возвышением неимущих на руины былых богатств. Только беда вот. Неимущие столько лет привыкли быть под крылышком богатых, под их чутким и суровым руководством, что оказавшись без этого крылышка малость подрастерялись. Дураки же, их никто не учил, а самим учиться времени не было. Делать что-то надо, а что — не понятно. Ходят, головы чешут, лбами стукаются в броуновском движении. Вот и стало, как в той сказке: пойди туда не знаю куда, принеси то, не знаю что. А тут ещё и старых хозяев не осталось, чтобы перстом величественным указали, и люди стали идти в непонятно где и делать непонятно что. Но тут быстро организовались новые на это место, только на всякий случай себя назвали по-другому, чтобы и их не постигла участь тех бывших, но посколь опыта не имели, то и руководить у них тоже вышло очень не очень так себе, но делать что-то всё равно надо было, поэтому они всё же стали топить народ массой бессмысленных дел, лишь бы заняты были и им в свою очередь головы не сняли. Чем бы пролетариат не тешился, лишь бы не буянил.

Логика вот какая, значит: имеем мы кучу пролов с неуёмной энергией, бьющей фонтаном из них, как говно осенью из канализации. И надо что-то с этим делать, а то они и нас, и себя и вообще всё к чёртовой маманьке уничтожат. А что делать — не понятно, но делать-то что-то надо, ибо иначе всё коричневыми массами забрызгает, а так, если показать куда бить, то может удобрит и вырастит чего. И начали их новые хозяева гонять по всяким заданиям, лишь бы энергия расходовалась и опасной не была. Сублимация типа, ага. Ну, идите там коммунизм постройте в отдалённой губернии или котлован выройте. А зачем? Ну господи, сатана и великий космос, мы-то откуда знаем зачем и вы тоже не думайте, делайте главное, а зачем это уже потом разберёмся, и вообще мир, труд, май, коммунизм, дискурс! ...и идите работайте уже. Ну или дом там построим потом, может быть. Только котлован большой ройте, очень и очень большой, чтобы со всего мира пролов собрать и туда заселить, а капиталистов поганых всех на плот и в море. Ну, прол существо простое. Ему сказали — он пошёл делать, а о смысле и не задумывается, ибо никогда о нём и не задумывался. Коммунизм строить? Да чёрт его знает, что это такое, но мы обязательно попробуем! Зачем смысл, когда есть работа? Наверное, смысл коммунизма это и есть работа, а если и не так, то мы всё равно попробуем, а там уже видно будет. Человеку вообще не свойственно думать, когда у его рук занятие есть, на чём, собственно, эти хитрецы и сыграли. Это бездельники думают, а те у кого работа есть — они не думают, ибо у них занятие уже есть и они в целом очень радостны и довольны, ну и тут массы, чтобы не оказаться на плоту, решили обязательно не думать, а то ведь, если думаешь, значит — бездельник, и всё хана тебе.

Таким образом работа и превращается в смысл, а вера в светлое будущее коммунизма подменяет собой догматы церкви, которая дюже крепко засела на этих землях. Коммунизм не терпит конкурентов (по необходимости "коммунизм" заменить любым другим словом)! И подменяет собой всё. Занятие это и есть смысл, при этом эта формула действительно работает, пока человек не потеряет это занятие и не задумается об этом. И в этот самый момент, как он задумывается об этом, он становится человеком опасным. Потому что вся система ставится под сомнение, а значит и смысл как таковой тоже становится штукой очень уж нестабильной и не настоящей. И опять человек у сломанного корыта. Это как у Достоевского с Великим Инквизитором было. Тут же ещё тема такая, что если человека усиленно занимать делами, то он особо разницы и не прочует, чем дела нынешние от дел тех отличались — дело оно и есть дело, и не важно, что именно ты делаешь, ибо делаешь же. Но это и не важно. Главное, чтобы человек занят был.

А. П.

Кажется, «Чевенгур» — вторая книга, которую я прочитал у Платонова (первой, определенно, был «Котлован»). Так что я уже был влюблен в странности его синтаксических конструкций и чудаковатых персонажей, в их абсолютно вывернутую, но по-своему абсолютно верную манеру мыслить.

«Папка, я скоро к тебе умру», — говорит Сашка Дванов, уходя из родной деревни.

Дванов — очередной платоновский правдоискатель, которому предстоит встретиться с познанием жизни через механизмы (очень платоновская черта, ибо он сам был инженером) и коммунизмом (и коммунистом, кстати, тоже. Чему бы н(в)ас ни учили в школе, Платонов оставался идейным коммунистом до самой смерти и так и не сдал партбилет, несмотря ни на какие трагические события, а их на долю Платонова хватило).

