Un amour de Swann (+ CD)

В сущности, тетя жила уже только в двух смежных комнатах, после обеда переходя из одной в другую, пока соседнюю проветривали. Такие провинциальные комнаты сродни тем краям, где целые массы воздуха или морской воды светятся или благоухают мириадами невидимых нам простейших: они околдовывают нас множеством запахов, излучаемых добродетелью, благоразумием, привычками, всей этой потаенной, невидимой жизнью, насыщенной и нравоучительной, и все это словно нагнетается в атмосфере; эти запахи, еще, конечно, природные и погодные, подобно запахам ближних полей, но уже одомашненные, очеловеченные и настоянные внутри жилья, изысканное прозрачное желе, произведение искусства, созданное из всех плодов, поспевших за год и перебравшихся из сада в буфет; каждый из своего времени года, но всегда сподручные и домашние, умеряющие кислинку чистого желе мягкостью теплого хлеба, запахи досужие и дотошные, как деревенские башенные часы, запахи праздношатающиеся и степенные, беспечные и осмотрительные, бельевые, утренние, набожные, упоенные блаженным покоем, от которого на душе становится только тревожнее, и в то же время прозаичностью, которая служит великим источником поэзии для того, кто окунается в эту жизнь, но не живет ею. Воздух там был насыщен настоем такой питательной, такой лакомой тишины, что я всегда входил в нее словно облизываясь, особенно в те первые еще холодные утра пасхальной недели, когда я наслаждался этим воздухом острее, потому что приехал в Комбре совсем недавно: перед тем как войти поздороваться с тетей, приходилось немного подождать в первой комнате, куда солнце, еще зимнее, заглядывало погреться у огня, уже разведенного между двух кирпичей и заливавшего всю комнату вязким запахом сажи, намекавшим не то на переднюю стенку огромной деревенской печи, не то на колпак над камином в замке, рядом с которыми хочется, чтобы снаружи был дождь, снег, даже какое-нибудь бедствие вроде потопа, чтобы к уюту затворничества добавлялась поэзия ненастья; я проходил несколько шагов от молитвенной скамеечки до кресел, обтянутых переливчатым бархатом, с неизменно наброшенным на них кружевным подголовником; и огонь пропекал аппетитные запахи, комочками теснившиеся в комнатном воздухе: сырая, солнечная утренняя прохлада уже замесила это тесто, оно уже взошло, и вот теперь огонь его прослаивал, подрумянивал, морщил, вздувал, превращая в невидимое и осязаемое провинциальное пирожное, огромное пирожное-слойку; и, едва отведав более пряных, более тонких, всем известных, но и более черствых ароматов чулана, комода, узорных обоев, я всегда с тайным вожделением опять и опять увязал в усредненном, липком, душном, неудобоваримом и фруктовом запахе цветастого покрывала.

В это время для меня имели цену только лучи, запахи,
краски, ибо смена мечтаний влекла за собой переворот в моих устремлениях и
внезапное, -- вот также внезапно иногда меняется в музыке тон, -- резкое
изменение моего душевного настроя. А иногда эти мои колебания зависели
только от явлений атмосферических, но не от времени года. Ведь часто в одно
время года забредает день из другого времени, и он заставляет нас жить этим
временем, мгновенно воскрешает его в нашем воображении, заставляет нас чаять
связанных с ним развлечений, прерывает нить наших мечтаний и то раньше, то
позже вклеивает свой вырванный листок в изобилующий вклейками календарь
Счастья. Вскоре, однако ж, подобно явлениям природы, из которых мы извлекаем
для нашего удобства или для нашего здоровья случайную или несущественную
пользу только до той поры, пока наука не покорит их, не научится сама
создавать их и не укажет нам, как надо их вызывать, не снимет с них опеку
случайности, лишит их ее расположения, мои мечты об Атлантическом океане и
об итальянских городах перестали всецело зависеть от календаря и от погоды.
Чтобы мои мечты ожили, мне достаточно было произнести названия: Бальбек,
Венеция, Флоренция, ибо внутри них в конце концов сосредоточилось внушенное
ими мое стремление к тем краям, которые они обозначали. Даже если название
"Бальбек" я находил в какой-нибудь книге весной, меня тотчас же тянуло к
бурям и к нормандской готике; даже если на дворе бушевала буря, названия
"Флоренция" или "Венеция" влекли меня к солнцу, к лилиям, к Дворцу дожей и к
Санта Мариа дель Фьоре

Иногда Сван говорил Одетте, что она никак не может отучиться лгать и что это главное, из-за чего он в конце-концов разлюбит ее. "Даже если подойти к этому с точки зрения простого кокетства, - рассуждал он, - неужели же ты не понимаешь, насколько ты теряешь свою привлекательность, унижаясь до лжи? Как много дурных поступков могла бы ты искупить честным признанием! Нет, я думал, что ты умнее!" Сван тщетно доказывал Одетте, что лгать стыдно; его доказательства могли бы разрушить стройную систему лжи, но ее у Одетты не было: она лишь умалчивала всякий раз о том, что ей хотелось утаить от Свана. Ложь была для нее средством, к которому она обращалась в отдельных случаях, и принимала она решение - прибегнуть к этому средству или сказать правду - тоже в каждом отельном случае особое: все зависело от того, сможет или не сможет Сван уличить ее во лжи.