Un amour de Swann (+ CD)

В самом деле: она никогда не покупала ничего такого, из чего нельзя было бы извлечь пищи для ума, особенно такой пищи, которую нам доставляет что-либо прекрасное, учащее нас находить наслаждение не в достижении житейского благополучия и не в утолении тщеславия, а в чем-то другом. Даже когда бабушка старалась сделать кому-нибудь так называемый «полезный» подарок — кресло, сервиз, тросточку, — она непременно выбирала «старинные» вещи, словно то обстоятельство, что они долгое время не служили людям, стерло с них налет полезности и они годны не столько для того, чтобы удовлетворять потребности нашего быта, сколько для того, чтобы рассказывать о быте людей былых времен. Ей хотелось, чтобы у меня висели снимки архитектурных памятников и красивых видов. Но если даже то, что было снято на купленной ею фотографии, представляло художественную ценность, бабушке казалось, что фотография, этот механический способ воспроизведения, мгновенно придает воспроизводимому оттенок пошлости и утилитарности. Она пускалась на хитрости и стремилась если и не совсем изгнать торгашескую банальность, то, по крайней мере, ограничить ее, заменить ее по возможности искусством, «прослоить» ее искусством: она спрашивала Свана, не писал ли какой-нибудь крупный художник Шартрский собор, большие фонтаны Сен-Клу, Везувий, и вместо фотографий предпочитала дарить мне репродукции «Шартрского собора» Коро, «Больших фонтанов Сен-Клу» Гюбера Робера, «Везувия» Тернера, — это была уже более высокая ступень искусства.

То были «Чертово болото», «Франсуа ле Шампи», «Маленькая Фадетта» и «Волынщики". Как выяснилось впоследствии, бабушка сперва выбрала для меня стихи Мюссе, том Руссо и «Индиану": держась того мнения, что легкое чтение столь же нездорово, как конфеты и пирожное, она склонна была думать, что мощное дыхание гения оказывает на душу ребенка не более опасное и не менее животворное влияние, чем влияние свежего воздуха и морского ветра, оказываемое на его тело. Но когда отец узнал, что она собирается мне подарить, он сказал, что это безумие, — тогда она, чтобы я не остался без подарка, пошла в Жуиле-Виконт к книгопродавцу (день был жаркий, и она вернулась в таком изнеможении, что доктор предупредил мать, что бабушке нельзя так переутомляться) и сменяла те книги на четыре сельских романа Жорж Санд. «Доченька! — сказала она моей матери. — Я бы никогда не дала в руки твоему ребенку вредных книг».

А еще однажды она сказала: «Знаете что — зовите меня Жильберта, во всяком случае я вас буду звать по имени. А то как-то неудобно». Правда, некоторое время она еще отделыва лась прежним «вы», но, когда я обратил на это ее внимание, она, улыбнувшись, выстроила и произнесла целое длинное предложение — такие предложения в учебниках иностранных языков предназначены исключительно для того, чтобы заставить нас употребить новое слово, — которое закончила моим именем. Вспоминая позже, что я тогда почувствовал, я отметил ощущение, что она какой-то миг словно держала меня в губах, голышом, лишенного каких бы то ни было свойств, связывающих человека с сообществом ему подобных, — ведь эти свойства принадлежали или другим ее приятелям, или, если она называла меня по фамилии, моим родителям; а ее губы — пока она, не
множко как ее отец, с нажимом выговаривала слова, которые хотела выделить, — словно раздевали меня, очищали, как фрукт от несъедобной кожуры, а ее взгляд, вслед за словами перейдя на новую ступень близости, тоже устремлялся на меня как-то смелее, и даже проглядывало в нем понимание, и радость, и чуть ли не благодарность, и все это освещалось улыбкой.