И сам Чевенгур — вывернутая коммунистическая утопия, обреченная на поражение, ибо в ней нет чего-то самого важного. И никакая это не антикоммунистическая пародия, наоборот — предостережение стране, которая, по мнению автора, пошла не по тому пути, исказив идеалы учения, столь важного для писателя. В общем-то, Чевенгур — это и есть Рай на земле, конец истории. Тот самый Рай, о котором грезят многие, но который, по сути, мертв, ибо лишен всякой полезной деятельности, что для Платонова невыносимо.

Впечатление: Я редко, но видимо метко плююсь от книг. Бросать книги у меня нет привычки, так как я всегда верю, что книга возьмет вдруг и раскачается, но зачастую так не происходит.
Эту книгу разрыла у кого-то из друзей ( Привет, Андрей :)), так как она была заявлена как утопия и я решила прочитать.
Книга просто доводила меня до неврозов: слушала ее в аудио формате, который постоянно вылетал, скидывал уже прослушанные главы и просто не проигрывался.
Единственная линия, которую могу отметить, там были интересные мысли, это "любовная линия" Симона и Софьи Александровны.
Сильной утопии я там не заметила, книга мне очень напомнила "Остров Сахалин" не чеховский, конечно-а это сразу мимо.

Может я просто не фанат коммунизма? У меня все.

О чем книга: Действие романа происходит где-то на юге России и охватывает период военного коммунизма и НЭПа, хотя реальные события и местность преображены в соответствии с утопичностью сюжета.
Главный герой - Дванов, персонаж, вокруг которого происходят основные действия собирает вокруг себя единомышленников, которые помогут построить самый лучший коммунизм на свете.
Чевенгур-вымышленный город, в котором происходят действия романа. Жители города уверены в ближайшем наступлении коммунистического Рая. Они отказываются трудиться (за исключением бессмысленных с рациональной точки зрения субботников), предоставляя эту прерогативу исключительно Солнцу; питаются подножным кормом, решительно осуществляют обобществление жён, жестоко расправляются с буржуазными элементами. По мимо этого в повествование включили еще любовные линии. и одиночество персонажей.

Читать\не читать: НЕ читать

Свершилось, товарищи! В мифическом Чевенгуре коммунизм построен! На страже коммунизма там не только пролетариат, ненавидящий буржуев, но и все силы природы! Солнце восходит и садится, чтобы обогревать коммунистов и согревать их тела. Земля выращивает пищу, чтобы кормить коммунистов и питать их тела. Мухи садятся на потолок, чтобы стимулировать коммунистов вспоминать о небе, усеянном птицами. Чевенгурцы ставят памятники товарищам, пишут биографию Розы Люксембург, одаривают друг друга. И скачет, скачет Копенкин на Пролетарской Силе в светлое и прекрасное будущее, чей флаг гордо реет на горизонте!

А если серьезно, то Платонов, как всегда, уникален и необычаен. И я не верю всем критикам и их предисловиям, которые в выпущенной еще в совковые времена книге утверждают, что Платонов, мол, не иронизировал, не издевался, не язвил в адрес самого святого и светлого, но всего лишь честно и без прикрас показывал, как выглядят обыкновенные перегибы на местах. Но только вчитайтесь в эти строки, и все эти заявления покажутся очередной правильной партийной линией - не более:

Я же вижу здесь не столько историю о местных недопониманиях правильного построения коммунизма, сколько повествование о ненужности этого самого коммунизма, его разрушительности, извращенности, противности человеческой сущности. Я вижу, как люди, увлеченные не идеей, но ее необходимостью, становятся способными на убийство, а друзей и соратников выбирают не по душевной склонности, а по классовому признаку. Я вижу, как Дванов вместо семейной жизни с Соней склоняется к очередным поискам смысла жизни, положительный результат коих невозможен из-за бессмысленности царящего строя в период его становления. И я вижу, что Платонова это ужасает так же, как меня, но из-за невозможности критики и громких заявлений, которые доступны мне, ему остается только выписывать эти ужасы на страницах книги, используя самое дорогое и ценное, что у него есть - уникальной метафоричности язык.

В очередной раз - браво! Лучший советский писатель.

Ференц Лист виртуозно исполнял на рояле импровизации на Шопена, так виртуозно, самозабвенно, что это скорее походило на спиритический сеанс, после которого он вставал из-за рояля совершенно опустошённый и бледный, чуть ли не падая в обморок.
Постараюсь так же сыграть на романе Платонова — Котлован. Сыграть так, как никто ещё не играл в рецензиях на роман Платонова.

Бродский писал: если бы перевернув последнюю страницу «Котлована», можно было перевести психическую энергию в физическую, то первое, что следовало бы сделать — отменить существующий миропорядок и объявить новое время.
Про психическую энергию Бродский чудесно написал.
Мне в юности мечталось, что если бы все люди на земле, хотя бы на минуту соприкоснуться с Прекрасным, обнимутся в красоте поэзии Пушкина, мыслей Достоевского, нежности Рафаэля или Моцарта, то словно бы преобразится сверкающее вещество человека и жизни.

По ночам, в моей спальне происходит чудо.
На моём ночном столике часто гостит Платонов, словно.. Ворон Эдгара По: я с ним разговариваю о любимой и гадаю на нём.
На Платонове опасно гадать. Не так опасно гадать на книге «Апокалипсиса». Зато любовь словно бы размахивается до звёзд.
Столик ночной, отблёскивает тьмой, так что кажется, лазурный томик Платонова как бы парит над полом, словно в томике Платонова скрыта какая-то последняя тайна о мире.

Моя постель одинока: в ней нет моего смуглого ангела.
Порой, проснувшись среди ночи и по привычке гладя осиротевшую тишину простыни, я перевожу взгляд на потолок.. искренне ища там любимую: а вдруг она зачиталась перед сном Платоновым, и.. блаженно приподнялась к потолку?
Моя любимая — лунатик, как и красота, истина, в произведениях Платонова, и.. как я, в жизни.
Когда мне особенно одиноко ночью в постели, я беру в неё.. Платонова.
Я сплю с Платоновым в обнимку, как с плюшевым мишкой в детстве, прижав к груди.
Нет, я не просто сплю с Платоновым: я кладу лазурный томик на грудь и обнимаю его так самозабвенно, как люди перед прыжком с парашютом скрещивают руки на груди, словно встретили самое родное существо на земле и обняли его крепко-крепко..

В такой вот позе парашютиста-лунатика в постели, я лежу среди ночи и обнимаю Платонова, и радостно кажется мне, что я вот-вот оторвусь от постели и воспарю к любимой (свидание лунатиков у потолка!).
Боже, с каким наслаждением в такие моменты я жду, когда моего носа коснётся робкая прохлада потолка..
Но потолок не касается меня, и тогда я поднимаю томик Платонова и касаюсь им носа, и улыбаюсь и говорю в темноту, потолку: я люблю тебя..
Потом снимаю с пальца кольцо, заворачиваюсь с Платоновым в парашют одеяла и лечу в шелестящую тьмой, бездну сна.

Бродский ошибался, когда писал в предисловии к американскому изданию «Котлована» Платонова, что рай — есть логический конец человеческой мысли, и дальше эта мысль не идёт.
Ну да, для человека и души, мира, не идёт, но тайное, мучительное движение этой мысли разрывает нам грудь в любви.
Это как детский вопрос: если поезд движется со скоростью света (300000 км. в секунду), и больше этой скорости ничего нет, то если перебегать с одного конца вагона, на другой.. к любимой, это будет больше скорости света?
Для влюблённого, может и больше, но для любимой и поезда — нет.
К чему я это.. Котлован Платонова я бы сравнил с Чёрной дырой, с коллапсом вещества и мысли: на горизонте событий этой чёрной умершей звезды, пространство искривляется и время бесконечно замедляется, пятится даже, время словно бы теряет вес и уже утрачивают смысл скорости: можно перемещаться рядом с временем, а не в нём.

В этом плане необычный язык Платонова, можно сравнить с искривлением света и пространства вблизи Чёрной дыры или массивных звёзд: искривляется само вещество слова, мысли, жизни.
Есть не очень умные люди, которые читая Платонова, с высока возмущаются, что так не пишут по русски, это читать невозможно, что всё это устарело.
Хочется «поздравить» таких людей: они мыслят одинаково со Сталиным. Тот тоже на рукописях Платонова писал: так не пишут по русски!
Что касается частых аббревиатур из советского прошлого в романе Платонова, на которые возмущаются не очень умные люди (еле сдержался, прочитав пару рецензий, в которых унижают Платонова, называя графоманом и т.д.

Кстати, мне не очень понятно такое разграничение, к которому все привыкли: если человек в филармонии, при красоте мелодий Дебюсси или Рахманинова, ржёт в голос или самозабвенно ковыряет в носу, мы с полным правом, пусть и с грустной улыбкой можем назвать его — кретином, но если человек совершенно неадекватно и пошло ведёт себя в чтении, высказываясь в рецензии на публике, то мы это стесняемся называть своим именем), то это вовсе не хлам устаревший, и литературное варварство рассматривать их просто как музейный экспонат той эпохи: это так же преступно, как томик Пушкина подставить под качающийся шкаф.
На самом деле, такие аббревиатуры, это словесная фиксация коллапса вещества и мысли, истории, времени, как у поверхности Чёрной дыры, более того, эти словесные конструкции — на самом деле — инфернальные монстры, пожирающие души и судьбы людей: комсгрдов из романа Платонова и монстр из романа Лавкрафта, имеют общую природу.

Но вернёмся к Бродскому и его идее Рая. У Платонова, — череп, это подполье души, её тайный котлованчик жизни, где искривляется бытие бога и человека, рая.
Т.е — пока есть человек и пока ему «некуда жить, вот он и думает в голову», рай, бог и жизнь будут обречены и бесконечно уязвимы.
Поясню тайный смысл этой цитаты и романа в целом: мы видим не просто ужасный эпизод из прошлого СССР, с драмой коллективизации (так смотреть на роман, значит просмотреть 95 % смысла его и красоты. Это вообще беда Платонова: его не умеют читать, от слова — совсем. Растерянный читатель мечется: как же воспринимать текст? как гротеск? сатиру? Антиутопию? Он пытается опереться на свой опыт чтения в прошлом. Но это ошибка. Платонов, как и Цветаева, Тарковский, Босх, Набоков — вне опыта прошлого: они самостоятельные планеты искусства), а экзистенциальную драму Сизифа, достигшую крайней степени солипсизма и апокалипсиса: драма жизни в том, что пока есть боль и душа (у Платонова они, как у Цветаевой, суть — одно), до тех пор человек вечно будет стремиться к небесам, а ангелы — будут падать с небес: будет вечный бессмысленный труд «жизни», милосердия и любви, и зло никогда не исчезнет, неискупятся ничьи грехи, и будет новый рай и новое грехопадение, с новым распятием бога.
Котлован — как супрематическое изображение Голгофы.
Если бы мы могли на миг стать героями романа Платонова, и посмотреть на звёзды, то мы бы увидели, что на дальних звёздах свершается всё тот же земной ад, и несчастный Христос, снова и снова распинается там и воскресает и снова сходит в ад: первый и совершенный котлован, на котором основано всё мироздание, и даже рай.

Цветаева писала в дневнике (её котлованчик души), что, быть может, на небесах есть своё тайное небо, куда дерзают проникнуть лишь немногие влюблённые, для кого и земная любовь и небесная — равно тесна.
Здесь — Котлован земной: жизнь. Там — котлован небесный, вырытый в лазури.
По сути, платоновский Котлован, это текстовая визуализация мунковского крика, но крик этот поднят на эсхатологическую высоту: кричит уже не человеческая душа, это было ещё и у Паскаля, когда кричал «мыслящий тростник», но кричит от боли — всё: человечество, века прошлые и грядущие, ангелы и боги, жизнь, милая природа и животные, и даже звёздная ночь (дарю этот мунковский образ Котлована — литературоведам).

Да, это один из самых мрачных романов 20-го века, размером со «Степь» Чехова, и всё же именно в этой безрассветной тьме, светит звёздочка одного из самых романтических и нежных образов во всей мировой литературе.
Когда-то в юности, мимо гг романа, прошла прекрасная женщина.
Она с нежной кротостью посмотрела на него.. что называется, в самую душу, как умеют только женщины, с первого взгляда, и он всего раз оглянулся на эту блоковскую незнакомку, мельком.. и таинственная женщина скрылась, став нежной частью вечера, шелеста листвы..
Юноша вырос, и в памяти сердца сохранил свет красоты этой женщины: он остался верен этой мгновенно блеснувшей красоте, как повенчанный муж (повенчан с мгновением красоты).

У него больше не было женщин и жизнь казалась пустой без этой женщины, словно это сама жизнь прошла мимо, и он заглядывал в лицо разных женщин, ища Ту Самую, и не находил и пустота жизни росла в его груди.. как котлован.
Если вам пришёлся по сердцу этот романтический, почти евангелический символ верности (в Серебряном веке, его бы понял каждый, но сейчас другие времена, над таким могут и посмеяться), то вы романтик, как и Платонов.
Да, Платонов такой же романтик, как и Лермонтов, Цветаева, Блок.
Если вы не поняли всю трагическую красоту этого образа — лучше пройдите мимо Платонова.

Помните как у Сартра? — В моей груди дыра — размером с бога.
Половина прелести этой цитаты в том, что её сказал атеист.
Правда, в конце жизни Сартр уверовал в бога, но в своего, экзистенциального.
В этом плане Сартр близок Платонову: у Платонова — квантовое мышление. Для него, бога — тотально нет в мире, что называется «с мясом вырван из мира», но одновременно, бог в мире есть: так в квантовой физике, одна частичка может одновременно существовать и на земле, и на далёкой звезде.
К слову, это же касается и человека в космогонии Платонова, а это не менее таинственно и трагично, чем бытие или небытие бога.

Преступлением против прекрасного, было бы читать роман Платонова лишь в историческом контексте.
Это всё равно что видеть в «Венере» Боттичелли, лишь ботаническую иллюстрацию, или в Карамазовых — бульварную драму.
Не стоит бояться мрачности романа. В нём очень много поэзии, самой разной, в стиле хокку Басё (если бы он родился в России 20 века.. к русской фуфаечке прижимая лиловый цветок:

Звезда дрожит в ночном небе,
словно в глубоком овраге —
Распустился первый цветок сакуры..)

до вишнёвых вечеров мелодий Шопена, я уже не говорю о смуглой красоте полотен Мунка, Эриха Хеккеля.
Наверно, в «Чевенгуре» «Джане» и «Счастливой Москве», поэзии чуточку больше, но в Котловане она особенная, как и юмор. Его тоже много. Юмор лунатиков в конце света..
Это роман не об ужасах социализма, это роман о тоталитаризме самой жизни, роман о душе и вселенском томлении по любви, без которой мир и грудь человека превращаются в тёмный котлован.

Спросим себя, как тот герой Платонова, мимо которого в юности, прошла прекрасная незнакомка: а разве мимо нас не проходила жизнь? Красота? Та самая любовь, грустно нам улыбаясь?
Но мы не шли за «ней», мы вроде живём в достатке, счастье, в демократических идеалах.. но почему же по ночам мы так часто плачем в подушку и рядом с постелью и жизнью нашей словно бы ширится мрачным зрачком, огромная дыра, которую мы силимся не замечать?

Поэтика Платонова, как и Тарковского — иконописна.
В прошлой жизни они писали иконы.
Но это не та кроткая иконопись, какой она была на заре христианства, нет, это иконопись другой зари — эсхатологическая: словно бы незадолго до Второго Пришествия, когда само уставшее вещество мира, распадается и сквозь звериный лик человека и жизни, какой-то осенней синевой, сквозится бесприютная, вечная красота..
Я искренне не знаю, для кого такая иконопись была бы более чарующей: для атеиста, или для верующего.
Хотя, если бы Платонов писал иконы, их бы.. точно так же запретили на века, как на полвека были запрещены его романы.
Он вполне бы мог изобразить ребёнка-Христа, на руках не у Богоматери, а.. у кроткого и измученного зверя, ласково смотрящего в сонное, уставшее личико ребёнка.

На одной рукописи Платонова, Сталин написал: мерзавец.. сволочь!
Ощущение.. что он писал на зеркале.
А что написали бы ангелы на иконах Платонова?
В космогонии Платонова — мир погас, как далёкая звезда, почти не виден человек и бог — размером с лучик дрожащей звезды, отразившейся в лужице тёмной.
Скажем прямо: мир Платонова — это подробнейшее описание Чистилища, более подробное и страшное, чем у Данте.
Платонов — это русский Данте. Но Данте не был в аду, он ему приснился, а Платонов — был. Вот с какой позиции нужно читать Платонова.

Боже.. я на целый час завис над первой страницей Котлована. Словно читал я его на далёкой звезде, где время течёт медленней и печальней.
На первую страницу романа можно было бы написать 3 статьи: такая там концентрация символики, джойсовская.
И всё же, роман читается легко: сирень не меньше таинственна, чем человек или звезда, особенно после вечернего дождя, но влюблённый коснётся её и с улыбкой поймёт больше о ней, чем учёный.
Начало романа чем-то напоминает «Приглашение на казнь» Набокова: там гг. арестовывают за то, что он — физически непрозрачен, в мире прозрачных, иллюзорных людей.
Фактически арестовывают за то, что у человека есть душа.

Герой Платонова — Вощёв (даже на одну эту фамилию можно написать статью: это свернувшаяся в себя, как изувеченный ребёнок, фонетическая трагичность, состоящая из осиротевшей вещности мира; той самой «вши», о которой рассуждал Раскольников — вошь я, или право имею? В этом смысле герой Платонова, дальний родственник Замзы из Превращения Кафки; также в этой фамилии угадываются состарившиеся черты слова — вотще: тщетность).
Вощёв работал на фабрике (символ жизни, и всякой структурированной парадигмы, будь то цивилизация, социализм, демократия и иной «изм», растушёвывающий человека, превращая его в сытый и гладко смазанный винтик, мечты которого не простираются дальше «фабрики»), но часто задумывался, выпадая из времени и пространства, как Сократ, который мог остановиться посреди улицы и простоять в таком оцепенении, до ночи.

Вощёва увольняют. Изгоняют из «Прекрасного сада» (социализма, демократии.. не важно: из жизни).
Наш кафкианский странник набредает на богом забытый городок, с мрачноватой пивной на окраине, за которой начинается почти космическое безмолвие и на пригорке, похожей на голгофу, растёт одинокое дерево.
Образ пены от пива, очень важен: если Афродита родилась из пены (у Платонова есть чудесный рассказ — Афродита), то в конце мира, Любовь и жизнь словно заходят в море, скрываясь от безумного мира и жестоких людей.
Но вместе с тем, образ пива и сухариков к нему, в поэтике Платонова обозначает фотографический негатив причастия, т.е. — гибель бога (в творчестве Платонова, как и Набокова, нет ни одной малозначительной вещи: всё живёт).
Да, за этим городом начинается космическая пустота загробной жизни, заросшей тернием звёзд и озябшей тишиной.

И вот тут начинается самое интересное.
Вощёв добредает в сумерках до другого городка, почти миражного, больше похожего на маленькую, богом забытую планету-ад.
У Вощёва есть ещё одна тайна: Достоевский, Блок, Фолкнер, описывали Второе Пришествие, в котором Христос одинаково не был нужен в разных веках: его снова заключали в тюрьму, стреляли в него в разгар революции, или как у Фолкнера, он появлялся в окопе Первой мировой, с перебинтованной головой.

У Платонова всё иначе. Совсем.
Он доводит эсхатологическую встречу бога и человека, до трагичнейшего солипсизма, одинаково их растушёвывая, словно дождь за вечерним окном.
Совсем не случайно Вощёв и его новые друзья (апостолы) стали копать котлован — в субботу.
Именно в субботу Христос сошёл в ад (первый котлован в этом мире), чтобы вывести грешников в рай.
Но у Платонова мир до того погас без любви, что человек — напрочь забыл, что он — образ и подобие бога, а значит и бог, в образе человека, забыл что он — бог.
Теперь можете понять весь экзистенциальный размах романа Платонова.

На землю приходит Спаситель, которого все ждут в сиянии, дабы он избавил людей от страдания.. но в сумерках городского пустыря, появляется кроткий человек в лохмотьях, забывший что он — бог, но в его груди бьётся горячее небо, он томится по всеобщей любви и истине.. более того, ему стыдно и больно жить без истины.
У Вощёва — поступь космонавта, ступающего по далёкой и таинственной планете: за его спиной есть мешочек (фантомная память о крыльях), куда он бережно складывает, словно в ковчег, бесприютные и раненые вещи, словно они тоже.. наделены душой: у Платонова живут все, и мучаются все: люди, пылинки в луче, звёзды, природа милая, боги, даже само время и пространство мучаются и словно бы молятся: новое, инфернальное качество пантеизма.

На этой таинственной планете-ад, словно все живут в полярной ночи фотографического негатива последней (общей) фотографии перед гибелью мира: люди строят не Вавилонскую башню, чтобы достигнуть небес и стать богами, но роют котлован, мрачно, с самозабвением, как если бы чудом сохранилась чудесная пьеса Шекспира, где его дивные апокалиптические шуты и гробовщики, роют могилу в ночи и общаются с мёртвыми и ангелами.
Герои Платонова словно бы роют могилу.. нет, не себе (оставим этот бред литературоведам и несчастным школьникам).
Скажем прямо: размах котлована — рассчитан на бога.
Звучит страшно? Фантастично?
И похоже на быть может главный кошмар Достоевского, после которого у него случались припадки эпилепсии: настаёт конец света, ночь покрыла всю вселенную.
Тишина прорастает на земле, как травка.. вся природа замерла в ожидании всеобщего Воскресения..
Но ничего нет. Травка одинокая и перепуганная трепещет на израненном ветру.
И вот некий ангел, с крыльями в заплатках, со слезами на глазах, обдирая в кровь руки, сам раскапывает могилы, роет и роет, роет и роет.. но там никого, как в сигнале пустом с далёкой звезды: лишь земная тьма, без конца и без края.
Может герои Платонова, откапывают какое-то таинственное и древнее крылатое существо, исполинских размеров, захороненное тут на заре времён?

У Нашего нового Христа, словно у героя Данте, есть свой Гораций.
Платонов гениально выбрал для этого образ маленькой девочки, совсем ангелочка.. в лохмотьях.
На этого ангелочка положило глаз странное существо: без ног.
Это ползающее по земле существо — образ змия.
Падший-ангел калека. Как вам? Костыли, вместо крыльев. Крылья — как костыли.
Помните как у Достоевского в письме к брату? — Я хотел бы быть со Христом, чем с Такой истиной.
У Платонова, душа и человечество пошли за Христом, отойдя от изувеченной и скажем прямо — бесчеловечной истины этого мира, отошли от Земли, как если бы они шли в безвоздушном пространстве, как по воде.
И вот, идя где-то далеко от земли,  Христос вдруг тихо опускается на колени, на словно бы примятый свет звёзд, острый, как осенняя скошенная трава, и закрыв лицо руками — плачет.
Роман Платонова — зрительное воплощение самых экзистенциальных слов в мировой литературе, принадлежащих не Сартру, а Христу на кресте: Боже, боже, зачем ты меня оставил?
Бог, сомневающийся в себе.. люди довели до этого или жизнь?

Если честно, у меня опускаются руки и какое-то болезненное опустошение в груди.. нет, не после романа Платонова.
Просто опять пролистал рецензии на Платонова, и краешком глаза заглянул в статьи литературоведов.
Я ревностно отношусь к Платонову. Он мой друг. Поэтому ни одну статью о нём не читал, но даже краешком глаза видно, что Платонова до сих пор не умеют читать. Нет, где-то наверно есть чудесные статьи о нём.. где-то далеко, в глубинке Японии..).
Нет, есть те, кто читают Платонова хорошо. Но не правда ли, грустно, когда вы ходите по музею одноэтажному, и на выходе узнаёте, что под землёй сокрыто ещё 100 этажей?
Про барабанщинков я и не говорю, кто глумится над Платоновым или видит в его текстах только историю трагедии социализма и колхозов (всё это у Платонова — суть уставшие декорации бреда жизни, сквозящиеся не менее уставшими звёздами).
Такое чтение — вандализм, не меньший, как если бы Шопена исполняли на барабанах. И отменили на рояле.

Роман Платонова, мог быть написан в ночь перед концом света.
У «Котлована», квантовая механика движения поступков и мыслей, и даже времена года мерцают в нём, как перегоревшие лампочки, а мысли героев нет-нет, да оступятся в бездну и словно на средневековой литографии, где человек проник рукой и лицом за пределы хрустальной сферы мира, покидают границы жизни и тела, проваливаясь в первоначальную тьму, в которой ангелы трудятся над построением мира.. толком уже не веря в него.

Платонов вообще, мифотворец не меньший, чем Платон и Эсхил.
Его Котлован — это солипсизм муки Сизифа, сбросившего камень с горы, проломив череп земле.
Это квадрат Малевича в действии и бытовании: последняя полярная ночь искусства, жизни, любви.
Котлован — это апофеоз Пещеры Платона, в которой люди и жизнь, мерцают робкими, перепуганными тенями, похожих на тень ласточки, носимой бурей.
Но в отличие от идей Платона, в мире Платонова, нет вечных, спасительных истин, отбрасывающих тени, более того, эти изувеченные и перепуганные истины, мучаются наравне с человеком.

Вместе с тем, роман Платонова, это и экзистенциальная русская сказка.
Помните изумительный образ Кита из «Конька-Горбунка», на спине которого была прелестная деревенька, с садом и полем?
У Платонова, котлован копают словно бы в живом веществе жизни, и жизнь мучается и стонет: её трясёт.
Собственно, в романе — два котлована. И один вырыт ещё до людей. Быть может миллионы лет назад. Кем? Ангелами?
И читателю нужно решить самому, почему его не замечали, гробя жизни из гордыни и тупости, на новый котлован.
Милая природа, словно ангел, всегда рядом с нами, но мы не замечаем её даров и милосердия, идя против неё, создавая искусственные нагромождения идеалов, ложного счастья..

У романа есть ещё одна тайна: его действие, на самом деле, происходит в конце света, ибо рушатся стены между жизнью и смертью, природой и человеком: люди превращаются в зверей из полотен Иеронима Босха, даже самые пейзажи, сиротливо и грустно вытягивают свои мордочки: им больно, они впервые, робко пробуют говорить..
Фактически, мы видим апокриф Евангелия от Платонова: пришедший в конце мира — бог, столь беспомощен, раним как ребёнок, что ему самому нужна помощь.
Образ Христа в романе, растушёвывается, и в дальнейшем, образ Христа как бы мерцает, то бесприютной птицей, то вечерним дождём, то одиноким человеком, целующего в уста мёртвую женщину, неся потом на руках исхудавшую девочку в тлеющих звёздами, сумерках: икона от Платонова, на самом деле. В дневнике Достоевского есть таинственная запись: Христос — тоже Отец.
Платонова развивает эту мысль: вместо Богоматери, Христос несёт на руках ребёнка — девочку, Красоту, что должна спасти мир.
Христос мерцает и в образе девочки, и в образе Млечного пути, мерцает Христос даже и в образе Медведя, ставшего от горя почти человеком: Платонов тут словно бы искупает совершенное (цензура?) в Евангелии, милых животных.
В романах Платонова, животные — это святые мученики. Именно святые. Хотя один барабанщик в рецензии (думаю что не он один), подумал с усмешкой, что образ Медведя, это символ «страдающего русского народа».
Тут снова цензура должна быть. Потому что на язык просится одно слово, о таких «читателях».
Собственно, в романе, Отцами для девочки становятся многие, и это чудесный символ пантеизма милосердия и слов Христа: Я в тебе, а ты во Мне.

Кроме того, Платонов написал самый феминистический роман в мировой литературе.
В космогонии Платонова, из-за поругания вечно-женственного, Женщины, в мире наступает Конец света.
Более того, дабы восполнить в мире утраченный свет женщины… мужчины, почти на атомарном уровне, и психически, но нелепо, как это актуально особенно сейчас, превращаются в «женщин».
Т.е. мы видим экзистенциальный акт самоубийства мужского начала, которое пусто без женщины.
Самоубийство мужского, как акт вины перед Женщиной и любовью.
И вот как всё это объяснить барабанщикам, видящих в романе Платонова лишь декорации колхозов и гротеска?
Да наш мир и есть — один большой колхоз.

В романе есть дивный эпизод.
В сумрачной, как ночной кошмар, комнате, толпятся люди, сходя с ума от скуки и боли жизни, и вдруг, из-за окна слышится прекрасная музыка..
Эпизод маленький, и «барабанщики» пройдут общим строем мимо него, не заметив его вечной красоты.
На минуточку побуду Вергилием и проведу вас по аду Платонова, показав для наглядности, нужную тональность прочтения данного эпизода.
Если бы я ставил роман в театре (на Таганке?), то музыка, светлым ангелом влетела бы в сумерки комнаты, распахнув окно почти невесомо, и люди утратили бы свой вес и грусть, блаженно приподнявшись в воздухе, и их звериные лица просияли бы образом и подобием божьим (ах, как бы чудесно и влюблённо они переглянулись!), и когда музыка затихла бы, словно кто-то незримый задул свечу крыла, то люди попадали бы с тёмной высоты, как падшие ангелы, ползая по полу со стоном и плачем, в ужасе касаясь друг друга..

Помните изумительные по силе страницы в конце «Идиота» Достоевского, там где в мёртвой, завечеревшей тишине комнаты — Рогожин, Князь Мышкин и Настасья Филипповна?
Казалось, что в литературе уже больше не встретишь такой силы образа.
Платонов смог это повторить..

В фильме Даррена Аронофски —  Мама, есть апокалиптический эпизод с причастием, доведённого до солипсизма отрицания человеческого и божеского.
Казалось бы, данный апокалипсис человечности, в своём слепом и зверином желании спасения или «демократии», готового пойти по головам и уничтожить и бога и человеческое, уже сложно превзойти.
Платонов смог.
В романе, распад человечности и отпадение человека от бога и жизни, свершается почти на атомарном уровне: так растёт оскал тьмы между разлетающимися галактиками.

Последний отблеск образа и подобия бога, покинув границы бытия, человечности, бессильно затрепетал в милых животных, этих подлинных мучениках и святых земли.
То, что описывает Платонов, поистине страшно. Страшнее чем сказки Стивена Кинга.
После такого, можно стать вегетарианцем, и.. как Раскольников, упав на колени на пустынном вечернем перекрёстке, попросить прощения у всех животных.

И последнее: Если бы существовала икона, написанная в конце света, то она выглядела бы как та самая страничка романа из Котлована: странник идёт по заросшей травой, тропинке в церковь заброшенную.
В ней таинственно горят свечи, как звёздочки, словно в Эдеме, видимые даже днём.
Людей там нет. Лишь в уголке, в перепуганной темноте, сидит озябший воробушек, и почти одинаковым взором кротости, вместе с ангелами на потускневших фресках, смотрит на человека, как на призрака.
Воробышек — последний молящийся за человека и погибающий мир.
Молитва самой природы, о человеке, как о сыне заблудшем..